восстановит в твоих правах. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернётся!
Два течения, две змеи – Дума и революционеры, – может быть, они отгрызут друг другу головы – и так спасут положение? Я чувствую, что Бог что-нибудь сделает!
А может быть, ты покажешься войскам во Пскове и соберёшь их вокруг себя? Когда войска узнают, что тебя не выпускали, – войска придут в неистовство и восстанут против всех!!
…Пришёл генерал Ресин и доложил: генерала Гротена революционеры в ратуше арестовали.
343
Революция пришла в Ростов. – У Архангородских.
В Ростове-на-Дону уже третий день накоплялся общественный взрыв. Ростовчане привыкли к полной свободе всякой речи, также и гневной, – на улице, в трамвае, в университетском коридоре и на базаре. А тут – от Ростова что-то скрывали! Третий день не приходило никаких агентских телеграмм из Петрограда – хотя провода были целы, потому что приходили частные телеграммы. И из этих частных улавливались намёки на какие-то важные события в столице. Кидались день и кидались другой к редакциям «Приазовского края» и «Ростовской речи» – но и там не знали больше, чем простые обыватели. Непроходимые тупицы правящей власти наступили где-то сапогом на поток известий и придушили его. Но слухами, слухами – прорывало запрет неудержимо!
Какие уж там учебные занятия! Вчера ещё только перебегающая тревога, а сегодня и в университете и на высших женских курсах лекции шли кое-как, многих не было на месте, и уж конечно Сони Архангородской. Вместе с несколькими подругами по юридическому факультету они бродили по городу, и к газетным редакциям, и просто вдоль Садовой, и звонили по телефонам – чтоб узнать, узнать скорее и раньше! – а сердце-то уже догадывалось: наступил несравненный миг жизни!
А ещё же дышала весна! Днями сильно таяло, по всем улицам, буровя снег, неслись коричневые ручьи, показывая наклоны всех улиц, такие резкие в Ростове. К вечеру подстывало – по оголённым тротуарам тонкой льдистой коркой, в месиве дорожного снега коричневыми лужками. Но сохранялся, как всегда бывает в Ростове в мартовские вечера, – уже весенний воздух, откуда-то прилетевший таинственно-радостный воздух весны.
Конечно, больше мог знать папа, Соня дважды забегала домой узнать что-нибудь – но и Зоя Львовна полдня не могла с ним соединиться, он вызван на срочное заседание военно-промышленного комитета. После университета вернулся брат Володя, он отсидел все лекции, – тут Соня увлекла его тоже идти к «Приазовскому краю».
И там толпились ещё два часа, потому что обещали из редакции, что какие-то новости вот-вот будут, вот-вот, да будет специальный бюллетень, – и наконец уже к самому вечеру выскочили газетчики с пачками бюллетеня – сперва с отчаянными криками, а потом и кричать перестали, – только успевали медяки принимать и кидать в карманы, а пачки на руках утончались и чуть не мгновенно исчезали.
И какие же новости!! – никто в толпе не жалел, что постоял. С весной природы соединилась буйная весна газетная! Чёрными типографскими буквами подтверждалось больше, чем даже слухи перед тем: не просто петроградские волнения – но вся власть в России перешла к народному представительству!!
Какие ликующие минуты! Какой жгучий момент! Теперь неизбежным казалось, что и тиран падёт! Восстанет из смрадного гроба Россия! Долой монархию! Долой сословия!
Уже – вся Садовая праздновала, и ясно, что на несколько дней! Густо высыпали толпами – по обоим тротуарам не пробиться, только течь в медленном потоке. Все радовались, незнакомые (хотя мало таких в ростовской публике) обсуждали друг с другом, там и здесь начинали запевать революционные песни. А уж свыше меры были переполнены кофейни «Ампир» и «Чашка чая»: там читали вслух новости, произносили речи, потребовали от оркестра исполнить марсельезу, все встали, а офицеры взяли под козырёк. Кто-то кричал: «Да здравствует Франция!» – и высказывали, что надо пойти манифестацией к французскому консульству.
А полицейские?! – стояли на постах – но безучастно! – но как будто ничего-ничего не замечая! Так это значит: им велено так!?
Но если Новочеркасск бросит на Ростов казаков? Это будет мясорубка!
А самая главная манифестация, мешая и трамваям идти на вокзал, трамваям непоместительно стало в городе, – сгущалась как раз против квартиры Архангородских на углу Почтового: потому что vis-a-vis, по ту сторону Садовой, высились ребристые колонны переехавшего теперь в Ростов Варшавского (в этих днях ожидалось, что правительство учредит его Донским) университета. Толпа собралась тысячная, заливая всё вокруг университетского входа под навесом громадного балкона, и мостовую Садовой, и Почтовый переулок.
Очень ждали конца университетской сходки: что она решит? – хотя как будто не от неё зависел ход дел в России. Уже было темно, когда из двузеркальных дверей университета студенты стали выливаться сюда, в толпу. Оказалось: избрали студенческий Революционный комитет, хотя была оппозиция студенческого «Прогрессивного блока» (и Володя в нём), а некоторые филологи безпринципно заявляли, что «считают себя вообще некомпетентными в таких вопросах».
Что за ужимки? Да курсистки завтра же изберут и своих депутаток к вам!
Хотя горели обычные уличные газовые фонари вразрядку и светились окна домов – молодёжь притащила с десяток факелов, оставшихся от какого-то карнавала, и их тревожные смоляные огни запылали в нескольких местах над толпой.
Два-три факела поднялись и на обширный балкон университета, куда вышли члены Революционного комитета и профессора со своего совета – они, кажется, не совсем охотно. Недовольными выглядели и ректор Вехов, и славяновед Яцимирский, а маленький густоусый математик Мордухай-Болтовской – так просто сердитым. Зато рядом с ним сиял профессор физики Колли.
И зазвенела с балкона смелая речь юношеским горлом к толпе, невозможная ещё сегодня утром:
– Бастилию берут не разумом, а порывом! Победоносный народ сбил цепи своей неволи! Злостное пренебрежение старого режима к священным интересам родины… Режим был весь пропитан прусскими идеалами… Но кучка негодяев, управлявшая Россией против России, – упала! Все живые силы страны присоединяются к революции! Начинается долгожданное обновление России!..
А власти – ничему не мешали! А полиции – как не было никакой, забилась куда-то в тёмный угол.
Из толпы, оборачиваясь, видела Соня через сплетение голых ветвей, как на балкончике их угловом, надев шубы, стояли папа с мамой и смотрели сюда.
А папа – что-то же ещё знает, что-то расскажет!
Сказочный вечер! Нехотя расходились.
Соня бегом по лестнице, влетела в столовую, – верхнего света нет, ужин не накрывается, а мама при настольной лампе горячо разговаривает по телефону. А есть как хочется! Пошли с Володей в папин кабинет. Илья Исакович за большим письменным столом, лампа в белом матовом абажуре.
– Папа! Папа! Ну скажи сперва в трёх словах! А потом подробно.
Илья Исакович смотрел как бы с виноватым видом, за очками его, кажется, можно было увидеть по слезе:
– Слова отстают от чувств.
– Ну, а подробно??
– А что мы говорили, папа, а что? – ликовала Соня. – Николашка мечется в поезде! Ясно, что дни его сочтены. Теперь ясно, что в Пятом году царизму был нанесен смертельный удар и эти 12 лет – только агония!
– Да дай же папе, – останавливал Володя.
Со своей обычной умеренностью в движениях, не потерянной и в такой великий день, ещё немного довернувшись к ним в своём поворотном кресле, держа пальцы в переплёте у брюшка, Илья Исакович вместо ликования сказал негромко:
– Теперь… теперь, дети… Надо напрячь всю волю, чтобы только не закружилась от радости голова. Теперь-то и начинается самое опасное.
– Что?? Почему? Да ты, может быть, не всё знаешь, папа? Ты бюллетень-то читал? Вот мы принесли… – Рванула бежать в коридор к пальто.
– Садись уж, садись, – усмехнулся Илья Исакович. – Я за четыре часа до вашего бюллетеня знал.
Сестра и брат сели на стулья, поближе.
Илья Исакович уже с полудня заседал в военно-промышленном комитете. Председателя их, известного Парамонова, тучного, но подвижного промышленного туза, вызвали вместе с ростовским и нахичеванским городскими головами и с Зеелером от доно-кубанского Земгора – к градоначальнику генерал-майору Мейеру. Тем более военно-промышленный комитет продолжал заседать и обсуждать гадаемое. Часа через два вернулся к ним и громогласный Парамонов с новостями, кипучими решениями и таким видом, что приписывал себе чуть не всю ростовскую революцию и четвёртую часть петроградской.
Градоначальник Мейер, и прежде очень сочувственный к общественности, теперь открылся ей более чем благожелательно. Объявил, что это он сейчас добился от атамана Граббе разрешения на публикацию агентских телеграмм безо всяких изъятий. Уже с решительностью уверенный в безповоротности событий (он только что вернулся из Петрограда и застал там начало волнений), он заверял, что и ни атаман, и ни начальник ростовского гарнизона не посмеют поддержать старую власть оружием. И признался буквально так:
– Тем и был тяжёл прежний государственный строй, что всякий работник на ниве общественности не мог выступать и действовать открыто, не надевая маски так называемой лояльности перед правительством. Маска была условием работы. И я рад теперь её снять. Я и прежде делал всё что мог для облегчения участи борцов за народные интересы, вы помните.
Четверо деятелей в ответ попросили посовещаться полчаса без Мейера. И затем выставили ему условия. Освободить заключённых по политическим и религиозным мотивам. (Тотчас же. Их оказалось трое.) Свободные собрания без контроля властей. (Разрешил.) Согласны принять на себя тяжёлую и ответственную задачу сформирования Гражданского комитета в Ростове, но только если местная власть будет безпрекословно выполнять все постановления комитета. (Градоначальник принял.) Таким образом почта, телеграф, телефон и железные дороги перейдут под контроль Гражданского комитета. (Согласен.) А не помешает ли Охранное отделение? (Нет, ротмистр Пожога – в тифу и в бреду.) Немедленно закрыть или хотя бы взять под строгую цензуру черносотенный «Ростовский листок», чтоб не допустить агитацию за прежний строй. (Гражданской цензуры у нас не существует, но для этого случая – согласен.) А как отнесутся власти к возможному уличному выступлению черносотенцев? поможет ли власть обезвредить их выступления против нового строя? Мейер обещал, что не допустит манифестаций с царскими портретами и прочих провокационных. И тут же при них распорядился полицмейстеру: не препятствовать никаким манифестациям, кроме монархических, терпеливо относиться к выражению чувств народной радости, даже если они будут враждебны к чинам полиции. Объяснять, что полиция и раньше служила населению и сейчас не пойдёт против воли народа.
И ещё добился Парамонов: получить копии всех петроградских телеграмм, чтобы лично проверить, не утаит ли какую военная цензура.
И – разъехались все четверо по местам, готовить Гражданский комитет. А заседать он будет в особняке Мелконовых-Езековых на Пушкинской, куда и вернулся Парамонов к своему военно-промышленному комитету. Между прочим, среди самых последних телеграмм оказалось воззвание Совета съездов промышленности и торговли: эта головка промышленников и купцов призывала
