потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
Ну, не последний кусок, уж таких измождённых не видно. Есть – и с важностью уважаемых мастеровых. Кто распахнут – в пиджаках, есть и с белыми сорочками. А – верны слова песни! – вот так и чувствуем: рвут последний кусок, и только песней докричишься. Давай, давай, братцы!
= А полицейский десяток – ближе. Марширует – подавительно.
Околоточный подхватистый что-то увидел среди нас, кричит:
– Военнослужащие! Выйти из толпы! Взять в сторону!
= В толпе-то, оказывается, несколько солдат затесалось, выздоравливающие! на них узды никакой!
Перевязанный по уху,
рука на бинтовой подвеси, георгиевский кавалер.
И ещё. У вас – служба, а у нас? Кровь кто проливал?
Голос околоточного, близко, резко:
– Военнослужащие! Последний раз предупреждаю!
Перевязанный по уху – распущенный парень, отвечает всем ртом и лицом,
нам не слышно,
а видно, крепко ответил: хохочут рядом!
Хохочут! Осмелели!
Теперь видно и запевалу: длинный, худющий, без шапки (обронил?), волосы раскиданные. Лицо истянулось в усилии за всех, рот вперекрив, кадык так и прыгает:
Голодай, чтоб они пировали!
Голодай, чтоб в игре биржевой
Они совесть и честь продавали…
И – не зря! Начинает перениматься! Запаляет сердца песня, ярее всяких уговоров! Уже и в дюжину глоток ему помогают, кричат через песню своё душевное:
Голодай, чтоб они пировали!..
= А полиция – шашки! обнажила!
И – наступает!
Шашки? ещё не значит – рубить, может – и плашмя разгонять, как повернут. Но лица у городовых – хоть и рубить, не дрогнут.
Околоточный – как в бою:
– Нижние чины! За мятеж будете арестованы!
= Всё ж – оседает толпа, подаётся. Страшно. Подбодряют друг друга теснотой, плечами, множеством,
да и голосами, напев марсельезный, а слов не зная, один запевала рвёт до надрыва, отчаянно:
Царь-вампир из тебя тянет жилы!
Царь-вампир пьёт народную кровь!
Солдат с крестом георгиевским мрачен, руку больную зажали, – а не уйдёт! Не на того напали!
= Но… и шашки! шашки поднятые идут! Страшно!
= Пятится толпа, проиграно дело…
Отступает косовато, жмётся к забору какому-то, дощатому, низкому, высотой аршина в полтора.
Из сил последних, как последнюю песню в жизни, ведёт запевала:
Ему нужны пиры да палаты,
Подавай ему крови твоей!
передние! Плашмя? или рубя?
Что у этих леших разберёшь?.. Шаг на нас!
Шаг на нас!
Лица чужие: над нами смеётесь? так и мы вдарим!!
Экран пошире.
= Пятимся, нет дураков под шашки. Вдарят – и побежим. Тысяча – от десятка, так уж сила ломит. Передним-то лише всего, задние – в безопаске…
Все голоса упали, нету.
Шаг! Шаг! От забора оттесняют рабочих, очищают вдоль забора. Продвигается полиция с поднятыми шашками.
Но последний голос отчаянного запевалы:
На воров, на собак, на богатых!
Да на злого вампира-царя!
Ах, к сердцу!
И – опять, опять попыхало глухими голосами, как дрова сырые заняло.
И – остановились! Нельзя нам бежать. Побежим – уже мы не люди…
И зло веселеем в отчаянной песне, эх, нечего терять:
Бей, губи их, злодеев проклятых!
Засветись, лучшей жизни заря!
У забора так и сошлись встречными клиньями: передние из полиции и передние из толпы.
У вас шашки вскинуты? А у нас кулаки выставлены. Да глаза выворачиваются от люто-родных слов:
Бей, губи их, злодеев проклятых!
= У полицейских – песни нет. Им песня и не нужна, у них – команда! Первый злодей околоточный:
– Бей плашмя!!
И – ударили!
У-дарили!
Ай, кому по голове, это силища!
И – ухатому тому солдату, да!..
Потеснились, попёрли, поваливаемся,
повалили назад!.. Ну, куда тут…
И – пошла полиция вдоль забора.
= С поворотом распахивается перед нами долгота этого низкого забора,
а за ним – плац!
А на плацу – маршируют солдатики,
правда, с палками вместо винтовок.
= Кто – строевую ходьбу,
= кто – ружейные приёмы. Ученья – с унтерами, без офицеров.
Не то что ружей, они и шинелей носить не умеют, а туда же – солдаты.
Ученье ученьем, но замечают,
замечают, чтó здесь, сюда поворачиваются,
и даже, по произволу покидая расхлябанный свой строй, идут,
идут сюда,
да – с палками, как были!
да с палками!! А одеты – армия, сытая, здоровая:
– Не сдавайтесь, мастеровые!
= Полицейские с поднятыми шашками застыли, не бьют.
И околоточный тоскливо ищет глазами:
панорама плаца
за забором невысоким, в полтора аршина
сколько их! – сотни, сотни. Кто – занимается, кто – сюда смотрит, кто – идёт. А офицеров – как вымело, нет. Сами, одни, с унтерами, такими же.
= Но – забор. Стоит забор, отделяя.
= Городовые – ещё со взнятыми шашками.
Околоточный – один! Озирается: один за всю российскую власть, вот сошлось!
А рабочий передний клин – растаял, оттянулся, ещё несколько стоят, как ототкнутые, согнутые, к земле,
к земле молодой подмастерье клонился, клонился,
да выворотил булыжник!! да через несколько своих голов —
в голову городовому! Шибануло, откинуло, шашка опала, шапка слетела и —
И команда:
– Руби!
У-дарили!
бегут! бегут! бегут сюда солдаты! с палками!
Улюлюканье по всему широкому пространству:
– Морды фараонские!
– Гэ-гэй, своим на помощь!
Вес-село бегут!
Кто половчее – через забор, заборчик: прыг! прыг! прыг!
А остальным солдатам, у забора?
Все ли сразу толкнули, все ли сразу шагнули —
у-пал забор!
Затрещал,
у-пал вперёд всей длиной! И через него
весело шагнула армия! шагнула через поваленный – да с палками!
Ещё отступя.
А там, по плацу – ещё, ещё бегут! на фронте не увидишь такой атаки радостной: не стреляют, и враг известен!
Целый полк – врассыпную, в полный рост, палки над головами раскручивая.
Дотрескивает забор под сапогами.
Озорство на солдатских лицах: мы-то сила и есть! мы-то не боимся!
Бегут от души:
– Эй, наших не трогать!
– Бей сволочей фараонов!
– Ура-а-а-а!!!
= Какой-то пехотный офицерик, пересекая атаку,
поднял руку, кричит, останавливает, —
куда там! не слушают, бежит братва солдатская!
Выстрел. Выстрел. Выстрел, – то
= Отступает, отстреливаясь, полицейский десяток.
Им не крикнуть «ура», служба не такая. Обречённо отстреливаются: не жить им, все их ненавидят.
= И стрелять уже – близко, смешалось, и шашкой не взмахнуть, поздно!
Разделили их – шинели, куртки, кепки…
Околоточного – кирпичом по голове,
сгинул, провалился под ноги.
= Разделили, шашки отобрали, шапки сбили,
револьверы выкрутили из рук, пригодятся!
= Один городовой огрызается – растерзанный, а смелый.
Сзади его – железкой по голове! Есть!
= А запевала – как вырос ещё на одну голову, уж и был длинный, а таких не бывает, полтора Ивана, или подмостился? Вот надрывается, за всех:
Купим мир мы последней борьбою!
Купим кровью мы счастье детей!
Мы подымаемся.
= Сампсоньевский. Сотни людей перемешаны. Солдаты обнимаются с мастеровыми. Палками размахивают.
Ещё какое-то шествие, с кулаками поднятыми.
Круглое малое сужение, как в трубу.
ближе
полицейская конная стража.
Ближе, крупней, расширяясь:
полусотня на полном скаку, шапки с султанчиками, ремни крест-накрест, выхватив шашки!
Эти – уже не плашмя! Эти – рубить! и команда – была!
= А толпе – не страшно. А в толпе – перекур, обнимка.
= А в стороне – подростки, на какой улице их нет. С камнями, железками. Замахнулись, тоже воюем! кинули! кинули! да – дёру!
= И бежит какой-то суматошный, как сумасшедший, кружит в руке – головню, горящее полено.
= Скачет конница с шашками!
= А офицера – с лошади сбили.
Задержалась скачка.
= А тот, безумный – головнёю крутит, вот – кинет!
А толпа – туча, швыряют и палками!
= Смятенье в полицейской коннице. Поворачивают.
= И крутится, крутится головня, отдымливая, – сливается след огненным кругом,
красным колесом.
И тот же голос неисходный, деруще-резкий, победивший:
Купим мир мы последней борьбою,
Купим кровью мы счастье детей!
* * *
Монархический строй плывёт на золотом корабле русской буржуазии по безбрежному морю крови и слёз народных. Разбивайте обломки иллюзий освобождения народов штыками всероссийского деспота! За работу, товарищи! Да здравствует Вторая Великая и последняя Российская Революция!
(РСДРП)
* * *
27
Разнотá российских краёв. – Радостно-безсонная ночь Воротынцева. – Утренний телефон. – Днём и вечером, бег к ней. – Кабинет Ольды Орестовны. – Наградной церемониал. – Сбой ощущений. – Уличён в кадетстве. – И снова о республике. – Тайна монархии. – Кодекс монархиста. – Наша Костромская. – Профессорский жребий. – Прогулка на ветру. – На качелях.
Событие на Выборгской стороне поразило Воротынцева не только революционностью своей (такого гнева не ожидал он, и это был лишний довод спешить с переменой метода войны), а: 170-миллионностью существа, называемого «Россия». Кажется, сколько было российской армии на дальнем-дальнем юго-западном плече фронта, какая гуща дивизий, полков, людей, своих событий, горь и надежд, – а вот за другим плечом, за две тысячи вёрст от первого, на северо-востоке Петрограда, кишели свои другие тысячи людей, заводских и запасных, со своими горями и надеждами, и общего не было в опыте и в настроении тех и других, а лишь – принадлежность к необъятной России.
Тем более опыт Воротынцева должен быть сличён и проверен на опыте других. Никто так не всепонятлив и не всеведущ, чтобы взяться действовать за Россию. Очень много ему дал сегодняшний вечер, мысли так и толклись, бродили.
Однако, возвращаясь с Верою на Караванную, нигде не заметили они никакого следа безпорядков или безпокойства. Петроград и сам по себе тоже был ломоть немалый.
Георгий заснул по обыкновению быстро, но необычно проснулся посреди ночи, даже, по ощущению, невдолге: наше спящее тело чем-то измеряет и нам отдаёт, как долго спали мы. Проснулся, испытывая какой-то незапомненный, но блаженственный сон, нет, не сон, а сквозное состояние чего-то хорошего, удачного, до радости. Подобного давно не ощущал он, память большой общей беды давила его и днями и при просыпах, затяжно спал он и в поездах, и дома в Москве, – а сейчас отчего такая очищенность была разлита по телу, с готовностью лучше не спать, а лежать и наслаждаться этим состоянием?
Тут в сознание перелилось, хотя он ещё проверял и хитрил: не оттого, что в отпуску, не оттого, что в Петербурге (так он и не полюбил Петербурга), не оттого, что у сестры и няни, хотя и очень родно, и даже не от интересного такого вечера, а: познакомился с Ольдой Андозерской!
Это счастье, что он с ней познакомился, разбирало и овладевало им уже на вечере, но там некогда было углубиться, понять, – да то и казалось интересно и приятно, что он встретил внимание и частью единомыслие такой умной, образованной женщины.
Но сейчас радость ударяла в грудь как морской прибой – и, подставляясь и принимая эти плески, он должен был признаться, что не от эрудиции профессора вся эта радость, а – от неё самой. Не от её умных доводов, пусть бы она говорила и глупо, и наоборот, – а от того, как она их высказывала и как выглядела при том.
Общий мрак никуда не отступил, даже напротив выявился в восстании запасных, – но почему ж этим вечером Георгий так легчал и веселел? Он потерял и охоту к спору, до того полегчал, что потяжелел, и только способен был смотреть – на достойные плавные повороты маленькой головы, на тонкие, мелкие движения бровей, опережающие речь, на властное пожатие маленького рта. Ещё этот милый жест
