пожалел её ни разу. Вот этой беззащитной шейки.
Всё же предполагая не худшее, взяв за плечи её не сильно, чтоб она не вывернулась плечами, он повторял сзади:
– Ну, Алиночка, не сердись. Не огорчайся. Прости.
Она полуобернулась, посмотрела со скорбью, ответила раздельно:
– Ты – опозорил меня!
Георгий вздрогнул, так это отчётливо пришлось: знала!!
Медленно отвернула голову. Опять стояла затылком.
Знала!?? Да – откуда??
Но плеч не вырывала.
Раз не вырывала – всё-таки, значит, нет!
Но ничего другого такого страшного быть не могло.
Он стоял и смотрел на её затылок, на тонкое вырезанное ухо, у неё красивые были уши.
Иногда возникало так, неожиданно для него: по невнимательности, по неуклюжести, по торопливости он делал ей больно, оказывался виноват, сам того не заметив. И не было лучшего способа перейти от расстроенного существования к безпрепятственному, как попросить прощения. А сегодня он был виноват – не на одно прощение. Просить прощения – это был обряд между ними, всегда успешный. Или уж привести сильный отвлекающий довод, к сильным доводам Алина была прислушлива.
Но для того хоть положение надо понять. Бормотал:
– Ну, Алиночка, я же приехал вовремя.
– Вовремя?? – обожглась она, покинула коробку, резко повернулась к нему: – Это называется вовремя? После трёх телеграмм! Четырёх писем! – ещё, наверно, и не дошли.
Глаза Алины загорелись – и лицо сразу посвежело, стало не вялым, не больным, – удивительно быстро у неё лицо менялось! Ну, хоть здорова! Опоздал, только-то?
Держал её за плечи, перед собой, уверенней.
Десять дней вместо четырёх, да. Но – головотяпы в Главном штабе, отделились от Действующей армии и как будто дела им нет. (Мало, где ж – неделя?) И в министерстве… Сперва обещали, тянули. (Ещё мало.) Да и Свечин задержал: дал телеграмму, что едет в Петроград, и был смысл его дождаться. Выяснить, есть ли возможности со Ставкой. (Может, Ставка её хоть чуть порадует? Нисколько. И это ещё она не сообразила, что из-за Ставки придётся сейчас и уехать раньше.)
Георгий говорил горячо и старался честно, прямо смотреть ей в глаза, не увиливать. Это – первый раз ему так досталось, невыносимо. И чувствовал, что краснеет, заметно покраснел. Ну, всё! Догадалась…
Уголки глаз её сжались – усмешкой? подозрением?
– Я тебе телеграфировала приехать – как?
– Не позже как за день.
– А – ты?
– Я – за день и приехал.
– Это называется – за день?! Вечером накануне – это за день?
Она – раненая была, она остро страдала, бедняжка, но – о-о-о! – с Георгия снималось шеломящее первое впечатление, что она всё узнала. Если обида только в задержке перед днём рождения – это мы как-нибудь выправим. День рожденья – это мы перестоим.
– Я так понял: «за день» – значит не в тот день… Прости! – Он поднял её невесомые, тонкие кисти, приложился к одной, и к другой.
Да, день рождения – высший, светлый день (именины не так, она не любила свою святую), но в их годовом кругу и ещё с полдюжины высших, светлых, ритуально-священных, целый частокол. И он же не пропустил!
Она горько усмехнулась:
– Приехал!.. Спасибо! Когда уже гости отменены.
Нет, всё оказывалось не так страшно.
– Ну, не поздно – с утра позвать их опять?..
Она смотрела горестно-осветлёнными глазами, с истаивающим, беззащитным слоем – взглядом, испытующим самую душу его:
– Не поздно? Ты думаешь?.. А письмами – ты не мог подкрепить свою Жемчужинку? Почему – письма были такие короткие, небрежные?
Да! Простое благоразумие: написал бы – и всем бы легче. В этом он несомненно был виноват. Но тем расположенней и просил прощения.
Однако: просил – не слишком руками, не притягивая больше и не целуя: оттого, что она не знает, – теперь качнуло его: что ведь подкатывает ко сну, что неизбежно сейчас – ложиться. А – дико вдруг, противочувственно, противоестественно показалось.
А – час поздний, он оч-чень устал, он вида этого себе ещё добавил.
Но – не оказалось и нужно. Алина гордо подняла голову – не больную, не измученную, и глаза в глаза сказала, как отпечатала:
– День рожденья – ты мне испортил. И – какой!
Отвернулась, вынув бока из его послабевших касаний, прошла щёлкающими шажками по паркету, ушла в спальню и слышно повернула дверной приготовленный ключ.
Всё опять омрачилось, испорченное, запутанное, – на завтра.
Но – и облегчилось: о, как привольно, как свободно спать одному! и совсем не надо притворяться! И как выспаться можно здорово.
Хотел бы поужинать – полезть в буфет? на кухню пойти? – нет, безопасней лечь скорей да свет потушить тоже, чтоб не переигрывать разговора.
Последнюю папиросу – в темноте.
Отчасти этот день рождения и очень кстати подкатил. Позорно было так отвечать Гучкову, но, может быть, обидней было бы ему услышать, что не о солдатах русских полковник думает. Да как можно было и ждать, что он думает о чём-нибудь, кроме блистательной победы? И куда ж бы Гучков его завёл?
Да разве к этому Георгий шёл? Неужели?
Очень легко ошибиться в тех, с кем думаешь будто заодно.
Такой же откол и с Шингарёвым…
Да даже ещё и не вчера у Кюба, а только в обратном поезде окончательно понял Воротынцев эту ловушку: и Государь безпредельно предан союзникам за счёт русской крови, и кадетская оппозиция, и заговорщики, – тем же союзникам, той же ценой.
Помни́лось – совпало, и тут же разошлось.
Он не нашёл, куда себя применить.
А тут теперь ещё: как же с Алиной дальше?..
И до чего противно лгать лицом, руками. И – подло к ней.
Выдержать это долго будет невозможно. Надо улизнуть да съездить в Ставку.
Её страдания за эту неделю не подлежали такому простому прощению. Не просто памятный день, не просто праздник, но – символ, что мы вместе.
После того вечера у Мумы, когда Георгий, почти ничего и не сказав, не сделав, неожиданно так всем понравился, и Сусанна и другие заказывали видеть его на обратном пути ещё, Алина и придумала: широко собрать гостей на свой день рождения, и уж тут он им нарасскажется вдоволь. И уже объявлено было всем.
Но когда он замолчал, оборвал, растоптал – да разве бы она ждала пассивно эту неделю? Да в её характере – ринуться, броситься и прояснить! На второй день его опозданья она уже взяла билет в Петроград – и настигла бы его там, и он не так бы извинялся! Но вдруг – занемогла, озноб, насморк, голова, лежала без аппетита, и уходили последние дни уверенности. И осталось, из гордости, отменить гостей самой, придумать, что они решили отметить день уединённо, не в Москве. И теперь возобновлять не то что было поздно, а – невозможно.
За войну безконечно огрубел Жорж и одичал. Это ещё и в прошлом году открылось, когда она ездила к нему в Буковину. Там тоже день рожденья – да какой? круглый, тридцатый! – уныло прошёл. Забыл муж, как это было у них лелеемо, излюблено, все семейные годовщины: день объяснения, день первого поцелуя, день обручения, день свадьбы. Он отупел, а её женская долгая задача – смягчать его и возвращать в человеческое состояние.
Была интересная лекция одного музыковеда, он объяснял: в том и верен психологической правде Пушкин, что Германн у него ничего не ощущает, кроме карт, Лиза для него – только ключ в дом. А братья Чайковские добавили любовь к Лизе, и это совсем неправдоподобно, и так развалился ясный сюжет.
Может быть, Жорж и есть – пушкинский Германн, только карты у него – топографические?
Можно и так, конечно, принять, что ничего особенного не произошло. Он непростительно задерживался, но всё-таки вернулся, всё-таки накануне.
Да разве Алина хотела ссор, объяснений? Она любила гармонию в семейных отношениях, любила стройность созданного ею порядка, быта, внешней жизни. Но для этого надо уверенно чувствовать, постоянно знать, что ты – ценима.
52
Спасти день рождения. – Пансион. – Всё портится. – К объяснению. – Невыносимо Георгию притворяться – Сказал. – Неужели так тихо обойдётся? – Чёткое.
Именно утреннее солнце попадало к ним в два окна из-за Москва-реки. Последние дни были пасмурные, холодные, да и вся эта осень ненастна, – а вот в алинин день рождения с утра выглянуло солнышко. Добрый признак! Символ! Надо снимать с сердца тяжесть. Всё бы плохое закончилось вчера, а сегодня быть бы одному хорошему, Алина не хотела быть злопамятной.
Вышла из спальни – одетая по шею, в высоком воротничке.
И Георгий уже был подбрит, одет по форме, при портупее, и сидел ждал в гостиной. Когда хочет нравиться – он очень мил бывает, откуда-то и галантность появляется. Встал – и навстречу шёл, улыбаясь добро. И нёс – подарок.
Поцеловал, обнял нежно.
Подарок – невесть какой, не что-нибудь задолго готовленное, а сейчас в Петербурге купленный – растяжной фигурный золотой браслетик. В милом футлярчике.
Сам и на руку ей надел.
От ссор, от обид – продолженья хорошего не бывает. Обижаться и не хотелось, хотелось света на сердце. Какой есть, какой умеет быть, – что ж на него обижаться.
Скоро звала его завтракать китайским колокольчиком.
Тихо, уютненько завтракали. Вот светило солнышко – Алина уже и рада, как птичка. Твой единственный, особенный день. Надо сегодня быть весёлой и счастливой.
– Но, Жорж, ведь я всем объявила, что мы с тобой сегодня в отъезде. Теперь никак нельзя оставаться, надо уехать.
Подвинул бровями. Не очень хотел.
– Уж теперь соберём гостей в другой день.
По лбу у него пробежала хмурь.
– Медведь! Тебе бы только за письменным столом сидеть. Сам виноват, что опоздал. Да и погода! Поедем за город!
– А – куда?
Стали перебирать. Хотела бы Алина так, чтобы там гостиница была или пансион, можно было бы и переночевать.
– А может – в С*? Вот находка! На озеро, в С*!
– Ты его раньше озером называл!
Согласились.
Но как ни живенько подхватились, собрались, а из дому выходили – солнце уже замутнилось. И дальше натягивало, натягивало серого опять.
Однако наперекор погоде, наперекор потере гостей и весёлого вечера – решила Алина не дуться, не обижаться, чтобы было всё равно хорошо! Должен он и жену почувствовать когда-то, ведь на войне опять зачерствеет.
Но ехали в дачном поезде – задул резковатый ветер, стал протягивать тучки быстро-быстро – серые, тёмные, дождевые.
Чтобы отвлечься, предложила Алина такую игру: вспоминать все именины их обоих, все годовщины венчанья, Рождества и Новые года: в каком месте, при каких обстоятельствах, с кем праздновались.
Вспоминали, но больше Алина. Жорж как-то пассивно. И, заметила она, ещё раньше с утра и сейчас, что время от времени он тяжело-тяжело вздыхал.
– Ты почему так вздыхаешь?
Он удивился:
– Разве? Я не заметил.
– Очень тяжело. Ты так – после
