Да никого не задерживали: толпа не напирала, а для приличных одиночек проход свободный.
И вот так жалко, ничем – всё кончилось?
Но нет, в центре – толпы были. И солдатские цепи. И митинги около них, разлагающие сознание солдат.
И около Казанского собора – море разливанное.
И наконец, у Гостиного вдоль проспекта стреляли! – все ложились, и Шляпников лёг с радостным сердцем.
Стреляют! Это хорошо. Значит, так не пройдёт. При всех случаях запомнится.
И на Владимирской постреляли. И на Знаменской – серьёзно, десятка два наверно ранили, есть и убитые.
Запомнится!
Засновали кареты скорой помощи. Появились – кто-то догадался – гимназисты с широкими повязками Красного Креста на рукавах пальто. И курсистки настаивали: ехать вместе с ранеными и ухаживать за ними. На правах общественной помощи-контроля, как теперь везде. И полиция робела, допускала курсисток.
Нет, снова на улицах умякло. И стрельба кончилась. Кончилась. Сгустились солдатские и полицейские оцепления.
Снесли и это.
Шляпников пошёл на одну из Рождественских улиц, где назначил явку курьеру-курсистке, ехать в Москву. Пришла такая, «товарищ Соня». Дал ей денег на дорогу. А само поручение было почти никакое, что же было посоветовать московским товарищам? Призывать их теперь к выступлению – было бы провокацией. Очевидно, и самим тут придётся кончать. Все оборонцы уже так и хотят.
Чего дальше можно было ждать от движения? И как его направлять? Вот постреляло правительство – а ответить нам нечем.
Плохо мы организованы. В который раз пролетариат не готов ни к какому бою. Зря эти дни метались, толкались…
50
Сусанна и Алина.
– Да спасать его надо! Спешить – спасать! От этой женщины, безусловно насквозь испорченной, если она способна затягивать женатого человека! Ах, зачем вы меня задержали! Если бы я сразу поехала – я бы застигла их вместе! Он меня ещё не знает!
– Алина Владимировна, вы сделали бы хуже.
– И осенью вы меня отговорили, а как я рвалась! И что результат? Вы видите…
– Такая встреча, если б она имела скандальный конец, – могла бы вызвать огласку.
– А-а, это им двоим страшней, я ни на какой службе! Моё самолюбие – и так уже растерзано! Он смел мне изменить, вы подумайте! Посмел предпочесть мне – другую! После десяти лет восхищения, преклонения! Меня – жжёт, я не могу на месте, без действия!
– И наконец, как точно мы ни сопоставили – а вдруг ошибка? А вдруг это всё-таки не Андозерская?
– Ну, принесла бы ей извинения, значит – претензии не к ней. Ах, не хватило у меня выдержки тогда осенью, выведать у него самого, уже близко было, я сорвалась. Я б уже тогда поехала, всё ей вылепила! А так – что ж, они и решать там будут без меня?
Тогда Сусанна Иосифовна в первую минуту удержала, а потом, как и всякий яркий порыв у Алины – круто оборвался, и почувствовала себя мертвецом. И душевного подъёма хватило только – написать ему письмо в Могилёв, это Сусанна одобрила. И забоялась, скисла – как он в ответ? И – новый порыв, чередование! – чувство выздоравливающей: оттого, что сама первая разрывает, – легче. Послала письмо – и бросилась в парикмахерскую, менять причёску! И замыслы – о прожигании жизни! И в тот же вечер пошла в театр. Пылать так пылать! И уже в голове кружилась перестановка в квартире, и зрели планы безумств. Но тут пришла ответная жалобная телеграмма Жоржа. И насколько же легче стало узнать, что и он разбит.
– Но, Сусанна Иосифовна! Но чего ж это всё стоило, если они теперь опять вместе?!
– Что ж я могу, милая Алина Владимировна?.. Я могу только плакать вместе с вами…
Сусанна уже второй раз подавала ей валерьянки сегодня и десять раз за эти дни – умеряла жгучую готовность Алины вот отсюда прямо бежать и мчаться в Петроград, – а вот опять порыв опал, как проколотый, Алина утонула в диване, обвисла руками, и теперь Сусанна распорядилась принести, наоборот, крепкого кофе.
Безсильно утопленная в мягком, Алина вялым голосом жаловалась:
– С этих осенних страшных переживаний веду дневник. И записываю – спала ли, и сколько часов. И видно теперь, сколько пережито этих провалов, когда просыпаешься с сосущей болью, живой мертвец, потерян всякий интерес ко всему в жизни. Потом, среди дня, медленно светлеет.
Несчастная женщина, не придумано было её страдание. Ей надо было преподать совсем другую линию женского поведения, но она упрямо не способна была усваивать, а только подбрыкивала по своему наторённому:
– Какой же я была жалкой! Восемь лет я прилаживала себя к его роду жизни, к его занятиям, и эта жертва меня саму и загубила. Я должна была ехать учиться в консерваторию. Как я рано сложила крылья! Мне нужен был простор для развития, а не быть тенью другого. Но я привыкла слышать: ты моя необыкновенная, ты моя единственная, ты моя звёздочка! – и верить этому. Я всё пригибалась для него, только в войну стала полноценно жить и дышать – и сразу такой удар?! Ах, почему я не первая изменила ему? Он поймёт, что во мне упустил, но будет поздно! Сусанна Иосифовна, ведь все мы – личности, и я – незаурядный человек, а я так была подавлена! Вот теперь, без него, я только и почувствую себя раскрепощённой. А почему я должна сдерживать себя ради изменника? Вы знаете, последнее время у меня находят новое что-то в лице, говорят – глаза…
Она сама не слышала, что говорила.
Сусанна Иосифовна уцепилась за её же выражение:
– Вы правильно говорите: раскрепоститься. Вы попробуйте так и смотреть на всё. Прежде всего вы должны стать независимы от поворотов этой истории. И когда вам больно – научитесь притворяться, что вам не больно. Достойно молчать.
Чего Алина ни разу за эти месяцы, видимо, не предположила: что это может быть и разгром всей её жизни, а только – что смели кого-то с нею сравнить. И – как ей это высказать? Не отвага её вела – вела слепота. Нисколько не настаивая, вполне теоретически:
– Алина Владимировна… вы знаете, бывает такая мужская черта: с какого-то момента часть внимания переносится на других женщин. Вообще всяких встречаемых женщин. Вы… не допускаете, что ещё раньше всех этих происшествий… ослабло его чувство к вам?
Алина вскинула голову:
– Нисколько! Он по-прежнему меня боготворит! Вы ещё далеко не все письма читали, я могу вам показать! Он безумно меня любит, и он всё равно раскается, но я хочу, чтоб его раскаянье было глубже!
– Вы помните, я и осенью предупреждала вас… А вы настаивали, что женщины – вне круга его внимания.
– Но это – и было так! – сверкнула Алина и выразительно настаивала бровями. – Я совершенно не понимаю, как это переломилось! Что его может оправдать – это только незнание и непонимание женской души.
Она хорохорилась вот так, но уже потерянный был взгляд, и потерян порыв, и кофе не помог. Пригорбилась, вздохнула:
– Да, конечно, теперь он уведен от меня, захвачен… Втянут новым миром, который кажется ему ярким.
Сусанна с зябнущим движением плеч, плечи её как бы раньше всего передавали всякое чувство:
– И значит, тем более потребуется длительное время, чтоб этот мир стал погасать и распался. Потребуются методические усилия, ваше правильное поведение… Более всего: он никогда не должен видеть вас плачущей и страдающей. У него от вас всегда должно быть ощущение лёгкости! Не упрекайте, не доказывайте, а молчите, как бы не было ничего. Всегда, при любых обстоятельствах – ощущение лёгкости! И ещё: будьте всегда для него – новы, всегда загадка, – вы понимаете? – с надеждой смотрела Сусанна.
Но лицо Алины приняло беззащитное, если не плачущее выражение:
– Это – красивый совет! А как ему следовать, если всё валится из рук? Если чувствуешь себя казнимой?..
Сусанна, ровно сидя на твёрдом стуле, строго покачивала головой:
– Вам не только нельзя было ехать за ним сейчас, но вы и в Москве не должны его дожидаться, если он вдруг приедет. В таком состоянии вы не годитесь для встречи.
– Это правда! – потерянно-обрадованно схватилась Алина. – Я уеду. Я даже боюсь с ним встречи сейчас. А теперь он не посмеет миновать Москвы.
– Вот-вот. Очень хорошо. А пока следующий раз увидитесь – многое прояснится, установится.
– Но я уеду – и оставлю ему решительное письмо! Что если он немедленно с ней не рвёт, то чтоб я никогда больше не видела ни его самого, ни его вещей в нашей…
– Вот этого не делайте! – живо забезпокоилась Сусанна. – Не повторяйте ходов. Он может взорваться, и эффект будет прямо противоположный.
– Теперь я уверена, что нет! – прихлопнула Алина по твёрдому валику. – Если он не взорвался на то письмо осенью, то и сейчас. Или потеряю безвозвратно, или завоюю навсегда! Ва-банк! – Её глаза сжигались действительно с картёжным азартом.
– Нет! Нет! Нет! – безпокоилась Сусанна. – Вы сделаете только хуже. И кроме того: ничего не узнаете для себя, никаких выводов…
Алина обеими руками взялась за виски – и осветилась, и умолительно сложила ладони:
– Сусанна Иосифовна, дорогая! Если он приедет и меня не застанет, и никакого письма – он непременно кинется к вам спрашивать. Так вы – не возьмётесь ли с ним поговорить? Прощупайте его, поймите, узнайте?! А? Сделайте мне такое одолжение?!
И вот так мы затягиваемся в лишние дела, в чужие истории. Совсем ни к чему было Сусанне это посредничество – но и как отказать близкому горю?
– О, спасибо, спасибо вам, милая Сусанна Иосифовна! Это – так, наверно, полезно: посторонний человек, спокойное увещевание. О, повидайтесь! Но, – косая морщина прорезала снова погордевший лоб Алины, – пожалуйста, снисхождения мне не просите! Выпрашивать милости я у него не хочу!
– Ну вот именно, вот именно! – обрадовалась Сусанна. Украдкой взглянула на часы.
51
Заседание бюро Прогрессивного блока. – Расчёты. – А кто же войдёт в правительство?
Сколько уже раз, который уже раз в 11-й комнате Таврического дворца заседало бюро Прогрессивного блока! И заседания запомнились как бы всегда при электричестве: или по вечерам, или даже если днём, то по недостаче петербургского света зажигали настольные лампы под тёмно-зелёными абажурами, и отбрасывались светлые круги на зелёный бархат, раскрытые блокноты, карандаши, автоматические ручки и пиджачные рукава.
Заседали и сегодня, несмотря на воскресенье. Но сегодня, в ярко-солнечный день, доставало сюда и света. Хотя и в нём ощущалась печальная недолговечность, падающая на озабоченные лица.
Во главе заседания, как всегда, сидел простолицый Шидловский, председатель бюро Блока. И говорил долго, путано,
