Георгия с дачи.
Поднимались изогнутой лесенкой в их ротонде.
– Всё это мне начинает не нравиться, – качала Ольда головой.
Сбросили верхнее – и сразу обнялись, как будто давно не обнимались. Постояли, молча покачиваясь.
– А узнаю-ка через телефон, что где делается, – сказала Ольда.
И стала звонить из коридора в одно, другое, третье место.
А Воротынцев переходил, курил, садился. В этой квартире такой был для него приёмистый, обнимающий уют – а сейчас почему-то сердце не на месте.
И глупо, что вернулись с дачи.
А может быть ещё глупей – вообще, что приехал в Петроград. Не зря ли он вообще ездил?..
В спальне появился на стене увеличенный портрет Георгия с фотографии, которую он ей прислал с фронта.
Этим Ольда признала его, приняла, ввела в свой дом.
А – кем?
Было и гордо от этого. И – смущение.
Пришла Ольда. Узнала: рабочих через мосты в центр не пускают, они тянутся там и сям по льду через Неву. В разных местах избивают полицейских. У Казанского собора с утра – маленькие группы студентов, их разгоняют. А сейчас по Невскому от Московского вокзала прошла большая возбуждённая толпа к Гостиному Двору. Отряд драгун помешал полиции разгонять толпу, толпа кричала драгунам «ура».
Всё то же ощущение, как всегда: наверху нет твёрдости.
Какая-то серая пустота. Невозможно бы сейчас – лечь, даже просто бездействовать, впустую разговаривать.
– А знаешь, позвоню я Верочке. Что ж теперь скрываться?
– Конечно.
Пошёл в коридор, повертел ручку, попросил барышню дать телефон Публичной библиотеки, второй этаж, выдача, он его не помнил.
Соединили. А там и Верочку позвали довольно быстро.
Вера только охнула в трубке – но меньше, чем он ожидал.
– Ой, как хорошо, что ты отозвался!
Странно.
– Я – в Петербурге.
– Откуда???
– От Алины. Телеграммы. И даже телефон.
Так и обвалилось. Холодно-горячим.
– От Алины?? Почему? Откуда?..
– Она зачем-то телеграфировала тебе в штаб армии – и ей ответили, что ты в Петрограде.
Так и обвалилось. Ещё валилось, валилось, даже нельзя охватить. Неисчислимо. Вот оно было предчувствие, не обмануло.
– А – ты что?..
– Я отвечала: ничего не знаю. Так и есть. Хотя, честно сказать, сразу поверила. Но я так боялась, что ты не объявишься мне.
Пытался сообразить своё нужное быстрое действие – и не мог. Обвал! Снизил голос, чтоб Ольде не донеслось:
– А – что она?..
Что с ней сейчас? Боже, что с ней?
– Мне – не верит. Обвиняет – меня. Проклинает тебя. Говорит… Ну да приезжай, Егорик.
– Нет, что говорит?
Молчанье.
– Что говорит? Скажи скорей! Едет сюда?
– Не знаю. Нет, возможно… Вообще, не знаю. – И по телефону можно было различить в веренькином голосе страдание. – Да приезжай скорей.
– А что? Плохо?
– Да… вообще…
– А что именно?
– Ну, там… Приезжай.
Обваливалось дальше и дальше, рухалось до конца.
Всё, что строено эту зиму, – всё обрушилось. И опять весь кошмар снова?.. И даже удвоенный?
Трубку держал, а в потерянности замолчал. Как одурел, ничего не мог придумать. А Верочка:
– Что на улицах делается…
И до чего ж не повезло. Как же не подумал, что она может телеграфировать, никого в штабе не предупредил.
– Около Гостиного – тут большая свалка, в окна видим. Смяли полицию, бьют. С красными флагами ходят по Невскому.
Да, ещё это же. Но это всё – полуслышал. А главное – не мог сообразить, что нужно делать.
– Но ты приедешь к нам сегодня? Няня волнуется!
Сразу всё в голове поворачивалось, целый мир. Теперь невозможно возвращаться прямо в Румынию, не избежать ехать в Москву. Сплести, что была срочная командировка. Но тогда побыстрей и ехать. Но не поверит! – если б сам не открылся в октябре, идиот.
– А что там около Московского вокзала?
– Там-то бурней всего эти дни. Тебе билет? Я сама пойду брать, а то ты ввяжешься.
Вот влип так влип, ещё эти уличные волнения, действительно ввяжешься, нелепо.
– Егорик! Ну, ты можешь ехать к нам? И я тогда иду домой. Только Невский минуй, не пересекай. Как-нибудь от Фонтанки слева приезжай. Ты… – через паузу, – на Песочной?..
Наконец всё довернулось и решилось. И ломящее предчувствие – мрачно заменилось ясным действием.
– Да. Еду. Через час буду.
Но ещё докручивал ручкой резко отбой – а уже понял: с этим он не может выйти к Ольде. Он – всё равно не может ей передать, насколько и почему это ужасно. А если открыть – она начнёт снова воспитывать и учить его, как твёрже себя вести с Алиной, а это невыносимо, потому что она не понимает. И если открыть – сейчас невозможно будет уехать, а нужно остаться и разговаривать, разговаривать… Невозможно.
Стыдно лгать любовнице, но петроградские события давали ему единственную возможность вывернуться. (А что он такое от Веры услышал? – он едва сейчас вспоминал.)
Ольда с испугом встретила его лицо.
– Да… – бормотал он, – очень серьёзно…
– А – что?
– Около Гостиного – полицию избивают. А около Московского вокзала что-то ещё хуже.
Да он конечно бы ей всё сказал! Если б она не отпугнула его вчерашними упорными внушениями. Была какая-то запретность – с ней это всё обсуждать.
– Как разыгралось! – не сводила Ольда с него глаз, и он побоялся, что угадает. – Что ты думаешь?
Он молчал.
– Ну, не Девятьсот же Пятый, – уговаривала она себя и его. – Уже бывало. И в октябре, в тот самый день, когда мы познакомились, помнишь?
Да, правда, тогда было похожее. Так недавно. Тогда ещё не было у него этих маленьких плеч. Прошлые часы он совсем к ней остывал. А сейчас, как расставаться, – стала опять мила, желанна. Счастье моё неожиданное! Спасибо тебе за всё. Но – очернело во мне, стеснилось, и ты не можешь утешить. А вслух:
– Надо мне поехать кого-нибудь в штабах повидать, понять. На что ж рассчитывают? Как же можно так запускать? Вот тебе и… Самодержавие без воли – это, знаешь…
Делать-то надо же что-то. Сами же говорим.
Да, верно. Так.
– Но ты же к вечеру вернёшься? – то влекла вперёд, а вот уже удерживала.
Положение, и попрощаться открыто нельзя.
– Если не разыграется. Если там не понадоблюсь.
– Но тогда – хоть завтра! – ещё же завтрашний день наш!
Он вздохнул.
– Ну, ты, по крайней мере, скажешь мне в телефон – что и как?
– Да, конечно!
Поедим?
Нет, уже не сидится, всё колышется, корёжится.
– Но ещё же мы не расстаёмся? – сильней встревожилась Ольда.
– Да кто его знает, – недоумевал он с отсутствующим лицом. – Чемоданчик на всякий случай возьму.
– А ты – не к ней поедешь? – вдруг догадалась и впилась ему в китель.
– Ну с чего ты взяла? – почти искренно изумился он.
Вот повернулось: скрывал жену, как любовницу.
– Это – нельзя! – внушала Ольда большими глазами. – Я буду ревновать! Теперь ты – мой!
– Да ну что ты?.. Да откуда?..
Вот – и миг прощанья. Она подняла, положила ладони ему на плечи и с сияющими глазами выговаривала:
– Для меня твоё появление – как второе рожденье моё. Я столько ждала!.. Я уже теряла надежду, что дождусь… Я шла как через пустыню… Я всю эту зиму вспоминала твой последний взгляд тогда, у моста. И верила, что мы будем вместе. Я верю и сейчас! Я – люблю тебя! Люблю!
Он снял с погонов её ладони и целовал.
Он был плох с ней последние часы. И ещё хуже был бы сейчас, если б она требовала остаться. Но вот она легко освобождала его – и вспыхнуло перед ним, какая ж она драгоценность! И как он самозабвенно любит её! И пожалел, что даже – мало она ему говорила. И ещё недохватно он её целовал!
У неё трогательно неловко искривилась верхняя губа:
– Мужчины почему-то придают большое значение годам женщины. А для женщины… Ну, разве я для тебя стара?
– Я такой молодой, как ты, – не касался…
26
(Дума кончается)
Левые в Думе. – Поношения правительства. – Речи Керенского. – Декабрьские съезды. – Думские кадеты в заминке. – Банки. – Законопроект о волостном земстве. – Положение правых в Думе и перед троном. – Депутаты-крестьяне. – Искусство Председателя Думы. – Речь Милюкова 15 февраля. – Снова Блок в заминке. – Крайняя речь Керенского. – И ещё на раскачку. – Судорожная последняя неделя. – Прения 24 февраля. – Объяснения Риттиха. – Прения 25 февраля. – Эта Дума больше никогда не соберётся.
Много толстых томов стенограмм четырёх Государственных Дум, кто только одолеет их, дают несравнимое впечатление ото всей реки общественных настроений России за одиннадцать её последних лет. И если б даже не иметь больше ни единой книжки мемуаров, свидетельств, фотографий, – по одним этим стенограммам так неоспорно восстанавливается и вся смена забот и настояний, сшибка страстей и мнений, и даже – характеры, и даже голоса самых частых ораторов, десятков двух.
Начав читать эти томы ещё с полным неведением, с полным доверием, никакого мнения не имея и не предожидая, – от заседания к заседанию вдруг испытываешь тоскливую пустоту от резкой, оскорбительной, никогда не связанной с делом и никогда не предлагающей осуществимого дела говорильни левых. Можно представить, что в западных парламентах и самая крайняя оппозиция всё-таки чувствует на себе тяготение государственного и национального долга: участвовать в чём-то же и конструктивном, искать какие-то пути государственного устроения даже и при неприятном для себя правительстве. Но российские социал-демократы, трудовики, да многие кадеты совершенно свободны от сознания, что государство есть организм с повседневным сложным существованием, и как ни меняй политическую систему, а день ото дня живущему в государстве народу всё же требуется естественно существовать. Все они, и чем левее – тем едче, посвящают себя только поношению этого государства и этого правительства. Все они, выходя на думскую трибуну, обращаются не столько к этой Думе, не столько рассчитывают склонить её к какому-то деловому решению, сколько срывают аплодисменты передовой, либеральной, радикальной и социалистической общественности – и ничего не жаждут, кроме её одобрения.
Обсуждается продовольственный вопрос. При чём там урожаи или неурожаи, доставка, мельницы, хлебные цены! Как будто двести последних лет Россия и не клала на зуб ни краюхи: дворянская власть – и кризис неразрешим, пустите кадетов, социал-демократов – и Россия будет сыта. (Через несколько дней кадет Некрасов застонет, что нет сил разгрузить приходящее – ещё при царе разнаряженное – в большом количестве в Петроград продовольствие: мятели кончились.)
По каждому частному осязаемому вопросу – эти холостые провороты, без зацепленья с истинной жизнью, лишь накал обвинений:
Чхенкели: Правительство у нас было и остаётся врагом народа,
