Николаевича: скорей оглашать, да начинать полноценную деятельность. А вот что. Так как в комнате имелись ножницы и клей – то просто склеили эти три листа бумаги разной ширины и разными почерками. Первым пошёл абзац Нахамкиса, вторым – абзац Гиммера, а третьим – Милюкова. И всё это вместе будет называться «От Исполнительного Комитета СРСД».

Теперь оставалось: на милюковском чистом листе собрать подписи членов первого общественного кабинета и Родзянки (Милюков расписался первый), да перестукать на машинке, да отправлять в типографию, чтоб успело завтра… в газеты? но газет нет… Чтоб успело в «Известия» всё того же Совета депутатов. И – прокламацией для расклейки на улицах.

Все трое встали – и Нахамкис неожиданно обнял Милюкова, даже как бы прислонился поцеловать. (Милюков с горечью сообразил, что, значит, он что-то пропустил, проиграл.)

Нахамкис ушёл. Милюков собирал подписи министров, Гиммер наблюдал. Очень значительно, вальяжно уселся и расписался Родзянко – как будто его подпись только и решала всё. Он доволен был очень, что договорились. Он хотел, чтоб это скорей.

Потом Гиммер унёс всё в печать.

А Милюков обдумывал. Да, очевидно, он принял слишком тяжёлые для правительства условия. И, да, может быть за министерскими расчётами он упустил, что ещё резко может всплыть монархический вопрос. Пожалуй, да, не следовало сегодня объявлять это вслух. Но всё шло регулярно и неизбежно. Через несколько часов Михаил будет регентом, и вопрос исчерпается.

Тут подскочили к нему английский и французский корреспонденты: ведь Европа, ведь союзники хотели и имели право знать, что происходит в туманном и огненном Петербурге.

И всем сердцем любя союзников, Милюков дал им первое правительственное интервью:

– Народный гнев был такой силы, что русская революция оказалась едва ли не самой короткой и безкровной в истории. Нынешние великие события увеличат народный энтузиазм, умножат народные силы, дадут им, наконец, возможность выиграть войну.

– А какова будет судьба монархии?

– Новое правительство считает необходимым, чтобы регентство было временно возложено на великого князя Михаила Александровича. Таково наше решение, и изменить его мы не считаем возможным.

(Пока напечатают в Европе, пока вернётся сюда, а дело уже сделается.)

345

В пути. Шульгин над проектом манифеста.

Только в книгах можно было читать о таких моментах, никогда не мечтая попасть в их сладостно-ужасный водоворот. И редки те счастливцы на целую жизнь, отмеченные богами, кому удаётся пальцы свои приложить к величайшим событиям истории. Шульгину досталось вот уже два, самых крупных: позавчера без выстрела овладеть русской Бастилией, сегодня – ехать к императору за отречением. Это не только станет достоянием твоих внуков, не только твои знакомые ещё много лет будут расспрашивать, но войдёт в учебники, хрестоматии, изобразится в рисунках, как во все великие революции.

Здесь, вблизи, видишь тысячерылую чернь, грязь и мразь, несёшься по этим жутким извивам, – что делать, пусть и они! Ты должен готов быть растерзанным в любую минуту – но и надо признать, как легчают ноги, как будто отчасти летаешь, надо признать.

Упоённый этой необычностью, для себя – Шульгин ничего не хотел. Он – и не вошёл в правительство, взяли кого-то другого, и не важно. Он и сейчас хотел не славы, а только соучастия в трагической и великой минуте.

Как падающая звезда прочерчивает небо сияющей чертою, так пронёсся и ком событий по русскому небу, и Шульгин упоён, что и ему доводится там быть сверкающей искринкой. Он не вошёл в правительство, но – да здравствует новое правительство, и будем все поддерживать его всеми силами, ибо враг у ворот России. Если мы мощно поддержим эту горсточку отважных людей из Таврического дворца – мы спасём страну.

Пусть это странно, оглушительно и ново – что будет с нами самими. Не время задумываться, не будем задумываться, будем верить!

Мысль отказывалась охватить! Ещё четыре дня назад, в воскресенье, когда так таинственно замер и так прекрасен был Петроград перед обвалом, – Шульгин оскорбился бы, если б ему сказали, что вот – когда? в четверг – он осмелится ехать предложить Его Величеству отречение!

Но переворот произошёл так неслыханно легко, безсопротивно, – что вот, он ехал, и казалось ему уже однозначно: Государю и нельзя остаться царствовать.

Да уже этой всей зимой нет-нет да казалось Шульгину, увлечённому неистовыми речами Пуришкевича, всей волной негодования даже дворянских кругов: нельзя этому режиму дальше существовать! Так докатимся мы и до цареубийства!

Да как же Государю остаться царствовать, если месяц за месяцем из общества ему и его супруге бросались в лицо все резкие обвинения – а он никогда не ответил.

Никто никогда ни на одно не ответил.

Одним своим молчанием он почти утерял престол до всякой революции.

А сейчас, когда всё разверзлось и грохнуло…? Там, под сводами Таврического, рядом с Советом рабочих депутатов и видя эти прущие, орущие толпы, – уже почти и представить нельзя, что Государь по-прежнему существует, действует, правит Россией?

Очевидно, ударил час…

Или, может быть, это от неполноты сознания, от смутности в голове, от безсонницы, от усталости? – но как-то перестал видеться другой исход. Наоборот, все поиски выхода для России вытекают – к отречению. Для того, чтобы спасти сам трон и династию.

И разве мало знает история примеров, когда переход власти от монарха к монарху – к сыну, брату, племяннику, дяде, – спасали трон, спасали монархию?

Спасти монархию, пожертвовав монархом.

Ну, и ещё многими бюрократами, конечно.

Это – и самое разумное решение. Если отречение – то революции сразу как будто и не станет, власть мягко перейдёт к регенту, назначится новое правительство, всё законным путём.

В Девятьсот Пятом тоже могло быть сотрясение страшное, но тогда так не был подорван кредит власти, тогда на защите её неколебимо стояла вся гвардия, не бунтовала армия, младшие офицеры не усумнялись выполнять приказы, и так в разгар волнений и вопреки смертным угрозам мог продолжать публиковаться правый «Киевлянин». И когда на балконе киевской думы стали ломать царскую корону, – толпа, слушавшая революционный митинг, ахнула от ужаса, и руки протягивались поднять обломки от унижения.

Но если бы в сегодняшнем Петрограде так – то уже не бросились бы поднимать…

Ах, как много потерял за эти годы Государь! И как много – трон.

Но трон – ещё можно, ещё надо спасти, спасать!

Шульгин едет – именно для того, – вот такая мысль созревала в нём: именно для того, чтоб облегчить Государю отречение. Ведь Государь хорошо помнит Шульгина, ласково с ним разговаривал на приёмах. Шульгин – природный монархист, хотя и член Прогрессивного блока, но самый правый. Он примет отречение тактичней всякого левого, облегчит Государю этот горький момент. Его присутствие рядом с Гучковым, известным ненавистником трона, многое смягчит. В руки верного восторженного монархиста Государю легче будет передать акт.

Только этот акт – не выписывался никак. Не складывались мысли, не складывались фразы. Оттого ли, что такая усталость? что голова разболелась?

С Гучковым мало говорили в пути, оба перегружены мыслями. Шульгин набрасывал что-то, уже в тёмном вагоне, при свете свечи и в покачке, – но сам был очень недоволен.

Ну, «в тяжёлую годину», это конечно… «тяжких испытаний для…» Тавтология, а иначе не получается… «Вывести Империю из тяжкой смуты перед лицом лютого…» «Мы за благо сочли, идя навстречу желаниям всего русского народа…»

А разве – это желание всего русского народа?..

А – как иначе мотивировать?..

«…сложить бремя вручённой от Бога власти… Во имя величия возлюбленного русского народа… Призываем благословение Божье на сына нашего… а регентом…»

Нет, не получалось.

Да и неряшливо выглядела бумага.

Может быть, надо было больше волноваться? Но уже столько волновались эти дни, наступило отупение.

И он снова – отдавался мечтам. Или воспоминаниям.

Воспоминаниям – о встречах с Государем. На приёме волынской губернской делегации. На торжественном приёме в Зимнем дворце. На молебне в Таврическом. Вспоминал несравненно милую улыбку Государя, его никогда не преодолённую застенчивость, нервное подёргивание одним плечом, его низкий, довольно густой голос, чёткую ясную речь с лёгким гвардейским акцентом, его поразительно спокойный взгляд.

Христианин на троне.

Ехал – и любил его. Ехал – и радовался, что ещё раз увидит. Ехал – и надеялся смягчить, облегчить ему роковую неотвратимую минуту.

И вдруг – его прорезало воспоминание: второе марта. Избегнуто страшное Первое марта, – но что случилось второго?

Ах, 2-го марта – да ровно десять лет назад – обрушился думский потолок.

Так вот к чему было это пророчество!

346

Алексеев поддерживает назначение Корнилова. – Ставка нервничает в ожидании отречения.

Тревожное, тягучее ожидание Ставкою отречения прервалось неожиданным образом: с аппарата Ставки принесли телеграмму, направленную не в Ставку, но мимо Ставки – на Юго-Западный фронт, и даже мимо Юго-Западного – командующему корпусом генералу Корнилову: о том, что он назначается Родзянкою командовать Петроградским военным округом!

Каково?! Как быстро расшатываются устойчивые понятия! Едва начали Главнокомандующие неуставные сношения с Родзянкой, – и вот уже он, пренебрегая и Ставкой, назначает прямо Корнилова, снимая его с фронта?

Задержали телеграмму, разумеется.

Но следом подошла смягчительная телеграмма Родзянки в Ставку. Он ещё раз объяснял, почему Временный Комитет Государственной Думы вынужден был взять власть, а теперь передаёт её Временному Правительству. Что и войска, и всё население, и даже члены императорской фамилии признают только эту власть. Но уже для последнего полного порядка, а также для спасения столицы от анархии – необходимо командировать в Петроград доблестного боевого Корнилова – во имя спасения родины и победы над врагом, чтоб не пропали даром неисчислимые жертвы войны.

Интересно, что от ночных слов Родзянки об отречении здесь не было и намёка.

Не успел Алексеев хорошо разобрать этот ребус – пришла поддерживающая телеграмма от генерала Главного штаба: просилось и в ней безотлагательное командирование в Петроград доблестного генерала Корнилова – также для спасения столицы от анархии, но ещё и от террора…

Ещё и от террора?? Где ж «успокоение»?

…и для опоры Думскому Комитету, спасающему монархический строй. Объяснение же давалось другое, чем у Родзянки: что среди войск ведётся разрушительная работа и пропаганда Совета рабочих депутатов, не дающая поставить войска под команду офицеров, так что они переходят на сторону крайней левой рабочей партии.

О-го! Картина в столице представлялась весьма и весьма опасной.

Приходилось выполнить просьбу.

Но где предел обхода устава? Если никто не смел вызвать Корнилова, минуя Ставку, то и Алексеев не мог произвести такого важного назначения без Верховного Главнокомандующего.

Который, как ни устранил себя сам от реального руководства – но и не отказался ещё от него. И находился вполне доступно в штабе Северного фронта.

Оставалось посылать во Псков всеподданнейшую просьбу Верховному на основании телеграммы Родзянки: дать разрешение на отозвание генерал-адъютанта Иванова с этой должности (Родзянко, между прочим, забывал, что не может быть двух командующих в одном округе) – и откомандирование туда Корнилова.

Между тем