ответственное министерство?
За соседним столом услышали, возмутились:
– Они никуда не лезут! Они выражают свободное мнение России!
Гудели многие, по-разному, но больше раздавалось в пользу Думы, как бы громче. Сапёр махнул безнадёжно:
– Нынешние министры хоть дерьмо, так служить умеют, приучены. А эти думские – только болтать. Поставьте завтра их Россию вести – они из клозета не будут вылезать.
Отзавтракали, расходились. Звенела столовая шпорами.
Снаружи стоял пасмурный, но тёплый день.
На крыше генерал-квартирмейстерской части торчал пулемёт в чехле, против аэропланов. Близ него – часовой.
Воротынцев пошёл в оперативное отделение, на второй этаж, к Свечину. По приезде он видел его лишь бегло.
У Свечина был отдельный кабинет, обвешанный картами, обставленный папками, с тремя телефонами на столе.
– Да-а-а, – огляделся Воротынцев. – В Барановичах мы не так сидели: по три стола в халупной комнатёнке, и на всех один полевой телефон.
– Дело растёт, важнеет, – развалился Свечин в полумягком скруглённом кресле. У себя на служебном месте не был он лихим башибузуком, как в петербургском ресторане в те несколько часов. – Впрочем, в Барановичах всю эту игру в вагоны и халупы ввёл Данилов. Можно было нам спокойно и в палатах жить.
Тоже и посетителю стояло кресло удобное, Воротынцев уселся.
– И кто ж это всё возглавит? Как с Головиным?
– Уже-е, пролетел наш Головин, не котируется.
– Так Рузский?
– До сих пор надеется. Но не выйдет.
– Так кто ж?
Улыбался Свечин, нечастой своей улыбкой, обнажая зубы непомерные, здоровые:
– Вообще-то, честно говоря, хотел бы его величество обойтись Пустовойтенкой. Чем не полководец? – почтительный, исполнительный, поперёк не скажет ни слова и об себе не возомнит. А инструкции? – ему Алексеев перед уходом на три месяца вперёд выпишет. Но так как его величество должен часто ездить в Царское Село – тогда что ж? Пустовойтенко уже и за Верховного останется? Это уж как-то не то.
Наружного пасмурного света не хватало, светилась настольная под зелёным матовым стеклом. Помягчевший Свечин набивал трубку и Воротынцеву другую протянул:
– Набей, хорошо.
– Так – кто же? – взял Воротынцев.
– Никогда не догадаешься, – черно поблескивал идол. – Отгадывай до трёх раз. Ищи из тех, на кого совсем, ну совсем подумать нельзя.
– Ты! – выпалил Воротынцев.
– Ты!! – перехватил Свечин. – Сказал Государь: «Эх, вот был у меня полковник Воротынцев, чуть самсоновского сражения не выиграл, вот бы я его назначил». – «Так Ваше Величество, жив ведь!» – «Да ну? Где?» – «Вот, под Москвой где-то, штамп неразборчив». А думаешь, я так легко мог бы тебе вызов послать?
В прошлый раз даже вспышка рассерженности была между ними, а сейчас – всё по-старому, устойчиво.
– Только на Николая Николаича не подумай. Хотя едет.
– Сю-да?? Это – первый раз со снятия?
– У-гм. Исторический момент. Хотел приехать к шестому – его день рождения и праздник царскосельских гусар, дядя ими командовал, племянник тоже служил, оба любят мундиры надевать. В общем, хотел дядя мириться или вдвоём без Алисы поговорить. Но – не разрешено. Велено ему приехать – после праздника, на другой день.
– Да в общем, да в общем, – покрутил головой Воротынцев. – Что ж – дядя? Пустомеля тот дядя. Один парад.
А Свечин это раньше него говорил. Теперь требовал:
– Ну, что-нибудь невозможное придумай! Ну, глупость скажи, но отгадай!
И смотрел со значением. Воротынцева как толкнуло, брякнул:
– Крымов?!
Свечин оскалился, широкозубый. Погрозил крупным пальцем:
– Ещё не забыл, не выкинул? Мне под конец показалось – ты образумился, не спутаешься.
Воротынцев даже и сейчас побурел, перечувствуя тот стыд:
– Да у меня действительно в тот раз сложилось… Но были и другие соображения, не думай… Да собственно, я и не полностью отказался от мысли…
– Ну и дурак, если так, – вывернул крупную губу Свечин. – А я за тебя порадовался, думал – ты хорошую семейную отговорку нашёл.
– Какая же хорошая? Срам. Но не только…
– А что в их перевороте хорошего, Егор? И посыпется, и посыпется… Им, гучковистам и этому Жёлтому блоку, сейчас самое трудное кажется – как сшибить. Нет, вы мне покажите, кем и чем вы замените. Если худшими или неизвестно какими, так лучше не сшибать, крутится – и крутится. Из дома Романовых – ну скажи, кому заменять? Мальчик? Игрушка будет у регентского совета. Да и слабый, неразвитый, ну что это – в двенадцать лет обливает генералов водой? Портят его общими усилиями. Михаил Алексаныч? Полковник ниже среднего, куда ниже нас с тобой. Николай Николаич? Уже сказали. Владимировичи? Тот пыжится, тот кутила. Константиновичи? Пускай стихи пишут. И выходит – республика? кадетское правительство? Да надо себя не уважать, чтобы под ними остаться. Чтобы под них Россию отдать.
Это всё было верно. Но не Воротынцева была и задача это всё наперёд решать.
– А Гучков – регентом? – жёг чернотой Свечин. – Или премьер-министром?
– Он – не стремится. Помнишь, сказал насчёт провиденциального…
– Сказа-ал! Ещё как ли искренно? Не допускаю, чтоб совсем не… Такую штуку затевать – и не прозревать себе долю власти? Уж коли с таким делом спутаешься – так непременно и стремишься. А ты бы – не стремился? Сразу в сторону отошёл бы?
Воротынцев мимолётно улыбнулся. Он нисколько не стремился, честно – нет! Он только хотел действовать для спасения России. Но прийдись до дела – сразу пришлось бы как-то и устраивать. Верно.
Свечин засёк улыбку:
– Ага!
– Да нет…
– А скажи, они все хором обвиняют правительство в неуважении к идее права, что права их будто попирают, – а сами лезут на государственный переворот – так что ж остаётся от прав? А? А ещё есть, ты знаешь, такая сволочь Бонч-Бруевич.
– Ну как же!
– Задница. В Академии три раза диссертацию защищал, три раза проваливался, поставили его на администрацию. Так вот, он подтолкнул Рузского на третье вторжение в Восточную Пруссию. И Бонч после этого стал начальником штаба армии, потом и Северного фронта. А что там вообще за публика, вокруг Гучкова дальше? – наседал Свечин. – Может похуже его намного?
– Да, перекосили его кадеты. Теперешний Гучков – не прежний.
– А конспирация? – Свечин обдымливался из крупной трубки. Сизо колебалось. – Конспирация – смех один! Встречным поперечным в любом кабаке всё открывает.
– Ну, на нас он мог рассчитывать.
– И это который раз уже наверно? И что ж ты думаешь, про их заговор не знают? Да весь Петербург говорит, что Гучков готовит заговор. Да уж в департаменте полиции, наверно, сто донесений. Какой он заговорщик? Любое дело погубит. Просто власть у нас робкая, не знает, с какой стороны каждый столб обойти.
– Да на деле – Гучков ни к чему ещё, видимо… Всё на словах. А сложностей может оказаться… хо-о!.. – Воротынцев отложил погасшую трубку. – Да и программа его странная какая-то. Со всем этим можно завести Россию и похуже, да.
– И что придумали – откуда революцию? Откуда она у них выперла, я не вижу. Эти общественные деятели сами накричали, сами себя и запугали. Россия у них всегда пропала, уже пропала, от самого Рюрика, вопрос решённый. Конечно, августейший больше всех и виноват, он их и распустил. Всё мечется, не приткнётся, никогда у него не хватало смелости потеснить их. Не дай бы Бог ему одной дивизией непосредственно командовать – так бы и замыкался и на пулемёты навёл. Как его лучшие любимчики и делают. Но это – и не его задача. А восседает на троне давно, и уже это хорошо. И слава Богу.
– Он – не дивизию, он – всю армию так и навёл, – полновесно настаивал Воротынцев.
– Да это тебя Румыния довела, тебе и мерещится. Ты просто пересидел на передовых.
– А пойди, там повоюй.
– Чего ради я пойду, ты – сюда иди! Вздор какой! Разваливают, скотины, военную власть во время войны во имя якобы победы.
Воротынцев – на локти и ближе к нему через стол:
– Да не победы, Андреич. Деятели, может, и пугают, не видя. Но кто знает – пугаться есть чего. Поди да посмотри, из этого кабинета не видно.
Никуда Свечин не собирался, прочно утвердился:
– Просто – мятеж у тебя в крови вечно бродит. Ты – изродный мятежник. Ну, а у тебя какая программа? Задремать? Как это реально можно сделать при сближенных боевых линиях?
Да нет, если честно – так дрёмой одной не спасёшься, конечно. Что у Кюба сразу не выговаривалось – здесь теперь, после всего уж сказанного… Очень тихо:
– Надо – выйти из этой войны совсем. Влипли не по разуму.
Сколько он проехал с этой мыслью, и уже бывала на кончике языка – а ведь так нигде и не выговорил, совсем это не просто произнести офицеру. А вот – уже как будто и поздно, и не место?
Растаращился Свечин, вот заорёт. Но тоже тихо, головы близко:
– Значит, всё-таки – се-па-ратный?
– А что остаётся?? Если грыжа через весь живот – как тянуть? Я тебе говорю: наш корень выбит. Упустили мы в Четырнадцатом уйти в нейтралитет – так хоть теперь.
– И чтоб у нас кусище оттяпали?
– Ни-ка-кого. Да немцы будут радёшеньки сдыхаться. Нашей земли у них почти нет, очистят. А Польшу? Так Польшу всё равно освобождать, пусть немцы и разбираются. А от мамалыжников мы сами уйдём.
Не зарычал Свечин ни о присяге, ни об измене, а:
– Да ты же военный человек, подумай! Садись сюда – и отлично увидишь. Да кроме вашей говённой Румынии мы уже второй год нигде не отступаем, что ты, не знаешь? Это Земгор внушает, что война проиграна, но не тебе…
– Да не войну! Я тебе говорил: мы свой народ проиграли.
– Ригу – держим, плацдармы за Двиной! Двинск, Минск, и по самый Пинск – всё наше! Снабжение, снаряжение? Лучше, чем в любой месяц с Четырнадцатого года. Вот, для тебя одного: по трёхдюймовым сколько выстрелов мы израсходовали за всю войну – столько же имеем сейчас в запасе! Пулемётов Тульский завод выпускал семьсот в год – а сейчас тысячу в месяц! Трубок артиллерийских раньше – пятьдесят тысяч в месяц, сейчас – семьдесят тысяч в день! ТАОН – слышал?
– Нет. Да счёт единиц ещё ничего не…
– Тяжёлая Артиллерия Особого Назначения. Такую теперь громоздим до купы. И для неё – уже резерв боеприпасов. УпAрт готовит на весенний прорыв. Такой силы мы ещё не проявляли, немцы ахнут. Тайна! Весеннее наступление будет грандиозное! На Балтийском флоте – Непенин, боевой. Как он и Колчак – таких молодых адмиралов во всей