нишкни, нам – довлеет!
А он-то, сердечный, совсем как струнка дрожит, вытянулся во всю свою тонину:
– Товарищи! Время не ждёт! Дорога каждая минута! И я призываю вас к организации! К дисциплине! К оказанию поддержки нам, вашим представителям! – и готовым умереть для народа! – и отдавшим всю свою жизнь народу!
Слушали – сильно одобряли, но как второй раз про смерть помянул – так проняло, аж чуву нет.
– Да живи же! – кричат ему. Да передние руки к нему протянули, схватили, стянули, лёгкого, – и стали из рук в руки дальше к двери переколыхивать.
А весь зал кричит:
– Ура-а-а!
Передавали его не так ладно, где нога сорвётся, не подхваченная, но уж близ двери взяли прочно, там уже идти мочно, и понесли его на вынос через двери, а весь зал вослед ещё долго гудел:
– Ура-а-а! Ура-а-а!
* * *
Прокатися, грош, ребром! Покажись рублём!
* * *
326
Дмитрий Вяземский умер. – Гучков и Шульгин едут во Псков.
Думали рано выехать – и близко не получилось. Во-первых, спать легли чуть не в 5 утра – и так окаменело, что хоть вся Россия пропади, а встать невозможно. А когда встали, уже не рано, и накачали себя кофеем – тут надо было несколько раз позвонить по телефону, уже не хотел Гучков появляться в Думе сегодня, там должны были давать сведение, что он ездит по казармам. Но и в первые же звонки, через Ободовского, узналась просьба вице-адмирала Непенина из Гельсингфорса: помочь навести порядок в Кронштадте и кого назначить новым комендантом крепости вместо убитого. Ещё не объявленный военным и морским министром, Гучков уже единодушно подразумевался таковым. Итак, надо было распорядиться, срочно, что сделать для Кронштадта, немалое по важности место, да и самого Непенина надо было поддержать.
А тем временем он звонил сестре Мити Вяземского и в Кауфманскую общину. Надо бы ехать ещё попрощаться, но Дмитрий был уже без памяти. С вечера он всё спрашивал у профессора, какой орган у него задет, – и профессор честно ответил, что – никакой. А – оказался в куски у него разнесен крестец, и тазовая кость. И много крови потерял, и жить он не мог.
Между двумя телефонными звонками Гучкова и умер.
Ещё вчера самый близкий сотрудник, самый необходимый человек, – вот уже выбыл, вот уже дальше.
А тут и Марья Ильинична, вопреки всеобщей радости, была чрезвычайно мрачна, разговаривала нехотя, а надо было убедить её в важности отъезда и чтоб она по телефону отвечала правильно.
Скорей же из дому! Мрачный, Гучков вырвался и ехал с Шульгиным на Варшавский вокзал.
Натекало уже к двум часам дня, и за это время Совет рабочих депутатов десять раз мог узнать об их отъезде и помешать.
Но нет! Несмотря на то, что открыто телеграфировали Рузскому о поездке и звонили начальнику Варшавского вокзала, – такова была всеобщая суматоха, что до Совета, видимо, не дошло, – иначе не могли б они допустить какую-то частную тайную поездку к царю. Ещё вчера предназначенный для Родзянки особый вагон из салона и спален всё стоял и дожидался депутатов, и имелся к нему паровоз в запасе, теперь прицепляемый.
А последнее, что ещё Гучков сообразил вовремя и надо было сделать до выезда, – это взять в руки генерала Иванова. Хотя он уже ретировался из Царского Села, и по старому знакомству знал Гучков, что это мешок, а не боевой генерал, да и трусливо-прислушлив к общественному мнению, – но тем более надо было полностью взять его в руки и образумить. С Варшавского вокзала ещё не выехав, удобнее всего было послать ему телеграмму через Царскосельский, по путейской линии Виндавской дороги: приехать на встречу в Гатчину, получалось – часам к четырём дня. Либо пусть едет во Псков. Не сомневался Гучков, что Иванов рад будет подчиниться и выскользнуть из своего сложного положения.
Ну, наконец и поехали, в три часа. Не задержал Совет! Не открыли.
Машинист получил приказ двигаться с предельной скоростью. Два инженера путей сообщения от Бубликова сели в их вагон – устранять возможные в пути помехи.
С утра было ярко, сейчас посерело. Не светило солнце по снежным полям.
Были купе, можно и полежать, но и думать об этом не думалось, такое волнение. Молодой Шульгин, бледный от усталости, всегда с лучистыми глазами, сейчас как-то особенно, болезненно сиял.
Сидели в салоне рядом – а почти не разговаривали.
Невыспанная голова Гучкова была наполнена тревожным, но и радостным гудом.
Давно ли царь запрещал ему выезды в штабы фронтов? А вот он ехал именно в штаб фронта, и зачем? – вырывать отречение!
Какая была ему необходимость ехать? У него была неустроенная Военная комиссия, в ужасном состоянии петроградские полки, через несколько часов предстояло принять военное министерство, – не хватало дня и ночи, чтобы в Петрограде всё сделать и успеть, – а он гнал во Псков, путь не одночасный.
Но: революция, которой хотели избежать, – совершилась, и сделана руками черни. И власть и всякий порядок уплывают из рук образованного класса, призванных к управленью людей. И в этом мутном, быстром, всё уносящем потоке оставалось несколько часов, оплошных для самого потока, когда можно было по нему нагнать уплывающий трон и успеть вытянуть его на твёрдый берег.
И – не кто другой, а именно Гучков должен был ехать. Это была – его личная, издавняя судьба. Это были – его счёты с царём. Гучков ехал – выполнить государственное дело. Было ощущение – венчающей минуты жизни.
Это был и реванш за неудавшийся государственный переворот, как бы восполнение того, что ему не удалось. (Пусть так считается, так красиво и трагически войдёт в историю: заговор состоялся бы непременно, но революция опередила его на две недели.) Оправдаться – самому перед собой. Он почти ещё успевал настигнуть и исправить!
Это, может быть, был и шаг в будущую Россию более веский, чем стать военным министром. Сейчас – Гучков ехал получить отречение в пользу наследника с регентом Михаилом и подтверждение Львова премьер-министром. Сейчас пока, в этой буре, – и спасти трон как таковой, и твёрдо поставить правительство.
Но при свободном широком развитии России в дальнейшем – очень может быть, что монархия станет ей узка, Россия рассвободится в республику. И тогда нужен будет президент. Первый президент России.
И тогда – не совсем безразлично, на кого падёт отблеск сегодняшнего отречения. Как бы – тень наследства.
А Россия – любит Александра Гучкова! Это показала его прошлогодняя болезнь: кто другой ещё так популярен?
Уже – руки его были так протянуты. И – место в душе запасено для этого действия. Не удаться? Это никак уже не могло. Это – неотвратимо накатывалось. Чтоб это не удалось – он даже не разбирал такого варианта.
А вот что: в его прежнем плане было – положить перед Государем готовый текст отречения. Кажется, самая простая часть задачи – подготовить текст. А – никогда не было сделано. Всё казалось – успеют, легче всего.
Но с прошлой ночи, как решилась поездка, – не составляется, и в голову не лезет. И вот уже едут реально, а текста нет. И мозги – совершенно отказывают, да ещё при поездной тряске, на вагонном столике. Не собрать мыслей, не стянуть фраз.
– Василий Витальич! А что же – текст? Нет у нас… Может – вы попробуете набросать пока?
С лунатическим видом Шульгин, отвлекаясь:
– А? Да. Верно! Попробую…
Вытащил перо и тут же вскоре начал.
А ведь – и не всё ясно, только сейчас пришло:
– А что, Василий Витальич, не знаете: существует ли какая-нибудь определённая форма отречения?
С рассеянной милой улыбкой от своих отдельных мыслей Шульгин:
– Понятия не имею, Александр Иваныч. Никогда не задумывался. Думаю, что – нет, потому что… Кажется, никто никогда у нас не отрекался? Ни из Романовых, ни из Рюриков.
– Неужели никто? Подождите… А… а-а… Пётр III?
– Ну, разве что Пётр III. Но случай вполне авантюристический и не может быть нам основанием.
– Но есть об этом какое-нибудь законодательство? Какие-нибудь династические правила?
Странно, что Гучков, обсуждая заговор, никогда не задумался об этом раньше.
Голубые глаза Шульгина сияли неземно:
– Ох, не знаю, Александр Иваныч.
327
Три генерала у Государя. – Государь читает мнения Главнокомандующих. – Подписал телеграммы с отречением.
Всё-таки поездная теснота донимала, совсем никак не разомнёшься. Захотелось выйти из вагона. И перед завтраком Николай вышел погулять по перрону.
Мимо этой кирпичной водокачки с намёрзлым хребтом льда. Этой отдельной цистерны. Врежутся на всю жизнь как ни один пейзаж в России.
И денёк был серенький, с мутниной. Не холодный.
Свитские гуляли кто следом, кто в стороне. Редкая здешняя публика – как-то по-новому: не стояла с разинутыми ртами, но проходила мимо.
Так Государь попал, что не имел ни своего пространства, ни власти. Уже вчера вечером выяснилось: передать телеграмму куда-нибудь, даже домой, – только через Рузского. (Но и на посланную, где Псков указан, всё нет ответа. Боже, что с Аликс?) Получить что-нибудь, узнать что-нибудь – только через Рузского. А попросить мотор для прогулки – даже неудобно. Да имеет ли он и право куда-нибудь ехать?
Странное состояние, можно сказать – приговорённости. Держатель великой Империи, он как будто свободно думал, решал, выбирал, а на самом деле…
Как-то повернулось за двое суток, что вся власть – будто утекла от него. Только числился он императором и Верховным Главнокомандующим, а приказать – было некому. А – соглашаться на всякую бумагу, которую поднесут. Все эти дни, пока он ездил, где-то связывались аппараты, текли аппаратные разговоры – но всё мимо него, подходили, отвечали кто-то другие, а ему несли лишь готовые результаты.
Как-то незаметно остаток власти утёк от него к Алексееву. И тот вот уже сам спрашивает об отречении?
Что же ответят Главнокомандующие?..
Даже нелюбимую им власть смеет ли он отдать, – перед предками? Всегда мучила Николая боязнь – оказаться не на высоте своего призвания. И особенно – оказаться недостойным отца и прадеда Николая, которые так смело, так уверенно вели.
Что же ответят Главнокомандующие?
Да – хочет ли сама вся Россия, чтоб он отрёкся? Если хочет, то – да, конечно, немедленно! Если царь стал помехой национальному единению – так он уйдёт. Да он будет Бога благодарить, если Россия наконец станет счастлива, без него.
Но – как узнать истинную волю России?
Царствование – это крест. Это – обязанность трудноподъёмная. Царь принимает на себя всю тяготу государственных решений, всю суету и мелкость управления, – чтоб освободить от этой мути души подданных, чтоб они непринуждёнными взрастали к Богу.
Всегда все добиваются с докладами, мненьями, одни хотят одного, другие противоположного, всё надо выслушивать, прочитывать, подписывать. Но как ни