очень сложный, очень-очень сложный. И Козьма тоже стал бояться не понять, забыть, в простых уже вещах путался, да простых вещей как будто и не оставалось.

– Здесь есть определённая граница! – ребром по столу точно, не колеблясь, вёл эту границу Гутовский. – Граница, дальше которой мы пойти не можем!

– Потому что станет вопрос о безплодности нашего пребывания в Комитете! – выставлял палец Пумпянский.

– Это особенно опасно при отзовистской кампании, которую ведут большевики против Рабочей группы!

– Это подрывает значение того классового оружия, которым должна быть группа!

А ведь верно помнил Козьма, как он ещё прошлой осенью по заводу легко носился, по лестнице взбегал через ступеньку. А за этим вот столом посидел-посидел – и как огруз или как прирос, как стал расти из пола заодно со стулом, коренаст по-пнёвому. Рос – а встать не мог. Расправиться больно хотелось, а лишь потянуться мог от плеч назад, позадь себя.

То ль – запели они его, заворожили.

– Не надо убаюкиваться, Антоныч. Общаясь с гучковцами, не забывайте, что это – испытанные вожди боевых организаций капитала.

– Ловят нас, Антоныч, на «единении народа», а превращают его в единение крупно-промышленного капитала с властью.

Да, чтой-то худо складывалось для Рабочей группы. Чтой-то опять они как бы не в западне. А ведь до чего Александр Иваныч добёр держался!

– На самом деле не они нас, а мы их должны проверять! – так-таки и колол по худшей догадке Аницетович. – Даже нет уверенности, что узкие задачи технической обороны они решают в интересах страны!

– Да наверняка против страны! – не уступал, вполне соглашаясь, Моисеевич.

У-у-у. Ну, влип Козьма.

Губа его верхняя детски была поднята, рассыпались мытые гладкие свободные волосы, а глаза – на учителей просительно.

– Разве дело сводится только к внешней опасности? – взмахивал Гутовский чёрными локтями, как взлетая.

– Разве дело сводится только к военному разгрому? – грозно прочерчивал и Пумпянский пальцем из чёрного рукава.

– А хищный замысел отторгнуть Галицию?

– А подавление Польши?

– А константинопольские аппетиты?

– А антисемитская погромная политика?

– И это всё – оборона?

– А преступный замысел с жёлтым трудом?

Жёлтый труд – была такая плавильная точка, где сходились, не дробились все партии и фракции рабочего класса и сам рабочий класс: с прошлого года взяли эту моду контрактовать на работу китайцев – сперва на Мурманскую железную дорогу, но вот уже как бы и не в Питер. И тогда:

– Безпокойных рабочих – в окопы, а на заводы – китайцев?

– И – конец революционному движению!

Одурачили-таки Козьму Гвоздева хитрющие буржуи. А отчего китайцам и не дать работать? Это ж будет, вроде, этот… интернационализм?

– Э, нет! Э, нет! Допустить, чтобы корыстный промышленный класс ещё более нечеловечески эксплуатировал китайцев?

– Не оставить китайцев без защиты – именно наша первейшая интернациональная задача!

– Законтрактованный жёлтый труд – это откровенная работорговля!

– Вот почему питерский пролетариат не может их допустить в столицу!

И тут распахнулась дверь – и порывом вошёл – не сам кровавый Коновалов или Рябушинский, нет, – но инженер Ободовский из Военно-технического комитета.

Достойный подсобник тех капиталистов.

Или недостойный пособник.

Вошёл – как с бега, в пальто без шапки, всегда он торопился, и лицо как будто рассеянное, а глаза острые.

Рассеянное – на меньшевицких секретарей, а острое – на Козьму.

А сзади – ещё какой-то чёрный, неуклюжий, большой, в кожаной куртке технического состава.

– Инженер Дмитриев! – поспешно представил его Ободовский, сам прошагнув сколько было пространства до гвоздевского стола, и здоровался с Козьмой.

И ведь до чего Козьма прирос – от стула, от пола не оторвёшься. С Ободовским поздоровался, а уж к Дмитриеву не шагнуть. И тот издали.

А Гутовский и Пумпянский поставили локти в защитное положение, не здороваясь.

Ободовский торопился, не садился.

– Кузьма Антоныч! У меня к вам… – порывался, сильно озабоченный. Но повёл глазами на встрепенувшихся, развернувшихся меньшевиков – и уже с тенью уклончивости: – Мне бы с вами… поговорить.

Но что за секреты?

Но с какой задней империалистической мыслью?

– Пожалуйста!

– Пожалуйста! – показывали ему и на стул настороженные бойкие.

А Козьма с приподнятой губой и бровками, на губе всё сбрито и брови короткие, выражал глазами светло-сенными, что и рад бы встать, выйти поговорить, – да как же, если растёшь? Со всеми корнями не вырваться.

– А чем могу, Пётр Акимыч? – И тут же поосторожней, строже: – А что случилось?

Ободовский – не садясь, рассчитывая к делу сразу:

– На Обуховском задерживается выход траншейной пушки, без которой льёт лишнюю кровь наша пехота, могла бы поберечь. Помогите уговорить мастерские, занятые этим заказом, выполнять сверхурочные и воскресные. И удержать их от возможной на этих днях забастовки. Нельзя ли для этого собрать заводскую комиссию?

Заводские комиссии были легальные, от Рабочей группы, организации по заводам. Формально – да, для помощи оборонным заказам. Но…

– Но не может рабочий класс, забыв свои классовые интересы, обратить заводские комиссии против самого себя.

– Это будет ошибочное направление, господин Ободовский.

– Хотя, пожалуйста, давайте обсудим всесторонне. – Ещё удобней уселись, развернулись, приготовились оба.

Этого «Газа», ещё юнцом, знал Ободовский по Сибири Пятого года: он был из главных крикунов в сибирском социал-демократическом союзе и добивался непременно вооружённого восстания. А потом обкатался, много меньшевицкой бумаги извёл, и был советчик социал-демократической фракции Думы, а вот теперь и здесь. С такими забияками Ободовский и в Пятом году в Иркутске время не тратил, а уж теперь-то!

– Господа, – повёл он головой, как от оводов. – Я, простите, не журналист. А вы не знаете ни допусков литья, ни режимов резанья – о чём нам говорить?

И смотрел горячо – на Гвоздева.

А Гвоздев отзывался сенными глазами, он – рад бы помочь, он и потянулся плечьми – нет, всё держит, всё связано.

А советчики-меньшевики быстро метали и за собой же заметали:

– Не сочтите нас, господин Ободовский, сторонниками консервативного стачкизма под флагом словесного радикализма.

– Если вы способны усвоить нашу точку зрения, то вот она: в сегодняшних условиях стачки даже неблагоприятны рабочему классу.

– Стихийные вспышки идут даже во вред рабочему классу, – выправил Гутовский.

– Стихийные вспышки, – не давал себя поправить Пумпянский, – только ослабляют и разбивают нарастающий конфликт всего русского общества с властью.

Ободовский бровями подрожал и замер: так тут, неожиданно, все согласны? Сейчас будет помощь?

И Дмитриев переминался, мрачно-довольный.

– Но стачка, – закинулся Гутовский очками и прикудрявленной головой, – единственный выход для рабочего класса, цинично-безцеремонно отправляемого на фронт пушечным мясом!

– Чем же, кроме стачки, – закинулась и прилизанная голова Пумпянского, – может рабочий класс освободиться от петли полицейского режима?

– Оборона страны – да, но не ценой стачечного воздержания!

– И никакие сверхурочные работы не помогут в стране, где происходит безумное мотовство народных ресурсов.

– …Как не раз предупреждала и указывала революционная демократия.

– …К которой и вы когда-то имели некоторое отношение, господин Ободовский.

Против таких ренегатов более всего пламенело сердце Газа. Такие сбившиеся деляги и нарушают стройность рядов демократического движения.

А Ободовский на них перестал и смотреть. А, не садясь, – на Козьму, допытчиво и недоуменно, с изморщенным лбом.

А по обширному открытому лбу Козьмы не перебегали те змеистые стремительные мысли советчиков, ни руки его не промётывались по воздуху, ни пальцы, – руки его тщетно тянули стул из пола, и кряжистые плечи были напряжены.

С боков сыпали:

– Выход – не в сверхурочных работах, а в немедленной коренной ломке всего политического режима!

– Вырвать власть у безответственного реакционного продажного русского правительства!

Ободовский не удержался:

– Но не в ущерб же войне? Но – не к потерям нашей пехоты?

А те – только и взвились. И с изумительной лёгкостью и быстротой соображения метали с двух сторон, метали и заметали. Промелькнул индифферентизм уродливой Думы. И рабочая демократия будет апеллировать к демократиям союзных стран…

Но – Козьма?

Но – траншейной пушке?

Мог ли помочь?..

От закланного, приращённого своего места оторваться он не оторвался, нет. Но ведь – пехота! пехота наша лила лишнюю кровушку! И – двумя лапищами упёрся в столешницу сверху, и натужился шеею и всем тулом, – как если бы волен и мог подняться, – и, в пень завороженный, со светлым растрёпом наросшей копёнки сена на теменах, вдруг, как в сказке, промолвил человеческим полным голосом:

– Ладно. Там у нас на Обуховском член группы – Гриша Комаров. Я ему сейчас позвоню. Он чем может – пособит.

Гутовский и Пумпянский только вздрогнули, только моргнули на четверть мига, – и не переменились, а переменились, и лица такие же подвижные, и слова такие же быстроскладные, настигая:

– Мобилизовать промышленность? Конечно, такая возможность есть.

– А в чём же и смысл нашей деятельности? – почва и легальность для рабочего класса.

– Но рабочий класс должен быть чрезвычайно осмотрителен в выборе методов.

– И реальная мобилизация невозможна без полной свободы коалиций…

– И немедленной полной демократизации всей…

Да инженеры не дослушали – ушли.

* * *

…Предатели-гвоздёвцы, кадетские подголоски, кровопийцы, высасывающие кровь рабочего класса… Приспешники правительства, разные инженеры, получающие по 4 кругленьких тысячи в год… Долг наш, товарищи, взяться за святое дело борьбы и крикнуть вампирам: прочь ваши кровавые руки! Петербургские рабочие обнаруживают перед всем миром свои мужественные желания!

ПК РСДРП

* * *

32

Путь на Невском паровичке. – Петербургский рычаг. – Понимание заводского двора. – Дмитриев готовит выступление. – В шишельном. – Болтовня столяра. – Земляки Созонт и Евдоким. – Стон о ценах. – И вообще рабочая жизнь.

Когда сядешь на невский паровичок из трёх коротких вагонцев с империалами, обогнёт он Александро-Невскую лавру, Подмонастырскую слободку, через Архангелогородский мост выедет на Шлиссельбургский проспект (а наверно, судя по мосту, то был старинный санный выезд на Архангельск). Набирая вёрсты, минует Стеклянный городок и ампирные хлебные амбары по берегу Невы, пристани, лесные баржи, сенные балаганы. Минует Семянниковский завод (но тебе не туда), Катушечную фабрику, не похожую и на фабрику своей отменною постройкой. Проехав Рожок, обколесит стороной село Смоленское и село Михаила Архангела с их отдельными церквями, и Александровский механический завод при том селе (но и не туда тебе сейчас). И, теперь плотнее к берегу, покатит вдоль самой Невы, на обширных ледяных площадях которой и последние военные масляны сходятся на кулачные бои деревни правого и левого берега, или затевают бои петушиные, или голубиные состязания, как если б те мужики и не знали никакой всесветной петровской столицы рядом. Дальше прокатит паровичок мимо Фарфорового завода, третьего по древности в Европе, едва секрет фарфора был открыт. Мимо редких уже остатков приречных вельможных дач анненской, елизаветинской и екатерининской поры, всё более заменяемых фабричными кирпичными корпусами и долгими стояками труб, из которых