воспалённые глаза Керенского.
Едва вслушавшись – он немедленно согласился и сорвался с места, и вырвался ото всех остальных девятнадцати – и помчался вон, так что и Гиммер едва за ним успевал. Странно, Керенскому не приходилось расталкивать толпы, как всем остальным. Подобно метеору, он прожигал себе трассу – и Гиммер пристроился в его огненном хвосте и по пути прихватил своего хорунжего.
Керенский влетел в переполненный Екатерининский зал, взлетел, не подверженный силе тяжести, на какой-то стол или подмост – и над морем голов, повёрнутых в разные стороны, без всякой подготовки понеслась его пламенная речь, что вся судьба революции на лезвии и зависит от сорока добровольцев, согласных на караульную службу, которых он должен сформировать здесь, сейчас, сию минуту!
Такова ли была сила его красноречия или сравнительная безопасность караульной службы – но ещё прежде, чем в дальних концах зала сумели его услышать и повернуться сюда, – уже с разных сторон проталпливались добровольцы, и пожилой хорунжий начал их строить.
201
Паника в толчее Совета.
– А что, проголодал?
– Нет, ты, рябой, погоди, ты сюда послушай! Сколько мы серую шинелку носим, да и ране, – когда нам такой почёт бывал, чтоб собраться, вот, во палаты – и тут бы мы…? Второй день так живём, не нахвалимся, на ученье – не надо… Только бы нам питанию наладить, питании нет. Пусть эти тут, чем речи держать, учредят кормёжку всех солдат!
– Ишь ты умный какой, кормёжку! Откуда тебе рабочие питанию возьмут?
– На складах и есть. У богатеев. Где-то есть провизия, куды ей деться? От нас прячуть.
– Вот и говорю: забрать! Выбрать таку Комиссию: шла бы, забирала подчистую.
– Чего Комиссию? А мы сами – безрукие, чо ль? Чем на етом Совете топтаться зазря – разойтись по улицам. И штыками прочёсывать. И забирать!
Уже который час нагнетался и нагнетался народ сюда, в большую комнату, где объявили Совет депутатов. И даже мало с мороза пришли, а сухонькие, тёпленькие, видать здесь и ночевали. В казармы идти боязно, а тут попоили барышни чаем и хлебу прикладали с колбасой, – а теперь чего будет, поглядеть. У дверей задёрживали, требовали какой ни то бумаги иль хоть на словах бы доказал – от какой части, от какого завода. Одни и доказывали, а другие напирали и проходили гуртом, солдаты многие, кто и с винтовками, как из казармы ушёл вчера, а куды её денешь?
А в серёдке поначалу было вольготно, и даже зады рассаживали по стульям, по скамьям, а головка образованных из соседнего чулана, кому и грамота в руки, – та сидела за столом. Но и – пёрли, но и – пёрли новые и новые всё сюда, – и уже столько набралось народу стоячего, что сидеть стало невмоготу: ничего не видать, половины не слыхать, всё застали, да спинами в рожу давят, – так стали из сидки приподыматься. И – ещё стало тесней, так что все колена об те стулья пообдавливали, да переломать их к чертям или повыкидывать! Или вот что, кто поумней: на стул же тот и громоздись – во хорошо-то! во видать отсюда, хоть вперёд, хоть назад, хоть речь изрыгай, а хоть просто вылупляйся, диковинное сборище!
И на головку напирали, напирали – уже их в стену втиснули, ничего им не видать, и полезли они тоже на свой стол стоймя. И теперь уж их ни с какого стула не перевысить.
А внизу, в сжатьи, и папаху не везде сымешь, да и держать её несручно, так уж пусть голову парит. Зато – разбеседование, вот что! Где тесно, там солдату и место. За вчера, за сегодня тут на переходах перезнакомились из разных батальонов. И тут, кто по соседству оказался, – тоже беседа. С соседом поговорить – душе тепло.
– Такие девки хожалые, строганые ляжки, там уж и шерхебелем и рубанком пройдено…
– Да питерские девки на нас, грязнопятых, рази смотрят?
А со стола, руками размахивая, какой-то в кожаной куртке, из автомобильной команды:
– Товарищи солдаты! Вы заслоняете светлый горизонт революции такими несерьёзными рассуждениями! Сколько мы боролись с кровавым царизмом – об этом надо говорить! В девятьсот пятом году и в девятьсот шестом. И сегодня ещё идёт грозной тучей палач генерал Иванов, душить нашу свободу. И нам надо мобилизоваться и организоваться. А мы что делаем? А мы только в воздух пуляем.
– То не мы, то ребятишки.
– А кто их приносит, патроны? А кто их в костры?
– Да хва-атит тебе патронов! У нас этих патронов цейхгауз полный. Это раньше их по счёту выдавали, а теперь – бери, своя рука.
А то на стол взлезал рыжебородый, здоровый, как мясник. И читал по бумажке иль на память говорил, за что надо голосовать. Голосовать – значит пустую руку подымать, поднял, опустил, не тягота, это мы можем. Тоже как своя присяга тут. Отменить полицию – хорошо. Захватить все места, где деньги делают или хоронят, – лады. Трамваев не пускать – не надо, мы и так пешком ходим. Поголосовали, поголосовали – окончили.
А так-то подумать: что, эти учёные умней нас, что ли? Просто – грамота, наторели. А наша доля – для их сторонняя. И слова у них какие-тось, нашему уху не милые.
– Вот только бы, братцы, брюхо набить – а то ведь ноне на свободе и заживём же мы, а?
Фуражки, папахи мохнатые, чёрные безкозырки с жёлтыми кругами выпушек, и безо всего открытые стриженые головы, у кого выгляд разомлевший, у кого пристигнутый, а тут и вольные в чёрной одёжке, они-то нас попривычнее, вот так сбираться да судачить, они нас и переговаривают:
– Товарищи солдаты! Вам ли пояснять, что победа народа должна охороняться! Враги революции готовят нам ужасное кровопролитие, а мы не видим ваших стройных революционных рядов.
Лево-руционных… И чтой эт’ они все на левую руку больше налегают?
– Надо сокрушить гидру реакции – а что мы для этого делаем?
Но уже языки расплелись, ему и отзыв сразу:
– Погоди, я тебе расскажу. Значит, в нашей казарме…
Но у кого чего в нашей казарме – на это охотников со всех сторон, заслушаться. Как во всех батальонах побываешь зараз. В пять голосов сразу.
А кто – и просто расповедать хочет, до чего теперь все стали радые да лёгкие. Уйтить отсюда не под силу, только брюхо подвело.
Тому, вольному:
– Эй, слышь! Животами слободу отстоять – мы могём. Да гуще бы подкармливали.
Тут – услышали все, и кричавшие и молчавшие: очередь пулемётная! Да близко! рядом!
И ещё – очередь!
Вот тут же рядом где-то со дворцом!
И – как ударило по народу! пулемёт!! – он не шутит!! Он – знает, чего говорит!
А их тут, в тесноте, хоть всех перебей, с одного пулемёту.
Затаскались, заорали. То ль по нам стреляют, то ль от нас, но всё равно – бой!!
А винтовки-то наши иные – и без патронов. А кто-то и в коридоре посоставлял.
И – задёргались к выходу, тиснулись —
– Да тише-то штыком, чёрт, не коли! —
как через дверь распахнутую кто-то крикни:
– Казáки!
Ай, сердечко моё разнесчастное, попался под резак, сейчас нам тут всем головы и порубят!
И уж чего дальше творилось, никто не разбирал, а только куда глаза его ещё глядели: у одних в дверь, у других в стену, у третьих в пол, да и притиснумшись, а сверху топчут, а у тех – в окна: окна-то в сад, казаки-то с улицы в сад небось не заскачут?
И зазвенели стёкла! Уже и сюда бьют, мамочки!?
Ин это наши, прикладом стекло дробанули – а режет, не выскочишь – так ещё прикладом? – да и выскакивать на снег, а там дальше бегом?
Первые-то минуты тяжельше всего было, потом поразредилось. Но кто в залу выскочил – там тоже во все стороны давятся, куды выскакивать?
И наверно, все кричали, но ничьих голосов не слышали. Может кто и уговаривал, что пустое, – но после тех Казаков!
И пулемётных очередей ещё несколько было.
А наши, в ответ, вроде никто не стрелял.
Так оно, мал-помалу, и утихло.
Утихло, осмотрелись: казаки не скачут, из пулемётов не секут.
Стали ворочаться – кто снаружи внутрь, через окна дроблёные, кто и опять на Совет: где ж и поговорить?
Головка – тоже разбежамшись. Собиралась теперь.
202
Срочные заботы Военной комиссии. – Паника. – Керенский у форточки. – Ищут резервов.
После прихода Гучкова понял Масловский, что его время в Военной комиссии подходит к концу, а этот лицемерный Ободовский, забыв своё революционное прошлое, готов услуживать цензовым кругам. Большое упущение было для Совета терять свои позиции в штабе революции, важнейшем плацдарме управления и власти. И прав был прошлой ночью Соколов, когда не пускал сюда Энгельгардта, – но не хватило у Совета своих военных кадров, и слишком заняты были собственной организацией.
Теперь, может быть последние безконтрольные часы здесь, надо было успеть сделать как можно больше важных распоряжений. И Филипповский, так и не свалясь за сутки, подписывал на бланке Товарища Председателя Государственной Думы (надо бы такой блокнотик и утянуть) распоряжение за распоряжением, почти каждые пять минут.
Оказалось, что винтовки, свезенные в Государственную Думу, – кончились, и надо было привезти ещё откуда-то хоть полтысячи, так быстро они расходовались. И при снаряжении команд многие добровольцы вызывались идти без винтовок. И надо было в здание Думы привезти побольше револьверных патронов. (И как-то надо бы отделять особые запасы Совета.) И надо было вскрыть контрреволюционный нарыв в Павловском училище. И лейтенант Филипповский, выписывая потщательнее буквы, особенно заглавные, которые тут были почти кряду, и в том весь смысл, написал всё на том же важном думском бланке распоряжение генералу Вальбергу:
«Начальнику Павловского училища. Именем Временного Комитета Государственной Думы сдать вверенное Вам училище в распоряжение Военной Комиссии Временного Комитета Государственной Думы…»
И послал на двух мотоциклетах.
И продолжал собирать над бланками лоб, где ещё что взять или охранить, или подавить. В комнате Военной комиссии, несмотря на охрану в коридоре, была обычная толчея, всё время неруководимые, неизвестно с чем и зачем пришедшие люди, – и появился Керенский, тоже кого-то куда-то потребовать, взять, послать.
И в этот момент совсем близко ко дворцу, но с другой стороны здания, раздалась отчётливая, гулкая пулемётная очередь! И ещё одна! И ещё!
Пулемётный звук не требует разъяснения, особенно военным людям! Кто-то прорвался, и бой идёт у самых стен Думы!
Все заметались! Все вдруг оказались не в твердыне штаба, но без оружия и в ловушке, откуда не так просто выскочить.
Окна Военной комиссии выходили в сквер – и там, в неразберихе автомобилей, мотоциклов, пушек, лошадей, людей, – возникла
