вскочила? Не вывернулась?
Доплакивала Катёна.
До самого полу и он, к её лицу. Тихо, близко:
– Чего ж лежала так покойно?
– Покойно!.. Попробуй…
– А – за что ж я тебя? – охмурел.
А она, поплакивая, ещё доплакивая, улыбнулась.
– Ничего. Ты ж – господин мой. Буду волю твою знать.
И сама губами дотянулась – стала целовать. Целовать.
А он!.. А он!..
И носил, как дитя малое.
И качал.
И губами исправлял, чего веник наделал. Станýшка наискось по спине задержалась, она помягчила.
…Забыли они, ждёт ли Катёну Фенька, или свекровь её ждёт к печи, и думают там что, или соседи ещё собрались, – надолго они так и остались в баньке.
Таково – ещё и не было никогда. Не подтопляло так до горла.
После Покрова коротки дни, рано смеркается. Через маленькое банное оконце свету и совсем уж не достаётся. Однако не зажигали они плошки из бараньего жиру, какая тут на оконце стояла, – привыкшим глазам доставало отсвету, да и он лишний.
Уже в темноте они баньку покинули и, никем не ждомые, не назренные, перешли в сенник. В избе уже не светилось, как и у соседей, почти всё село темно стояло.
Дети – в избе оставлены, на Доманю, а здесь настелила Катёна перин своей домашней набивки, а поверху ещё и тулуп, как всегда молодым на холод.
Под единым тулупом сразу жарко, невтерпёж, опять раскрывайся.
Над ними крыша была сплошная, а наискось – с просветами, и полоски неба посветлей крыши. Да ведь месяц за облаками.
Ничуть не хотелось спать, и долго-долго они говорили. И не то чтобы по порядку: перебивала Катёна то о детях, о привычках, разуме их, и в чём Савоська характером уже теперь на отца похож. Или – спросом об армии, как там одно, другое. Но больше всего и ладней всего говорили они о будущем: ведь кончится же война и, храни Бог, Сенька уцелеет, – так как будут они жить? Привёз Сенька слух такой, что георгиевским кавалерам после войны будут землю раздавать, по семь десятин. Вот тогда они заживут! А у нас, Сенечка, слух стоял, что после войны и вообще всем мужикам наделы увеличат. Только откуда ж её столько наберут, лихо какое? А – от помещиков, от Удела, от банков разных, на-айдут, в России ли нет земли? Поступиться не хотят. Но если и на этом обманут, всё равно, ручек не съёжим. Да отделимся на свой простор, земли ещё може прикупим, когда-то и расплатимся, – да вместе-то, да любя, да при детях, Богом посланных, это же радость одна: сперва работать на долг, потом и в зажиток. Без труда нет добра. Своё трудовое – не под гору катится, а ложится кирпич на кирпич. А Катёна способие своё и сейчас уже копит, что свёкор оставляет ей – на мелочи не тратит, сохранится – пригодится. Только вот деньги дешевеют. Отделяться – на отруб, это непременно, чтобы вся земля при себе, в одной черте и не сменная. Молоды, здоровы, всё в своих руках, только бы дал Бог Сенюшке уцелеть. Так на отруб, может, и батя захочет? Ну, там решим. Да наверно он на месте останется, а – поможет. Так крепче будет. На отруб – много денег надо.
А чего не умела в хозяйстве Катёна? Всё умела. Хотя излюбленное её было – гуси. Надо так хутор ставить, чтоб рядом если не речка – то пруд, иль, нык, самим запрудить. И – много гусей развесть.
О гусях Катёна могла говорить и говорить, пока не скажешь – хватит. Что за птица умная! – уже на яйцах сидели, а в избе не топилось два дня, так гусыни – пить отказались! сообразили, что на оправку вон идти, а яйца застудят. В избе-то гуси никогда не оправятся. Знала Катёна срок: 12 дней, по снеге, гусаков кормить зерном и тут же резать, а день единый перепустишь – и пошло перо в пенёк, и снова 12 дён ожидать, два срока. А гусыни занесутся – лишь мякиной кормить, ни зёрнышка! Гусиная жизнь: на трёх гусынь один гусак. С четырьмя – гусак выбивается, на пятерых – уже нужно двоих. Но главное уменье – выбирать гусаков, угадывать их мужские стати: 19 перьев в хвосте – хорош, а 18 – не бери. Развернёшь полотно крыла, у кого в основаньи чёрные пятнышки – силён, а белые прогалины – слаб. И подпёрки под крылом – два ли, три, четыре – показывают, сколько гусынь может одолеть.
– …Слышь… А как же эт ты спину мою запомнила?..
– Я – всего тебя помню…
– А коли убьют – тож помнить будешь?
Прижалась-прижалась.
Уж поздно было, и примирённо, совсем бы им засыпать. А нет, чтой-то опять защекотило.
Катёна в ответ:
– Сенюшка, только спине-то… болячо…
– Ну, ин как иначе…
И опять она, с испугом будто:
– Сенюшка! А если… ещё?
Сенька безпечно:
– А его нам и надо!
– Ка-ти чередом!
– А потом – ещё?
– А хоть и ещё.
Ой-й, в-весело!!
Как любовь да совет, так и нуждочки нет
37
«Кегель-клуб» заседает под красным фонарём. – Участники. – Путь досюда и лозунги Ленина. – Империалистическая Швейцария – революционнейшая страна в мире. – Ночной Цюрих. – Не ждать ни народа, ни большинства! – Речь Ленина на социал-демократическом съезде. – Провал с революционной резолюцией. – Невзорванный буржуазный мир.
Кегель-клуб называли их собрания в ресторане Штюссихоф, хотя кегельбана не было там.
– …Швейцарское правительство – управляющее делами буржуазии…
«Кегель-клуб» – из насмешки: что не будет толку с их политики, а много шуму.
– …Швейцарское правительство – пешка военной клики…
Но и сами усвоили название с удовольствием: будем сшибать мировых капиталистов, как кегли!
(Он – воспитал их. Он излечил их от религии. Он внедрил в них понимание насилия в истории.)
– …Швейцарское правительство безстыдно продаёт интересы народных масс финансовым магнатам…
Это уже несколько лет как завёл Нобс – дискуссионный стол в ресторане, на площади Штюссихоф. Собирал молодых, активистов. Постепенно стал ходить сюда и Ленин.
(В этой чванной Швейцарии – сколько унижений надо перенести. Бернские с-д вообще смотрели на Ленина свысока. Переехавши в Цюрих прошлой весной, собирал было русских эмигрантов, лекции им читать, – растеклись, не ходили. Тогда перенёс усилия на молодых швейцарцев. Казалось бы, в 46 лет обидно: вылавливать и обрабатывать безусых сторонников по одному, – но не надо жалеть часов и на одного, если отрываешь его от оппортуниста Гримма.)
– …Швейцарское правительство раболепствует перед европейской реакцией и теснит демократические права народа…
Простоватый широколицый слесарь Платтен (слесарь – для большей пролетарности, а руку сломав, чертёжником стал) по ту сторону стола. Он – вбирает, всем лицом вбирает говоримое, такое трудное. Напряжён лоб его, и в усилии собраны пухлые, мягкие губы, помогая глазам, помогая ушам – слóва не пропустить.
– …Швейцарская социал-демократия должна оказать полное недоверие своему правительству…
Удлинённый стол – на хорошую швейцарскую компанию. Без скатерти, обструганный, с ямками выпавших сучков, локтями и тарелками обшлифованный лет за сто. Поместились просторно все девятеро, на двух лавках, и ещё одно место отобрано столбом. Кто с малой закуской, кто с пивом – для ресторанной видимости, да швейцарцы и не умеют иначе, и каждый платит за себя. А со столба – фонарик.
Самое энергичное лицо, треугольное, удлинённое, – у Вилли Мюнценберга, эрфуртского немца – под распавшимися набок непослушными волосами. Он воспринимает легко, ему этого мало даже, безпокойными длинными руками он протянулся бы взять ещё, он на митингах и сам это звонко выкрикивает.
(Повезло в Цюрихе с молодыми. Сейчас их шестеро здесь – и всё вожди молодёжи. Не то что в Четырнадцатом: посылал Инессу к швейцарским левым – Нэн рыбу ловил, а Грабер бельё вешал, жене помогал, и никому нет дела.)
– …Надо научиться не доверять своему правительству…
Ленин – на углу, у столба, столбом прикрыт его бок. А Нобс – осмотрительный, вкрадчивый кот – на другом дальнем углу, искоса. Подальше от опасности. Сам это всё затевал – не сам ли теперь жалеет? По возрасту – он с ними, тут все вокруг тридцати, но по партийным постам, но по солидности и даже по животику – отошёл, отходит.
Над каждым столом – фонарь своего цвета. Над «кегель-клубом» – красный. И аловатый цвет на всех лицах – на крупной открытости Платтена, на чёрном чубе и крахмальном воротнике фатоватого уверенного Мимиолы, на растрёпанной, нечёсаной курчавости Радека с невынимаемой трубкой и никогда не закрытыми влажными губами.
– …В каждой стране – возбуждение ненависти к своему правительству! Только такая работа может считаться социалистической…
(Только над молодёжью и стоит работать, здесь нет унижения, это дальновидность. Впрочем, не стар и Гримм, на 11 лет моложе Ленина, но – схватился уже за власть. Неглуп, а не поднимается до теории. Вооружённого восстания не хочет, а что-нибудь левое клюнуть ему хочется. Когда в Четырнадцатом Ленин въехал в Швейцарию именем Грёйлиха и устроился здесь поручительством Гримма – виделся с ним, проговорили полночи. Тот спросил: «А что б вы считали нужным в положении швейцарских с-д, вот сейчас?» Щупая, на что он способен, блеснул ему: «Я бы – провозгласил немедленно гражданскую войну!» Перепугался. Да нет, подумал – шутка…)
– …Нейтральность страны есть буржуазный обман и пассивное подчинение империалистической войне…
В мускульных сдвигах, в мучительном усилии платтенский лоб, и в усилии и растерянности глаза. Как это трудно, как это трудно – постигать великую науку социализма! Как не складываются грандиозные формулы с твоим ограниченным скудным опытом. И война – обман, и нейтральность – обман, и нейтральность – всё равно что война?.. А на товарищей покосишься – всё понимают, и стыдно признаться, и делаешь вид.
(А это – не легкомысленная фраза была: по дороге через Австрию Ленин всё это выносил воодушевлённо, в Берне закрепил как тезисы, потом перелил в Манифест ЦК, потом отстоял в лозаннской публичной схватке с Плехановым. Можно тысячу раз знать марксизм, но когда грянет конкретный случай – не найти решения, а кто находит – тот делает подлинное открытие. Осенью 1914, когда 4/5 социалистов всей Европы стали на защиту отечества, а 1/5 робко мычала «за мир», – Ленин, единственный в мировом социализме, увидел и всем показал: за войну! – но другую! – и немедленно!!)
Кружка пива и перед Лениным, хоть терпеть не может он этот тип – швейцарских политиков за пивным столом, но таков обряд. Бронский – сонный, как всегда, не возмутимый ничем. А Радек, чёрные бачки круговые от уха до уха пропущены под подбородком, в очках роговых, со взглядом быстрым, зубы торчат из-под