– и оставить нельзя, и убрать нельзя. Разумнее было бы отказаться, но общественность раскалена и скажет, что Дума испугалась, покрыла измену.
Б. Голицын: Будет роспуск – не считаться с ним! И – не разъезжаться по домам! Иначе наступят репрессии и страна погрузится во тьму. Но лучше – до роспуска не доводить. Изложить осторожнее: либо круглые идиоты, либо изменники, выбирайте сами.
Эта мысль Милюкову западёт, неплохо.
Шингарёв: Об угрозе правительства слух распространится, и если декларация не будет прочитана, скажут: Дума сдрейфила. Хотя бы ценой роспуска, но сохранить моральное значение народного представительства!
Пятится
Стемпковский: Конечно, угроза не должна влиять, Дума должна быть безукоризненна. Но видеть и другое: мы торопимся. А вдруг за нашим актом не последует ничего бурного, а – петроградская погода,
серо-чёрная неподвижная пасмурная слякоть?
Вдруг общественность перенесёт все издевательства, и война кончится благополучно? И скажут: «а мы победили и без Думы»? Не отложить ли нам резкое осуждение, пока не станет ясно, что уже всё проиграно?
Пятится и
Шульгин: Дума, которая может считаться с угрозой, – вообще не нужна! Но если бы можно было добиться не роспуска, а перерыва, – было бы важно!
(Многие члены Думы оценят эту разницу: при перерыве – платят депутатское жалованье и в армию не берут, при роспуске – кой-кому придётся зашагать и простым солдатом.)
Если место с «изменой» – ненужная опасность, можно и уступить.
(Они не представляют, что корона напугается ещё больше.)
Вл. Гурко: Пускать мысль об измене – и есть увеличение смуты в стране. Масса схватывает общий тон, впечатление получится: во главе России предатели, а потому будем их гнать. А измены правительства как таковой – нет, это представление ложное. Но можно усилить: правительство столь глупо, что приводит к ложным слухам об измене.
(Так, так, усваивает Милюков.)
Опять разошлись – советоваться со своими фракциями. 31 октября, уже в самый канун думского открытия, сошлись опять, вот безпокойство, вот подкатило.
Шульгин: Бороться надо, правительство – дрянь. Но так как мы не собираемся идти на баррикады, то не можем подзуживать и других. Исходная программа Блока была, на чём мы сошлись, – поддерживать власть, а не свергать её. Дума должна быть клапаном, выпускающим пары, а не создающим их. Поэтому: абзац об измене должен быть удалён.
Стемпковский: Мы не желаем никого звать на баррикады и сами не пойдём. Нельзя говорить так, чтоб ещё более возбуждать толпу. Отделить правительство от Верховной власти и последнюю – не обвинять.
Капнист: Но как же теперь – разрушить думское большинство? Не выступить с декларацией – показать признаки разложения. И переделывать уже поздно.
Шидловский: А без Блока что? Подпольная работа? Грош ей цена. Да нет ничего коренного, разъединяющего нас. Просто непривычка к коалиционной работе.
Милюков: Трещина в Блоке была и с самого начала, но теперь она меньше.
Ефремов: Трещина – коренная. Декларация – слишком слаба и мягка. Измена, если она будет доказана, – уголовное преступление. Настаивать на учреждении следственной комиссии! Только суд и кара могут успокоить народную совесть, предотвратить народную месть!
(после перерыва): Фракция прогрессистов выходит из Блока.
Так, от самого создания не совершив решительного шага, – перед первым решительным шагом треснул Прогрессивный блок.
* * *
Вместо Штюрмеров – Милюковы? Замена одних убийц другими? Долой чёрно-жёлтое знамя прогрессивного блока! Долой смрадный маразм ублюдочной конституции! Будем ковать подлинный молот революции!
РСДРП
63
Навыки подпольщика. – Шляпников по Питеру. – Зарвался с забастовкой? – Пошатнулись заветы конспирации. – Твоя выдержка – твоя свобода. – Как решился на эту забастовку. – Интеллигентский отлив от партии. – «Внефракционные». – И рабочий отлив. – Интеллигентный пролетарий. – Сашенька Коллонтай. – Шляпников – «центровой партработник». – Его решения и действия в июле 1914. – С Сашенькой: пролетариату нужен мир. – Поправка Ленина: нужна гражданская война! – 120 тысяч рабочих на твоих плечах. – Змей подозрения между рабочими. – Встреча с Лутовиновым. – Разрыв понимания между эмиграцией и подпольем. – Как пробирался Шляпников через границу. – Скудость в деньгах. – Из заграничных скитаний. – Токарь высшего разряда. – Еврейские материалы. – А забастовка висит! – Из кого БЦК. – Склока с ПК. – Как в 1914 выдавал себя за француза. – Как обманул Соколов с матросами. – Локаут и воинский призыв молодых. – Ах, погорячился! – Рабочая гордость. – С Каюровым в чайной. – Удастся ли всеобщая? – Сормовичи и Горький. – Спор об ориентации: англичанин или немец? – Аппетиты германского генштаба к социалистам. – Кескула. – Не помогайте нам через Вильгельма! – Бухарин и Пятаков по следам Кескулы. – Безпомощность бухаринской группы. – Её разногласия с Лениным. – Как эмигрантские склоки тяготеют на Шляпникове. – Коромысло. – У сестры Мани. – Матвей Рысс. – Его листовки. – Шляпников видит себя. – Любовь с Сашенькой. – Сон Шляпникова. – Диалог с Лениным. – На пробудке. – Сдалось начальство!
Кому что прирождено. Тебе – глаза на затылке, уши на шапке, чутьё – не по запаху, даже не по пригляду, по неизвестно чему, спиной одной: шпик! Идёшь, будто и не оглядываешься, а всегда знаешь, уверен – следят за тобой или не следят. Вон тот отерхáн облезлый на мосту – просто в воду плюёт или отмечает проходящих. На трамвайной остановке – все ли своего номера ждут или кто-то уже переждал больше.
Ну, и ноги, конечно. У кого ноги слабые, от такой жизни быстро свалишься. У кого ноги слабые – за подпольную работу, да ещё в таком городе, как Питер, лучше и не берись. Как говорит мамаша Хиония Николаевна, волка ноги кормят. Так и подпольщика, ноги одни и выносят.
И как назло, всегда же складывается понеудобнее, наизмот: встречи сговариваешь задолго, а ночёвку выбираешь в последний момент – по обстоятельствам, по слежке. И вчера вечером уже знал, конечно, что сегодня утром встречаться с Лутовиновым в Лесном, и есть тут запасная ночёвка, а недалеко и сама штаб-квартира у Павловых на Сердобольской, – но не только её, укрывушку, нельзя своим приходом выдать, а никакую, ничью, ни одного человека нельзя завалить своей неосторожностью. И когда вечером насели на пятки двое и пошли, и погнали неотрывно – пришлось чертить по всему городу и, чтоб не остаться на огородах ночевать (а оставался прошлой зимой и в морозы, и бродил-коченел до утренней зари), надо было махать или в Гражданку, где ход через глухую рощу, отстанут филёры, побоятся ножа, или в Галерную Гавань.
В Галерной Гавани и оторвался на тёмном пустыре.
Зато сегодня доставалось тащиться через весь Васильевский, черезо всю Петербургскую сторону, через Аптекарский, Каменный, Новую Деревню и Ланскую. И по дороге близко будет квартира Горького, но к нему только послезавтра, и совсем рядом Сердобольская – но туда только вечером сегодня, а пока и глаз не скоси. И всё это – для утренних встреч, а потом от Сердобольской, где тебя уже вот поджидают, – опять через весь город, за Невскую заставу, в Стеклянный. И только оттуда, если всё обойдётся чисто, – опять сюда назад, на Сердобольскую.
Да это всё – в тюрю перекрошилось бы да схлебалось, эти б нам беды все нипочём, – если б только не локаут, собачий.
Локаут… Не ожидал.
Не ожидал – смелости от них такой. Привыкнуто, что они – виляют, отступают.
Неуж – ошибся?
Вот это грызло – что сам дал маху. Зарвался.
А ведь настаивал Ленин: отказаться от всяких массовых действий! Только небольшие подпольные ячейки! Только улучшать технику конспирации!
И спал плохо. Голова тяжёлая. Муть. А день впереди долгий, трудный.
Кому Питер нравится, кому не нравится, – дело вкуса, а потягаешься вот так по нему между камнем, и камнем, и камнем, иногда уж и мостовая к глазам приближается, взвыл бы: ой, мамаша, зачем я из Мурома зелёного уехал, зачем я в большой свет подался?
В шутку, конечно.
На трамваях всё это короче, хотя и трамваи вот так день за день вытрясут душу, голову раздребезжат. Да на трамвай не всегда и есть эти пятаки да гривенники. А то подумаешь: если филёр твой успеет вскочить, так и прогорели деньги, слезай хоть тут же. Пешком – повольней, есть манёвр.
Теперь старые заветы конспирации пошатнулись. Теперь уже многие этих строгостей не соблюдают: не стерегутся не то что с ночёвками, но даже с типографиями. Говорят: провалы всё равно не от слежки, а от «внутреннего осведомления», все провалы от предателей, а их не узнаешь. А на улицах – не берут, а возьмут – сошлют не надолго. Мол, конспирацией больше сам себя замучишь.
На улицах редко берут, верно. А всё ж, на уличный случай, паспорт с собой таскаешь финский (не подвержен мобилизации). А русский – в запасе лежит. А в прописку – никакой не дан. Человека – нет, нигде не живёт, птица.
И действительно, многим обходится. Нельзя вам, дуракам, провала пожелать, – вы провалитесь, так и мы не вылезем, а всё-таки проучили бы вас, дурандашников. Сошлют не надолго! Тебя – не надолго, а дело ремонтируй.
Тебе – не надолго, а мне – всё надолго. А я – ни дня свободы зря не отдам. Готов – на смерть, готов – на каторгу, но знать, что нельзя иначе. А просто так даже на месяц в Кресты? – ищите ослопа, не я им буду. На лишнюю конспирацию себя не жалеть, лишняя – всегда оправдается.
Твоя выдержка – твоя свобода, твоя свобода – твоя партийная работа.
С моё бы вы походили. Всю прошлую зиму в Питере продержался – ни одной царапинки. Провинцию объездил – сам цел и не завалил никого. Ушёл в Скандинавию – цел. Литературу тюками гнал, даже северней Норд-Капа – дошла. И вот вернулся – цел. И опять по питерским улицам, а? На подмётках ещё, может, осталось по пылинке от нью-йоркского тротуара и от копенгагенского, и окрошек гранитный с финского севера. А до февраля цел дохожу – и опять туда.
А тут – кто б маху не дал? В какое время приехал! Над Выборгской – тучи, вот молнией слепанёт! В трамвае, на улице, в лавке, на каждом шагу – поносят власти вслух, не стесняясь, с матушкой царицей и с Распутиным. И шпики ушами уже не ведут, прислышались. Фараонам в лицо – хохот и мат. И – запасный полк взбунтовался! Тронулась армия – это уже всегда к концу. И после эмигрантского тошного безделья, ничтожной мелкости, презренных свар, да после недели в заполярной тьме, водопадного рёва, – и всё это видишь, и – принимай решенье! Один.
Ошибся
