всё. Протопопов сник, уронил голову – и его добивали уже таким.
Что он – должен заболеть. Что его обязанность – тотчас заболеть и этим спасти правительство России.
И – не было ничьих глаз, ничьей души в поддержку! Да кто тут? – тут же не было высоких душ! Протопопов поднял голову в отчаянии, ему хотелось или захохотать, или разрыдаться:
– Что ж, господа, извольте! Что ж, если это вам так нравится, я могу объявиться больным!
И – не ужаснулись его жертве, не содрогнулись от своего предательства, – но все облегчились явно. Для них – распутывались все проблемы.
И от этого Протопопову стало ещё обиднее, горько сжало горло.
– Ах, какие вы злые-нехорошие! – выговорил он свою постоянную шутку.
А князь Голицын сказал:
– Я очень благодарю вас, Александр Дмитрич, от имени Совета министров, что вы приносите себя в жертву.
Протопопов еле сдерживался от хохота-плача. Он вскочил с закинутой головой, чтоб не видели глаз его, и, тяжело дыша, проговорил:
– Я даже могу для вас кончить самоубийством! Мне только и остаётся – застрелиться!
И вышел из зала.
Все вздохнули освобождённо, и никто за ним не поспешил. Не поверили.
Правительство было спасено. Заседание продолжалось.
Но хотя Протопопов и открыл им выход – этот выход никак не открывался. Что же было всё-таки делать?
Даже объявить об отставке Протопопова – не было у них видимого способа.
Вернуть столицу они не могли без внешней помощи.
А этой помощи – могли ли они дождаться?
Да и надо же было назначить заместника министру внутренних дел. Парадоксально всё же: в такую минуту остаться без министра внутренних дел!
Но ещё парадоксальней: никто не подготовил и никто не мог придумать никакой кандидатуры, даже самой временной. Голицын предложил энергичного генерала Маниковского, интенданта, – на него замахали руками. Главного военного прокурора?.. Секретаря Государственного Совета?
Стали телефонировать и предлагать – никто не соглашался.
Тем временем свой чиновник звонил из Таврического дворца с новостями. Что Керенский и Родзянко произносят поджигательные речи.
Покровский противительно откинулся в кресле:
– Не могу поверить, чтобы Родзянко, камергер, стал во главе революционной шайки. Что-то не так!
Но и всего-то могли они – сидеть в креслах и вести вялые, безпорядочные, безцельные обсуждения. Под ними вымывало, уносило столицу, твёрдую почву, дворцовый пол – а они ничего не могли придумать. Отчаяние и безсилие.
Князю Голицыну доложили, что толпа подходит к его особняку на Моховой, кажется, с намерением громить.
Вот – и у него уже не было выхода! И у каждого могло не стать через минуту!
А – зря они не объявили осадного положения. Ещё вчера вечером было не поздно!
Объявить теперь? Осадное положение тем удобно, что снимает всякую ответственность с правительства, всё передаётся военным. Но – как объявить уже мятежному городу? Даже, неожиданная проблема: кто и где напечатает такой приказ? и дадут ли развесить его по городу?
Сообщения из Таврического прекратились, чиновника, видимо, удалили от телефона.
Но вошёл в смятении Стишинский, старый видный член Государственного Совета, и объявил им: председатель Государственного Совета Щегловитов – арестован с квартиры и увезен в Государственную Думу!
Это ударило их как громом. Человек высшего государственного поста – и арестован? Одна законодательная палата арестовывает другую?! Что ж это будет? Это – и их могут, значит, тоже?..
Ломали пальцы. Тут кто-то кого-то вызвал за дверь и от правых Государственного Совета конфиденциально предложили: дать команду лётчикам, стоящим в Царском Селе: лететь на Таврический дворец и забросать революционное гнездо бомбами.
Предположительно осмелились повторить за столом заседаний, но все отшатнулись. А ухастый маленький Беляев сказал, что как военный министр ни за что такой команды не допустит.
Нет, чем дальше, тем больше видели министры, что положение неспасаемо тут, изнутри.
Нужен – диктатор извне, с войсками.
Слать Государю телеграмму с просьбой о войсках.
Но позвольте, господа, напоминал Покровский, но Дума требовала нашей отставки взамен на её роспуск. Нечестно нарушать условия.
Да, правда… Да и разумней всего, да и легче всего им было бы уйти в отставку и ни о чём больше не заботиться.
Но они не могли все сразу заболеть, как Протопопов. Значит, они должны были просить Государя о коллективной отставке правительства.
Далёкого молчаливого недостижимого Государя.
Послать ему такую телеграмму.
Покровский и Барк уже составляли её готовно и поспешно.
Совет министров дерзает представить Вашему Величеству… с объявлением столицы на осадном положении, каковое уже сделано… Ходатайствует о поставлении военачальника с популярным именем… В настоящих условиях Совет министров не может справиться с создавшимся положением и предлагает себя распустить, назначив председателем лицо, пользующееся доверием общества…
Князь Голицын убеждённо подписал.
115
Кирпичников возвращается. – Стычка на Литейном проспекте. – Растекаются дальше.
Но и через Литейный мост воротясь – Кирпичников своих не собрал, все куда-то подевались. Всего-то народу кипело тьма, не то что утром, сейчас все смелые, – а вот своих не было. Утром, сколько ни было – он вёл, всю ораву, а сейчас были тысячи-тысячи, а его не только не слушали, уже не замечали, что за унтер такой идёт, щупленький.
Да ведь когда Арсенал на Симбирской разбили – одних браунингов набрали, наверно, несколько тысяч – и все у мальчишек, и все стреляют. И не отымешь, мальчишка – он хуже любого пропащего солдата: на него и гавкнешь – не слушает. А к чему это – в воздух палить, когда надо свободу добывать?
То и дело на них орал.
Утром Кирпичников с друзьями думал: как бы только не отказались со склада первый ящик патронов отпустить, не начать же с голыми пальцами. А сейчас – все и вольные, кто только захотел, – с винтовкой, и патронами обгружен.
А от пожара на углу – огнищем пышет, и гарь, а повыше дым.
На Литейный проспект вывернулся какой-то отряд, хоть не стройный, не вовсе упорядливый, но всё ж отряд, и Кирпичникова фельдфебельское сердце обрадовалось: всё же строй понимают!
Что ж оставалось? Со своей новой небольшой кучкой примкнул Кирпичников к ихнему строю сзади. Пошли. Но впереди – стреляли, и строй разбежался быстро. За Фурштадтской дальше стояли кексгольмцы развёрнутым фронтом против свободных войск.
И свободные все забоялись, никто идти не хотел.
Кирпичников-то сделал сегодня больше всех, ему бы и не лезть. Но обида горела, что этак всё пропадёт, один раз остановись – и всё ведь пропало.
И вернулся он собирать-убеждать вперемежку солдат и вольных, что всем идти плотной толпой и не стрелять, а руками, шапками махать и уговаривать – нипочём тогда в них стрелять не будут.
Кого убедил, а больше – толпа поднапирала, изо всех улиц стекалось, толпы столько притекло и по Кирочной – что двинулась она на эту цепочку солдат как туча.
И так – махали бараньими шапками, фуражками, кричали им, уговаривали – и пододвигались.
И прапорщики велели стрелять – а кексгольмцы не стали.
И как толпа надвинулась – так этих прапорщиков из револьверов тут же и убили. А строй кексгольмцев – рассыпался.
И потекла толпа дальше по Литейному, без удержу.
А передали вольные, что за церковью стоит засада Семёновского полка, и там будто 8 пулемётов.
А ещё передали: тут, в чайной, засада – и ещё 2 пулемёта.
И растекались люди кто куда, не управишь: то ли засады брать, то ли тикáть от них, то ли просто по улицам болтаться.
А Кирпичникова гвоздило: пока ещё не темно, надо на Марсово поле идти и павловцев присоединять.
И скричал себе кой-какую толпишку, уж их не построишь, – идут, и хорошо.
Пантелеймоновский мост перешли, но дальше вольные разубедили: на Марсовом, мол, большая засада, всех перестреляют.
И – опять кто куда рассыпался.
Уже темно стало – и исправно засветились по всем улицам столицы ряды фонарей, как будто не было никакой суматохи.
Только те не светили, какие пулями рассадили.
116
Конец кутеповского отряда.
Туда, на Пантелеймоновскую, где толпа обезкуражила царскосельских стрелков, полковник Кутепов быстрыми крупными шагами отправился сам, хотя и не придумал и придумать не мог, что ж он будет делать один против смешанной вооружённой толпы. Просто – никого он не мог снять ни из одной цепи, а ничего не предпринять тоже не мог, – и оставалось пойти самому.
И ещё раз ему повезло (собственно, весь день сегодня ему везенье, если по-военному прикинуть расположение сил и средств): на углу Пантелеймоновской подошло к нему ещё две роты подкреплений – лейб-гвардии Семёновского батальона с двумя молодыми прапорщиками, Соловьёвым и Эссеном 4-м.
И Кутепов поворачивал семёновцев на Пантелеймоновскую, чтобы сам туда их вести, – как доложили ему, что на Литейном подстрелен прапорщик, преображенец, который шёл к нему с донесением о действиях по ту сторону Преображенского собора.
Однако же и это не было быстрей, чем на войне, вполне фронтовой темп, Кутепов успевал и соображать, и без колебаний решать, хотя перевес неожиданностей склонялся к противнику. Он велел семёновским прапорщикам продвинуть роту по Пантелеймоновской, перегородить, а в случае появления враждебной толпы – открыть по ней огонь. Сам же услышал за спиной за два квартала, где была кексгольмская полурота, громкий крик:
– Не стреляй! не стреляй! –
и, небрежа своим званьем и высоким ростом, побежал туда.
И ещё издали увидел на Литейном тоже высокоростного офицера, который это кричал, – а на груди у него, на шинели – крупный красный бант.
И кексгольмцы действительно не стреляли, как завороженные, – ведь офицер! А тот приближался.
Кутепов, подбегая, резко крикнул открыть огонь.
Тогда и офицер побежал, скорее достичь кексгольмской полосы – но, подстреленный, рухнул.
Держались расставленные, разосланные Кутеповым роты, держали с дюжину каменных кварталов – но уже не могли продвигаться. И со всех сторон доносили, что следующие кварталы насыщены полувооружёнными безчинствующими толпами рабочих и разрозненных солдат. Огонь со всех сторон усилился.
А между тем день кончался. Проглянувшее после полудня солнце опять заволоклось, да и должно б оно было уже уйти за стены Литейного каменного ущелья. Света всё убывало, день шёл к сумеркам и к концу.
Что же должен был Кутепов делать дальше? Ни одного связного с приказанием или разъяснением так за весь день не прислал к нему Хабалов, и посланные Кутеповым не вернулись, и почему-то на телефонные звонки совсем не отвечало градоначальство. Кутепов и сам пошёл в дом Мусина-Пушкина телефонировать – и никак не мог дозвониться. С центральной телефонной станции ему заявили, что последний час градоначальство и вовсе никому не отвечает, не берут ни одной трубки.
Так что ж – градоначальство разгромлено?
Телефонистки не знали, хотя близко от них. А их самих на Морской улице охраняла и пехота и кавалерия до сих пор, и боёв не было никаких. А ещё что они знают вокруг? А ещё знают: на Дворцовой площади какие-то части строились, но потом уходили, некоторые и сейчас стоят. А за кого эти
