поджёг Окружной суд – свидетелей нет.
В самый разгар пожара толпа не пожелала допустить пожарную команду, та уехала. Стояли, глазели, одобряли. На пожаре ликовал Хрусталёв-Носарь, двумя часами раньше освобождённый из тюрьмы. Соседние гимназисты утаскивали папки, для забавы. Тащили «дела» с фотографиями осуждённых. Стоял молодой человек из судейских и, смелея, громко стыдил толпу, что горит нотариальный архив, и какая это беда, и для чего он нужен. Мрачный мастеровой сплюнул и выматюгался:
– …так и так тебя с твоим архивом. Дома и землю без архива разделим.
Заодно против суда разгромили редакцию «Русского знамени», в мелкие клочья на мостовую рвали их черносотенную газету, их брошюры.
Когда в суде уже выгорели окна и провалились потолки – допустили пожарников. Приехало сразу несколько частей, выдвинули несколько лестниц. Но поздно.
Теперь лезли мешать пожарникам пьяные, но уже публика их отымала, умиряла.
* * *
По Суворовскому проспекту мчался из первых грузовик, полный вооружённых солдат. Из боковых Рождественских улиц выбегали на него смотреть. В кузове в переднем ряду молодой унтер, с красным лоскутом на штыке поднятой винтовки, кричал:
– Ура-а-а! Долой тира-ана! Долой всякое господи-инство!
– Молодцы волынцы! – кричали им с тротуара. А старухи крестились в испуге.
* * *
На углах Бассейной, Жуковской, Надеждинской стояли солдаты кучками, с вышедшей домашней прислугой, рассказывали и матерились.
По Кирочной разъезжало верхом несколько штатских в котелках и фетровых шляпах, опоясанных саблями сверх пальто, – на лошадях, уведенных из казарм жандармского дивизиона.
* * *
Пассажиры с поездов не находят на вокзалах ни носильщиков, ни транспорта. Где – опрокинутые извозчичьи дрожки. Кто ищет санки для клади, а кто достаёт рогожный куль, на него свои вещи – и потянул по снегу.
Близ вокзалов все магазины закрыты, у витрин никого.
* * *
А на Садовой – обычный вид, магазины и лавки открыты, на Апраксином и Щукином рынках – толпы покупателей, приказчики зазывают, разносчики с лотками перекрикивают друг друга, шутят, смеются.
* * *
Как начали грабить Арсенал – за день похитили 40 тысяч винтовок и разбили много ящиков револьверов.
А на Невском разгромили охотничий магазин. Всё оружие растащили начисто.
* * *
По Суворовскому – снова грузовик с солдатами. Густой гудок непрерывно ревёт – и сбегается толпа. Из кузова выбрасывают на ходу на сторону – винтовки, сабли. Молодёжь подбирает, потом ладит, как привесить. А подростки – беснуются от радости, первее всех хватают.
Стройно, строго идёт полурота во главе с прапорщиком. Но – ничего красного. В толпе:
– Это что ж, против народа?
– Да не.
– А пошто ж они не вопят?
* * *
У подворотен, у подъездов набираются любопытные – жильцы, чиновники, барышни, а то и офицеры с дамами. И опасно смотреть, и интересно. То кучки двинутся вперёд, в толпу – лучше посмотреть. То – бегут назад, и офицеры под руку с дамами тоже.
Обыватели бродят по улицам с любопытством и жутью. У встречных узнают, что делается там-то и можно ли пройти.
* * *
Литовский замок – женское исправительное арестантское отделение, кто-то добивался атаковать ещё в воскресенье вечером: кучки народа сходились в темноте, перебегали, постреливали. Все дома вокруг перепугались и свет потушили.
Но только в понедельник после полудня появился бронированный автомобиль и отряд солдат. Поднялась пальба, летели стёкла, прошибли двери. Защитного караула не нашлось. Начальник тюрьмы, не отдававший ключей, был избит и уведен окровавленный.
Стали выпускать арестанток. Потащили всякое разное, что нашлось в складах.
Откуда-то снизу, как из подвала, стал подыматься рыжий дым. (И перешёл в трёхдневный пожар.)
* * *
За этот день разгромили семь тюрем. Кроме Дома предварительного заключения (откуда освободили финансиста Рубинштейна, за ним сразу пришёл автомобиль), Крестов (откуда освободили Гвоздева и всю Рабочую группу) и Литовского замка – ещё четыре.
На улицах арестанты и каторжники, в халатах, в тюремном, прогуливаются весело, целуются друг с другом и с солдатами.
Всех до одного освобождали, не расспрашивая. Вместе с политическими вышли на свободу (много больше их) и все уголовные. И в тех же часах начались по городу грабежи, поджоги и убийства.
* * *
Через форточку запертого Михайловского училища юнкер Лыкошин, сын генерала, крикнул на Нижегородскую улицу:
– Товарищи! Мы – с вами тоже! Но нас отсюда не выпускают!
Тогда юнкер Юрий Собинов, сын артиста, закатил ему пощёчину.
* * *
Рабочие разоружили охрану Финляндского вокзала и захватили его. Порвали семафоры, и движение поездов прекратилось. Сестрорецкие оружейники тоже заняли станцию Белоостров.
Путиловские рабочие захватили оружейные магазины и с оружием разогнали последние полицейские наряды близ завода.
* * *
На улицах стали повсюду разоружать офицеров, мирно: шашку, револьвер отдай – и идите, ваше благородие.
Офицеры по людным улицам продолжают ходить, друг другу козыряя, – а шашек ни у кого и нет: или ножны пустые, или ничего. (Спрятал, дома оставил?..)
Двое штатских, интеллигентных, в хороших пальто, идут, оживлённо разговаривая, – и каждый с обнажённой офицерской шашкой в руке. (Сами отобрали? Переняли у того, кто отобрал?)
* * *
Винтовки так часто, много везде стреляют – будто сами собой.
Грузовые автомобили – всё чаще на улицах, и откуда берутся? – три года война идёт, никогда столь частых не видели. Они движутся среди толпы как большие ощетиненные животные. На солдатах – пулемётные ленты наискось через грудь, свисая с плечей, в опояску, на дулах винтовок в обвив. На лицах – радость, нетерпение и прорыв ненависти.
– Ура-а-а-а! – непрерывно кричат они толпе. И толпа приливает к ним навстречу с красными клочками, лоскутами:
– Ура-а-а!
Могучий броневик «Ахтырец», не только с пулемётами, но и с пушкой, грохотно катит по Невскому. На его стальном корпусе – красный флаг.
* * *
Через толпу на Знаменской площади хочет пройти военный автомобиль, правит офицер, даёт гудки. Но толпа не раздаётся.
– Стой, мотор! Проезду нет! Вылезай!
Студент подошёл и положил руку на руль:
– Мы конфискуем ваш мотор.
Офицер резко:
– Кто это – мы?
– Восставшие. Прошу не раздражать толпы и не вызывать нас на насилие.
Капитан вышел, растерянный.
В автомобиль набилось молодёжи, и тот студент, – и они помчались, непрерывно наяривая сиреной.
Но капитану не дали отойти. Другой студент:
– Теперь вы должны отдать нам шашку.
Капитан потемнел багрово, вскинулся:
– Нет! Это лишит меня чести!
– Но нам необходимо оружие, – аргументирует студент.
Капитан смеривает его и ближних окружающих, наступивших:
– Тогда – убейте меня! Но шашки я не отдам.
Протискивается здоровый солдат и одной рукой упреждает молодёжь:
– Братцы. Ежели офицер отдаст вам шашку – он лишён офицерского звания. Одна шашка вам не пособит, а человек пропасть должон?
– А ты что за заступник?
– Я – сам противу начальства! А офицера в обиду не дам.
Отбил, отпустили.
(Далеко ли?)
* * *
На Суворовском какие-то солдаты подошли к офицеру и сорвали с него погоны.
Он отошёл несколько шагов в сторону – и застрелился.
* * *
В Преображенском дворе Иван Редченков со своим земляком Митькой Пятилазовым слонялись, выходили через ворота на Суворовский проспект – но там и вовсе гуляла воля, куда хочу, туда стреляю.
Целый день никто их не кормил, повара разбежались, да и полк растёкся, без команды, кто куда, а новобранцы идти боялись. А морозик за полчаса не брал, а за полдня очень разбирал. А в казарму идти, сказано, нельзя: будто ежели кого там бунтари захватят, то прикончат.
* * *
Дежурный офицер Измайловского батальона у ворот ответил подошедшим взбунтованным солдатам, что в помещение батальона входить нельзя. Его – закололи тут же в два штыка, стряхнули на землю. (Потом раздели – и голым бросили в чулан.)
112
Пешехонов и гренадеры.
На Петербургской стороне весь этот день прошёл как лёгкий мирный праздник, всеобщий праздник в будний день. По телефонам через Неву известно было, что происходит, а по мостам не пускали. С Литейной стороны перекинулось на Выборгскую, а сюда ничто. За Невой и за Большой Невкой – там всё решалось, стрелялось, а здесь только гуляли большие городские толпы, передавали слухи, а полиции нигде не было видно, и Гренадерский батальон – только у мостов.
Алексею Васильевичу Пешехонову, одному из лидеров партии народных социалистов (партия была теперь такая маленькая, что состояла сегодня почти из одних лидеров), надо было бы непременно писать статью для короленковского журнала, но и дома никак не сиделось, и он то и дело покидал свою статью, надевал шубу с меховым воротником, выходил и прохаживался в публике.
Настроение у людей было возбуждённое, охотно заговаривали с незнакомыми – от переполнения большою общею радостью. И Пешехонов делил эту радость несказанно. Думал ли он дожить до такого счастливого дня! Все свои пятьдесят лет он только и делал, что шёл и шёл в народ – учителем, земским статистиком, потом и членом Крестьянского (но городского) союза, всё с лозунгом «Хлеб, свет и свобода!». И вот – что-то начиналось наконец? Проснулся народ?
Но вместе с тем его и огорчало, что публика – такова уж наша публика! – только и ограничивалась этим общим любопытством и радостью. А никто не делал никаких попыток прорваться через оцепленья на мостах, присоединиться к восставшим, либо начать решительные действия тут, на Петербургской стороне.
Наконец, в которую по счёту прогулку, уже на закате, увидел Пешехонов на той косой площади, где сходятся Архиерейская, Большая Монетная и Малая Вульфова улицы, – кучку народа человек во сто из рабочих парней, девиц и ребятишек, которая, кажется, возмерилась что-то совершить. А вот что: они подступали, подступали и хотели бы прорвать цепь гренадеров, преграждающую путь к их казармам и дальше к Гренадерскому мосту на Выборгскую сторону.
Какой-то молодой рабочий вынул из-за пазухи кусок красной материи, нацепил её на палку и – поднял! и стал звать за собой остальных, кричать и руками махать.
А молодёжь ещё переминалась и не решалась.
Алексей Васильич ни минуты не колебался: он ощутил волнение того священного момента, который так знаком старым свободолюбцам и который не так часто выпадает на нашу долю. Не сгибаясь под тяжестью шубы, твёрдо ступая в галошах (левую, спадающую, он, к счастью, распёр бумажкой в носке), – он перешагнул, перешагнул пустое пространство – и уверенно стал под красное знамя рядом с молодым рабочим.
Вид ли его – пожилой, почтенный, но и простоватый, подействовал, или достигнута была раскачка, – но половина кучки тронулась, и Пешехонов в первом ряду!
Однако кто-то и на месте остался. А кто-то – метнулся за угол, опасаясь, что вот тут-то и грянет стрельба.
А хоть бы и грянуло, не обидно погибнуть за народную свободу!
И Пешехонов, гордо запрокинув голову в бобриковой шапке, не отставал от флагоносца, так они и шли рядом, вдвоём.
Всего-то пройти надо было сажен сорок, и не стреляли, даже враждебных движений не было в цепи гренадер, – а кучка растаяла,
