Думы и ещё не как председатель Комитета, но по своей видности, но потому что даже Главнокомандующие фронтов были с ним в каких-то контактах, если не в сговоре. Обойти Родзянку – невозможно.

Сидел Милюков сбок его большого стола и рассчитывал только на свои дипломатические кружева. Задача и аргументация оказывались очень сложны: надо было толкать Родзянку как главное действующее лицо на взятие власти Комитетом – и одновременно же отстранять его с главного места. Кажется – несовершимо!

В голове, в лице Родзянки было что-то крупно-собачье. Тяжёлая широкая кость головы (по челюсти равнялись скулы и виски). Мясистое лицо. Под тяжестью мясистых век – суженные глаза. И портили бы картину какие-нибудь волосы, всякие волосы были бы тут лишние – но и не было их: он был стрижен под машинку первый номер – да только вокруг макушки и было насеяно.

Не заседание Комитета, а так, кто собрался, – себеумный Некрасов, рохля Коновалов, франтоватый болтун Шульгин и решительный и мрачный дурак Владимир Львов. Достойных союзников Милюкову – не было. Всё нужно было проплести самому.

– Но вы же сами, Михаил Владимирыч, говорите: правительства больше нет, оно распалось. Подумайте, какой неповторимый момент для взятия власти! Буквально через два-три часа может быть иначе, совсем другой баланс.

На лице губошлёпа Коновалова было написано на всё согласие. (Какими бездарными руками у нас делается история! – ведь этот человек возглавлял самые прогрессивные «коноваловские» совещания!) Владимир Львов смотрел напряжённо-мрачно, будто вся тяжесть решения ложилась на него. А Некрасов, как всегда, отведя глаза, спрятав губы под хитрыми усами.

– Не может же, Михаил Владимирыч, такая огромная страна – и быть без власти? Если власть уже всё равно сама упала – в такую грозную минуту кому ж её поднять, как не нам?

Родзянко на две руки опёр свою крупную голову, сам в ужасе от происходящего. Но:

– Я не бунтовщик, господа! Мятеж произошёл потому, что нас не послушались. Но я никакой революции не делал и не хочу делать! Против Верховной императорской власти я идти не могу!

Я! – как будто он один существует, не Дума, не Комитет.

Шульгин (со вскрученными усами и бабочкой на шее) мелодично:

– Михаил Владимирович! Но если упавшую власть не подберём мы, то подберут другие. Кто же вас зовёт идти против Верховной власти! Монархии – мы не касаемся. Вы берите – исполнительную, и как верноподданный. А всё обойдётся – Государь назначит новое правительство, и мы передадим власть, кому укажут.

Ну, как бы не так, – думал Милюков.

– А если – не обойдётся? – спрашивал ошеломлённый Родзянко, и кажется, с усилием не давал челюсти опуститься.

– А если не обойдётся? Но чёрт возьми! – с лихостью выругался Шульгин, он любил острые ситуации. – Но что ж это за императорское правительство, если оно разбежалось без сопротивления? Им даже ещё не объявили уходить – а они уже ушли!

– Взять власть самим, – пыхал-шептал подавленный Родзянко, – это революционный акт! Я – не могу.

Опять – я! Заклинил собою единственную дверь к власти – и не решался.

И Милюков – не имел средств предпринять самостоятельного шага, а только через Родзянку. Оставалось перемалывать и перемалывать ему кости аргументами.

Весь Комитет должен был совместно толкать его в спину!

Уже закипало у всех раздражение против неподатливой этой туши. А он слабо оправдывался:

– Но ещё, может быть, Государь дал согласие Михаилу Александровичу на ответственное правительство? Может быть уже назначен и глава?

Однако Беляев не звонил. Звонили ему в довмин – никто не отвечал. Потом подошёл унтер: военный министр отбыли в неизвестном направлении.

148

Смятение государыни. – Совет Родзянки.

Чтó и где было правительство, что и где были министры – об этом императрица не могла судить весь день: как не было больше никакого правительства в Петрограде. Если Протопопова, не дай Бог, убили – то был же ещё честный Беляев, – что же он? За весь день ни одно официальное сообщение или обращение не достигло её дворца, а притекали всё случайные новости от случайных людей, и новости эти были ужасны: полиция исчезла, в городе пожары, грабежи, и почти весь город у мятежников, а верные сопротивляются лишь где-то в центре.

Только телефоны, на удивление, служили безперебойно, и безперебойно же, по расписанию, ходили местные дачные поезда.

В Царском Селе, слава Богу, сохранялась всё та же неподвижность.

В тёмных комнатах лежали больные дети.

Государыня переходила между ними, ломая пальцы.

Уже три отчаянных телеграммы в Ставку она дала за этот день, что она больше могла?

А Ставка – молчала…

Но не один же там был Государь, пусть Фредерикс, или держимый из-за Фредерикса его энергичный зять Воейков, дворцовый комендант, он-то должен был связаться – давно и первый.

И всего только вчера, в это же время, дочитывала Александра Фёдоровна наивные планы мужа о перевозке детей в Ливадию – и весили для неё практические соображения о трудностях переезда, даже когда дети выздоровеют.

О, на каких бы сильных крыльях она перенесла бы сейчас детей, вместе с постелями их, – в Ливадию!

Увы, как всегда предчувствия дурные имели власть над ней больше, чем добрые, так и сейчас говорило ей: никогда больше им не видеть солнечной, сказочной Ливадии!..

Сколько лет Александра гордилась, что она – мужчина среди женщин, одетых в государственные брюки, – и как бы сильно и славно она управилась, будь у неё прямая власть и здоровье! Но вот когда, в эти часы, ощутила она себя женщиной безо всяких сил и преимуществ, и как же нужен был ей какой-то сильный, уверенный, старший мужчина рядом, кто бы сказал, что делать. И не было никого…

Был – Павел! Тут же, в Царском Селе, в своём доме-дворце жил великий князь Павел Александрович, государев дядя и генерал-инспектор всей гвардии. О, как хотела бы она сейчас – совета, защиты и помощи Павла. Но после убийства Божьего человека Павлу, как отцу Дмитрия, убийцы, она сама же запретила доступ к себе.

О, хоть бы он попросился сейчас! Хоть бы он обратился первый – она тотчас бы его позвала!

Но он не обращался.

А почему не мчался из города милый, верный, смелый адъютант Саблин? – объяснить, подбодрить и выручить! Когда же он примчится?

А главный военный начальник под рукой – генерал Гротен – как назло новоназначен, ещё мало знаком с дворцовой службой.

Уже вечерело. Милая Лили, так скрасившая и облегчившая государыне этот день, должна была возвращаться домой к своему семилетнему ребёнку.

– Что вы думаете делать, Лили? – печально спросила государыня. – Не лучше ли вам вернуться к Тити сегодня вечером?

Изящная, стройная Лили сказала, волнуясь:

– Разрешите мне остаться с вами, Ваше Величество.

Государыня обняла её и поцеловала:

– Но я не могу просить вас об этом.

– Но и я не могу оставить вас, Ваше Величество.

Ещё же у капризно-неумолимой больной Ани обязана была государыня просидеть два часа в день. Теперь – её могла заменить Лили, и у детей отчасти.

Уже темно было за окнами. Из Петрограда звонили, что он освещён пожарами, всюду революционные толпы, и власти уже никакой. С часу на час это могло переброситься в Царское.

А Ставка молчала.

И к чьей же помощи оставалось прибегнуть? В этом разъярённом, разволнованном Петрограде – кто ж теперь мог быть оставшейся несомненною властью? Очевидно, один только отвратительный, развязный, враждебный и глупый толстяк Родзянко. Как она гневалась прежде на него! Но сейчас просить защиты императрица могла – только у этого неотёсанного грубияна.

В Павловске, в двух верстах, стояла гвардейская конно-артиллерийская бригада, а командовал ею – флигель-адъютант Государя Линевич. Государыня протелефонировала ему и просила: съездить в Думу к Родзянке и спросить гарантий безопасности царской семье.

Уже не осталось у неё трёх четвертей прежней гордости. Опасность подливала к стенам дворца.

Устала ходить, ничему не помогало это смятение – прилегли с Лили в розовом будуаре, где висели иконы и картины Благовещения. Переговаривались – чтó может быть и как пойдёт.

В девятом часу камеристка внесла телеграмму от Государя. О, наконец!

Но какой спокойный тон! Как будто не было всего этого вулкана. Ники благодарил за присланное письмо. (Но ни слова о трёх сегодняшних телеграммах!) Сообщал, что выезжает в Царское завтра после двух часов дня. Что конная гвардия из Новгорода получила приказание немедленно выступить в Петроград. И уверение, что безпорядки в войсках скоро будут прекращены.

О, Боже! О, какое облегчение! Сколько тревог снялось с души! Наступил первый спокойный час за этот день.

Вспомнили, что не обедали, и решили попить чаю.

И в самом деле – чего боялись? Тихо стояло в Царском Селе. Безупречно нёс службу вокруг Александровского дворца Сводный гвардейский полк. А близко – размещался гвардейский экипаж, они не только наши войска – они подлинные друзья! Да и вообще стояли в Царском гвардейские стрелки, стена! – запасные батальоны отборных полков, один из которых носит звание императорской фамилии.

А теперь вот скоро придёт и конница.

Надо было бы отменить поездку Линевича к Родзянке, если он ещё не уехал?..

Но – не кончился день так спокойно.

В десять часов вечера генерала Гротена вызвал к телефону Беляев – объявился наконец! За весь сегодняшний ужасный день он ни разу не дал о себе знать – а теперь с чем же?

Беляев говорил даже не от себя, а передавал совет того же Родзянки: чтоб императрица немедленно увозила детей из Царского Села – а завтра, может быть, будет уже поздно: петроградские толпы достигнут туда и нападут.

Пришёл Бенкендорф, с нероняемым моноклем в глазу, узкодорожными бачками и усами, всегда уравновешенный, – и передал это всё государыне. (А волновался.)

И – снова всё взвихрилось в безумной тревоге! Родзянко никак не был друг, но ещё до Линевича вот давал совет, и в его совете была какая-то несомненность: почему-то представилось, что именно так всё и произойдёт!

А – куда государыня могла двинуться с детьми, температурой по 39, раздирающим кашлем, больными глотками и ушами?

Только одно и было – телеграфировать в Могилёв (телефон туда, конечно, не работает), пока Государь там, и спрашивать указаний.

Указаний – о чём? Двигаться всё равно невозможно.

Государыня ломала пальцы.

149

Михаил телеграфирует Государю.

Во всю бы жизнь никогда не прикасаться Михаилу Александровичу к государственным делам! Сколько есть достаточного для человека – военная служба, спорт, семья! Была когда-то несчастная полоса, после смерти брата Георгия считался он наследником престола. И тогда приучали его: членом Государственного Совета, и даже, для государственной практики, отсиживал заседания в Совете министров. И хоть никогда ничего там не высказал, никогда ничего сам не делал, – а стягивало его это под мундиром, лишало лёгкости.

Но однажды, в июле 1904, счастливой