там весь список – от вступления «все, кого назову».
Облезлый Протопопов ловил за шинели проходящих солдат, спрашивая громким шёпотом:
– А вы не знаете – куда?
А маленький, съёженный, полукарликовый Беляев с пустыми глазами, не настигнув умелькнувшего Керенского, военный министр, вытянулся перед прапорщиком:
– Я – честнейший человек, и я являюсь ошельмованным. Я занимался только делом и ни во что не вмешивался. Я подлежу увольнению со службы с пенсией…
Знаменский ответил басом ему и остальным:
– Одевайтесь! Собирайтесь быстро!
Старый Горемыкин, надев на сюртук голубую андреевскую цепь, не расставаться же с ней, вот уже в меховой шубе и шапке, оказался готов раньше всех. Уже столько государственных бурь он проходил благополучно и знал, что без Господа не упадёт ни один волос. Да давно уже он жил на этом свете как задержавшийся гость. Он смотрел – и не смотрел, шептал молитву. Его повели.
Голицын прошёл вежливой тенью.
Добровольский обмяк, угнетённый, сколько ж ему расплачиваться за двухмесячное министерство?
Протопопов всё собирался, всё собирался, никак не был готов, хоть и вещей для сбору у него не было.
Дошло и до разляпистого, грузного Хабалова.
Казалось бы, всех неготовее мог объявиться Щегловитов: его ведь, арестовавши, привели в Таврический без пальто, на нём и вовсе ничего сверху не было. Но он ничего и не просил. Круглоголовый, рослый, он держался так спокойно и понимающе, будто он тут и распоряжался всей церемонией. Или тем задался оскорбить высокий порыв Керенского.
Кто-то из офицеров забезпокоился, и послали для Щегловитова за солдатской шинелью. Принесли узкую, насадили.
По коридору до самого подъезда, заднего, выстроена была в разрядку вся караульная рота преображенцев – и это было грозно, как на казнь, для сановников, ведомых изредка по одному, – и никого посторонних встречных в полутёмном всём коридоре.
Все молчали, никаких распорядительных криков, всё согласовано. Страшно было идти.
Маклаков шёл с обинтованной, раненой головой.
Уже за выходом было несколько членов Думы или других каких-то важных по-новому лиц. И в каждый из пяти подъезжавших закрытых автомобилей вводили двух арестованных, сажали их рядом на заднем сидении, а навстречу им, лицом назад, колени к коленям, садились: партийный представитель и унтер с обнажённым револьвером, направленным на арестованных. А с шофёром рядом – по офицеру.
И всякую сажаемую пару Знаменский, смакуя, предупреждал: не шевелиться, по сторонам не смотреть, всякая попытка к бегству вызовет применение оружия.
Как будто кто-то из них был способен бежать.
Занавески автомобилей были задёрнуты, не видно, куда едут. Большой револьвер, не обещающий доброго, поочерёдно наставляли то на одного, то на другого.
Говорить и с единственным соседом – снова не доставалось.
А Протопопову так хотелось узнать, посоветоваться, предположить! Но судьба свела его с мрачным Беляевым, который и без конвоя теперь бы с ним из осторожности разговаривать не стал. Да, верно назвали его военные – «мёртвая голова». А ведь сам же Протопопов зачем-то и выдвинул его в военные министры! И тот – всё погубил.
А с Маклаковым попал рядом Макаров – после Столыпина министр внутренних дел, недавно – министр юстиции, Государем отрешённый за строптивость: отказ погасить дело по Сухомлинову, Манасевичу и недостаточное расследование убийства Распутина. Так что он сам скорей был бы Думе угоден, а в десятку самых опасных и первовиновных угодил по мести Керенского.
Так и ехали. В слабом свете минующих фонарей видно было, как унтер не спускает с их животов крупного нагана. А сопровождающий вертлявый штатский господин вдруг нарушил молчание и обратился к Макарову:
– А вот вы меня и не знаете, ваше превосходительство. Хотя семь лет назад вы меня отправили в якутскую ссылку.
Видно было, что вся процедура сопровождения доставляла ему удовольствие.
В административную ссылку? Возможно. А они там и разбегались свободно.
– А как ваша фамилия?
– Зензинов.
Да, не помнил. И фамилия какая-то шутовская.
– Я – известный эсер. Я – член ЦК! – с гордостью всё рекомендовался тот.
Вот это – и были страшные революционеры? Представилось: как искажённо должно было видеться им снизу вверх всё государственное. И как всё перевёрнуто в их голове.
Но и с министерской высоты случалось искажение всякое. Страдая сердцем, отдыхал Макаров в Крыму. Вызванный телеграммой – приехал в Петербург, думская трибуна изнывала, и, не успев разобраться, вышел: это ленская толпа сама напала на войско, ротмистру ничего не оставалось, как стрелять. Идут годы – стыдно и больно вспомнить.
В обычной жизни мы всегда виним причину внешнюю. А уж когда возьмёт нас беда – тогда разгребаем внутреннюю, исконную.
Да сам Макаров в 60 лет уже хоть и отжил. Но сын у него единственный – это всё, что в жизни. Что будет с ним под этими злодеями?
Автомобили шли небыстро. Иногда их, видимо, останавливали патрули, и передний шофёр кричал:
– Автомобили Временного правительства!
Наверно, странно выглядели эти пять тёмных автомобилей, вереницей, за занавесками, среди ночи, – и все правительственные.
Не было видно, куда едут, пока не взяли на мост – подъём дороги, равномерные тройные фонари с двух сторон, силуэты, – можно было догадаться, что Троицкий.
Некоторое время было в автомобиле светлее.
Перебинтованный Маклаков ехал как отлитой из камня, не давая эсеру перед собой заподозрить в себе волнение. Тот, кто умел властвовать и отправлять в тюрьмы, должен тем более уметь отправляться сам.
Превратности судеб он уже имел время обдумать за эти дни. Превратности России – всё ещё колыхались впереди, не разглядываемые.
По Троицкому мосту уже стали и догадываться, хотя казалось это – чудовищно.
Но вот и явно проехали через глубину глухих ворот Петропавловской крепости.
Уже и забыли о ней, стояла как памятник. Уже несколько лет вообще пустовавшая, вот открывалась теперь её каменная твердыня для немощных и отставленных министров.
Автомобили все остановились. Стояли. Слышались переговаривания приехавших офицеров и здешних.
Ещё подъехали. И раздалась недоброжелательная резкая команда:
– Вы-ходи!
Вышли революционные представители. Вышли унтеры с наганами. Стали по одному выбираться сановники и генералы, зябко оглядываясь на темнеющие башни.
Они оказались между обер-комендантским домом и Монетным двором.
Широким оцеплением стояло много вооружённых солдат, как если б ждали от сановников прорыва. Кроме крепостных солдат откуда-то ещё и отряд матросов.
Но разглядываться не дали им, а командовали одному за другим подходить к каменной рубчатой стене на аршин (снег был не довольно расчищен там, они увязали) и стоять лицом к стене, не оборачиваться.
В ботинки Горемыкина зашла мёрзлая влага, и это было ему всего непереносимей.
Во всех командах чувствовалась неотклонимая уверенность. Это были, конечно, постоянные офицеры крепостной кордегардии, уже служившие здесь 5, 10 или 15 лет при этих самых министрах, тогда мелкие и неведомые, – а теперь такие грозно исполнительные при новой власти, уже нельзя им ни о чём напомнить и попросить.
(А Зензинов узнал тюремного полковника, который и его когда-то принимал здесь же. Сейчас доложить Керенскому, посадим!)
Брали по два с краю, по фамилиям не называя, руку сзади на плечо – и уводили.
В затылок.
В обход Монетного двора.
Уводили сразу трёх премьер-министров. Трёх министров внутренних дел разного времени. Трёх министров юстиции.
То, что и составляет государственную власть.
Несколько в ряд императорских правительств заканчивали существование в один час, в одну минуту.
И тут мелодичные колокола часов Петропавловского собора стали вызванивать «Коль славен наш Господь в Сионе», тоскливо в ночном пустынном воздухе.
Ту самую печальную мелодию, которую слышали в камерах и декабристы, и народовольцы, и…
351
Ужин у Рузского.
Хороший ужин после хороших удач и в моменты жизненных поворотов позволяет нам ярче ощутить их. И себя в них.
Именно такой ужин и предложил Рузский делегатам-депутатам Думы или нового правительства, как бы их ни считать. Правда, сервированный в вагоне военным поваром и по военному быту ужин не напоминал лучшие петербургские, так что даже не оказалось шампанского, столь нужного к моменту, но на столе разлегла сытая добротность русской провинции в копчёностях, солёностях и достаточный выбор что выпить.
Только сейчас, переходя сюда и рассаживаясь, они все ощутили, что испытывают рассвобождение: оказывается, как они все были напряжены.
Революция революцией, а прежняя уютность хорошего ужина – вот сохранялась.
И наконец тут, без придворных чучел, можно было поговорить откровенно.
Да, они ожидали от царя сопротивления, и даже отчаянного. А что так сразу – и сдастся?..
– Что уже днём сдался! – хотел и Данилов рассказывать, он тоже соучастник той переломной минуты дневного отречения. Широкочелюстный, плотный, он уже ел от лиловатого окорока.
– А как он телеграмму назад требовал, а я ему не отдавал! – даже сам себе удивлялся Рузский: – Он хотел увильнуть, взять отреченье назад! И был бы таков. И уехал бы. Но я не допустил!
С каждой минутой всё больше ощущал Гучков облегчение и победу. Ведь совсем могло иначе сложиться – уехали бы и без отречения. Упёрся бы царь – и что? А теперь – такую задачу свалили! – теперь только стряхнуться от помех, как в Таврическом, в Луге, – и освежёнными силами сокрушить Германию!
И ещё хотел им успеть сказать Рузский до переговоров: что посланные против Петрограда войска – это фикция, Рузский-то следит, они отначала растянулись, застряли, а теперь и отзываются.
Ну да всё обошлось прекрасно. Однако, как ни освобождён и упоён, Гучков раньше о деле:
– Один экземпляр отречения повезём с собой, а один оставим, Николай Владимирович, в вашем штабе на хранение. А ещё бы правильней – надо бы сейчас отречение зашифровать – и телеграфно передать в Главный штаб, а они – нашим в Думу. Там-то ждут не дождутся.
Только двое они с Шульгиным видели ту таврическую обезумелость, а кто не видел – не вообразит. И что значит для них там – скорей узнать.
Да, это было разумно. Уже с полученным отречением нельзя было терять часов даже и на ужин.
Но – кому же доверить шифровку, кроме Данилова? И как же, как же не хотелось ему отрываться от этого стола и разговора с высокими гостями!
А ещё, ещё быстрей – послать от имени двух депутатов короткую телеграмму на имя Родзянки: что «согласие получено».
Нечего делать, взял Данилов телеграмму, взял одно отречение, поехал в город.
Александру Ивановичу здоровье давно уже не позволяло есть и пить без оглядки, и не этой живой плотяной радостью был для него дорог стол, да даже и не всякой застольной беседой, – например, сейчас он не был к ней особенно и расположен. А каким-то – надскатертным, надрюмочным полётом.
Свершение! Выполнена задача – может быть, целой жизни. И уже не надо измышляться строить заговор, искать сторонников. И уже ничто не грозит, если заговор раскроется.
Освобождение!
И даже! – проступали явные черты прежнего замысла, даже несомненное прозрение было в нём: между Царским Селом и Ставкою, как задумано, почти по дороге, лишь немного сбились
