события вышли из нашего управления. Мы ничем помочь не можем. Я рекомендую всем вам – разойтись по домам.
И сам – тут же пошёл садиться в автомобиль.
Вот это так! – остались обезкураженные офицеры.
73
Пробуждение Протопопова. – Предсказания астролога. – Роковая личность. – Ссора с Родзянкой. – Звонок градоначальника.
Квартира министра внутренних дел на Фонтанке близ Пантелеймоновского моста состояла из двух половин: по одну сторону зеркально-ковровой лестницы – официальная: приёмный зал с мраморными колоннами, биллиардная, кабинет и рядом с ним запасная спальня, где Протопопов сегодня и спал. По другую сторону лестницы – приватная, она соединялась с официальной и своим ходом.
Все эти месяцы, министром, Александр Дмитриевич как-то наладился поздно ложиться, не раньше трёх-четырёх ночи, – затягивался приём, а там обед у кого-нибудь, ещё визиты, ужин, а ночами сочинял проекты, – так что министерский день начинался уже, ну, в час дня. И сегодня б ещё спать, а что-то проснулся в девять.
Не все годы своей жизни Александр Дмитриевич наслаждался семейностью, неравномерно. Уже было у них с Ольгой Павловной две дочери, когда убили дядюшку Селиверстова и досталась в наследство суконная фабрика в Симбирской губернии, – Протопопов надолго расстался с семьёй, поехав в Париж под предлогом изучать заграничную постановку суконной промышленности. Но управляющий за два года спустил полстоимости фабрики – и пришлось самому селиться в имении при фабрике, и строить, и реформировать. Там жили по-помещичьи, задавали пиры в саду в Ольгин день, чуть не выдали старшую дочь за предполагаемого министра – но тот министром не стал, и брак расстроился. А вот – негаданно министром стал сам Александр Дмитрич!
Так вот лежать на бочку, щурясь на потолочную лепку, и перебирать. Перебирать – как возвысился, как управляет, что ещё будет делать.
Впрочем, будущее было ему отчасти и открыто проницательным предсказателем астрологом Перреном.
Это так началось: в позапрошлом году Перрен был в Петрограде, жил в Гранд-отеле. Александр Дмитрич узнал о нём через газеты, а он всегда интересовался миром психических явлений. Поехали погадать у него о женихе дочери – но Перрен обратил внимание на самого Протопопова и сразу предсказал ему великое будущее. Очень метко сказал: «Вы сами себя создали. И всегда следуйте своему импульсу, он верен!» И действительно, вскоре за тем Александра Дмитриевича избрали товарищем председателя Государственной Думы, а через год стал и министром, – поразительно предсказал! Минувшим летом Перрен снова приезжал в Россию, но почему-то легло на него подозрение, что он – немецкий шпион, и был выслан без права возврата. Так и не удалось больше повидаться. Но когда назначили министром, Перрен прислал письмо: «Под вашим управлением возникнет сильная новая счастливая Россия. Путь ваш не всегда будет усыпан розами, но вы преодолеете все препятствия!» Неужели же?! А что не усыпан розами, так с этим надо смириться. И ещё писал: «Всякий раз, когда вам грозит опасность, – я испытываю нервность и буду действовать на расстоянии телепатическими пассами, от чего вы будете испытывать сонливость». (Вот, может быть, и сейчас.) И предсказал опасные для Протопопова даты: 14, 15, 16, лучше в эти дни не выходить из дому и принимать только близких. Но числа прошли вполне благополучно. (Да после ареста Рабочей группы движение надолго обезглавлено.)
Бывают, конечно, и самозваные предсказатели. Риттих три недели назад сказал Протопопову при совещании министров: «Ваш рок смотрит вам в глаза, чего опасались римляне. Берегитесь его!» Даже пробежало по спине неприятное. Но Риттих – не провидец.
Рок! Рок над собой всегда чувствовал Александр Дмитриевич. И – как он опасно долго болел: миелит, неврастения, размягчение черепной кости, – всё лечился тибетскими травами, затем двухлетний гипнотический курс у психиатра Бехтерева. Но всё ещё не достиг устойчивости настроения, так и остались его уделом то провальные, безвольные, мрачные упадки, то эвфорическое взлётное состояние, когда не принимаешь огорчений к сердцу. И как роково играл в карты, ещё ротмистром. И роково разбогател от наследства. И роково, затяжчиво любил женщин и покорял назначенную.
Да в яростном столкновении Думы и Верховной власти – кто б ещё мог так удивительно возвыситься и так балансировать на проволоке, под ропот гнева внизу, – и достичь такого могущества? Никто никогда не достигал, не соединял такого. Как некий Алкивиад. Да, Александр Протопопов действительно был роковой личностью, с роковой судьбой! И можно было поверить, что под его управлением возникнет небывалая Россия!
Увы, за пять министерских месяцев он неоправданно мало сделал – да из-за этой дикой обстановки, дикой общественной травли, всё время в каком-то растопыренном положении. Но зато – как он ясно и умно всё видел, сколько открытых простых возможностей!
Ах, власть! Власть – это не то что ораторство в Думе.
Но – и как выламывает власть. Вот – новогодний приём в Зимнем дворце. Кто мог ждать? В самых добрых ласковых чувствах прилавировал Протопопов через толпу гостей к широким плечам Родзянки: «Здравствуйте, Михаил Владимирович!» И ещё не успел произнести новогоднего поздравления, как тот зарычал, затрясся как грузовик: «Не подходите ко мне! Ни за что, никогда, ни при каких условиях!» Но Протопопов не обиделся, он обнял Родзянку за широченную талию: «Дорогой мой, во всём можно сговориться». А тот всё трясся и рычал, привлекая окружающих: «Не прикасайтесь ко мне! Отойдите, вы мне противны!» Только и осталось Александру Дмитриевичу пошутить упавшим голосом: «Если так, то я вас вызываю…» Но тот и шутки не понял: «Пожалуйста, только чтоб ваши секунданты были не из жандармов!»
И эти два месяца избегал Протопопов всякой встречи с ним.
Но теперь – замечательно: сегодня – Думу распустили, теперь можно будет и жить и управлять.
Когда в Царском Селе верят тебе и благосклонны – это одно лечит. Только там и согреешься душой. Только и можно что-нибудь сделать, если касаешься царской семьи. В эти месяцы травли тем более тянулся к узкому царскому окружению. Радостно оправдывать это высокое доверие. И ещё более твёрдое – на женской половине дворца.
Как прекрасна жизнь, когда ты любишь, когда тебя любят, как прекрасна была бы жизнь без политических страстей и злоб!
В дверь неприятно сильно постучали. Александр Дмитрич вздрогнул и натянул одеяло.
Кто это там?
Камердинер. Срочно вызывает к телефону градоначальник, просил и будить.
Ах? Что ж это?.. Да, там же у них… безпорядки. А ведь в пятый день должны кончиться.
Так нехотя, так через силу – встал, надел мохнатый халат, завязал пояс с кистями.
Перешёл в кабинет, мягко ступая туфлями, отороченными мехом. Пока лежал – будто не было рано, а вот вызвали – почувствовал, что рано.
И сразу в трубку – дневной разогнанный голос Балка. Что в лучшем батальоне – лейб-гвардии Волынском, взбунтовалась учебная команда и убила образцового офицера!
Ах, как похолодело внутри! Ещё не осознал как следует, – ну, местный эпизод, – но тон! но тон?
– Пока не знаю! Мы сегодня ночью ожидали восстания во 2-м флотском экипаже, было донесение Охранного отделения о тайном собрании матросов.
– Так это… дело Хабалова… Или Григоровича.
– Мы до Хабалова всю ночь не могли дозвониться, не отвечал! А Григорович болен. Мы сами посылали в экипаж…
Ах, как сразу много, напористо, неприятно! Как инстинктивно не хотелось принять рано утром всё это в свою незащищённую жизнь, ещё с постельным теплом, ещё не доспав…
А Балк – спрашивал указаний! решений! его звонок был – вопрос!
А – что мог министр внутренних дел? А при чём тут он? Всё это передано военным властям…
Не знал, что сказать.
А градоначальник ждал.
Да! вспомнилось – и как же это некстати:
– А мы только что послали высочайший указ о роспуске Государственной Думы, – зачем-то пожаловался подчинённому. И почему-то спросил: – Что вы скажете?
– О, если б это было сделано раньше! – вскрикнул градоначальник. – А теперь это может только повредить!
Сжалось сердце. Ах, как нехорошо. Ах, как нехорошо, правда!
– Н-н-ну, посмотрим, голубчик… Н-ну, что Бог даст… Н-ну, может быть, к вечеру успокоится.
74
Волынцы вырвались на улицу. – К преображенцам.
Сообразить не мог и Кирпичников: что делать дальше?
Ясно, надо прихватывать и другие части: полез по горло, лезь и по уши. Чем больше прихватим – тем меньше накажут.
Да ещё если б Лашкевича не убили. Вот уж…
Но шли полчаса, и другие полчаса – а куда ж выходить одной учебной командой? Кучка.
Марков воротился: подготовительная учебная команда выходить не хочет.
Ну, пан или пропал! кинулся Кирпичников сам.
Вбежал в их помещение:
– Ура-а-а-а! – А у самого кошки на сердце.
Никто «ура» не поддерживает. Не видят, чему радоваться.
– Выходи, братцы! За свободу!
Не идут. Оружия не разбирают. На нарах сидят угрюмо.
И почувствовал Тимофей óпадь сил, как свои бы руки-ноги не шли. Первый-то шаг оказался лёгок – а вот второй? Ну, перевешают всех.
Тогда подозвал он к себе в кучку унтеров и уже голосом умеренным (в голосе тоже силы не стало) уговаривал одних этих, – помогли бы поднять подготовительную. Пусть унтеры прикажут или убедят, – как же вы можете своих не поддержать?
Мнутся унтеры, поди им докажи. Переступить повиновение, выходить с винтовками на улицу? У нас – уже всё оторвано, а им в казармах конечно целей.
– Да братцы же! – надрывался Кирпичников. – Сегодня людей убивать посылают нас, а завтра вас пошлют! Вы б видели: как после залпа толпа схлынула – а на снегу убитые-раненые корчатся. Вы б видели!
Трогаются, да нехотя. Один, другой унтер своим: вроде б одеваться, выходить. А – нехотя.
Вдруг – во дворе новый шум и стрельба! Ринулся Кирпичников во двор – а там кипит! а в воздух палят! И к нему – Орлов, ряжка, глаза навылуп:
– Вышла вся 4-я рота!
– Да как же уговорили? – Кирпичников в ухо ему кричит. – А я подготовительную не могу.
– А – по-рабочему! – кричит Орлов. – Кулаком по шее! Поймут!
И – в подготовительную.
В каменном дворе, средь каменных улиц эта пальба – растрескивает, уши вырывает. А весело:
– Ура-а-а-а! Ура-а-а-а!
А кто-то – на каменный забор вскарабкался, а за забором – литовцы и преображенцы, ихний двор. И туда им с забора кричат, руками и шапками машут. Да сами должны стрельбу понять.
Верно! Терять ни минуты больше нельзя. Тут, во дворе, – запрут и пулемётами покосят. И патронов у нас столько нет. Надо – и преображенцев поднимать, тут их часть, и литовцев бы, – а прежде бы свои волынские основные роты, они в других казармах.
Ещё удивительно: больше часа прошло, а не спроворились, не перегородили нас. Если выйдем со двора – спасены.
И стал Тимофей кричать:
– На-плечо-о! На-пле-чо-о!
