нет, это ещё не революция! – то ведь у неё совсем нет никаких сил. Сейчас – один хороший твёрдый полк может овладеть этой расшатанной Москвой.
Но – где быстро взять этот полк? В Москве, видимо, не было такого.
Но и какая тут может быть революция, если вся многоствольная, штыковая и копытная сила в Действующей Армии? Если Армия не признает – то никакой революции нет, это – пшик.
Теперь в часы – всё может решить Ставка. (Только зачем же Государь оттуда уехал?) Несомненно стекутся и верные в Ставку со всех сторон.
Кинуться в Ставку?
Тем скорей он должен прорваться к какому-то действию, чем позорней провёл эти дни.
Ехать в Ставку! – представилось вдруг несомненным и даже немедленным!
Значит – на Александровский вокзал! А он – уже спустился к Трубной площади, только крюку дал.
И – уже поворачивал.
И тут увидел, как по Трубной бегут мальчишки-газетчики с восторженно раззявленными ртами, кричат и размахивают. К ним сразу бросились, сгущались вокруг них, просто рвали из рук.
Бросился и Воротынцев, уж тут ему можно, это не листовки. Пробился, купил. А купившие прежде тут же и читали, восклицали, да и мальчишки кричали.
Кричали: что царь – на пути в Петроград – задержан??
Какая-то маленькая небылая газетка – «Известия московской печати». Но хотя маленькое, а плотно шло только одно главное под жирными заголовками, перехватывающими глаз каждый к себе. Падение Адмиралтейства!.. Преображенский полк перешёл в революционный лагерь вместе с офицерами!.. Та-ак… Собственный Конвой Его Величества перешёл на сторону революции!.. Поездка царя Николая II… На Николаевской дороге поезд задержан…
Неясно было сказано: что? – арестован?..
Кем? Когда? И где он теперь?
Как раз то уязвимое путевое состояние царя, на которое и целился Гучков…
Воротынцев медленно вытолкнулся из толпы назад на бульвар. С этой газеткой так и присел на оснеженную, морозную скамью.
Эта отчаянная поездка Государя, оборванная неизвестно где, – поражала.
И что тогда Ставка? Алексеев без царя? Без имени Государя Ставка превращалась в немощь. Она не может принять решений и не может начать военных действий, если Государь в руках мятежников.
Но тогда что будет с Армией? (И со всей войной!)
Голова никак не брала решения.
Честь – требовала вмешаться. Разум – не указывал пути.
А не первый раз в эту войну, и особенно в эти последние месяцы, Воротынцев вопреки своей вере в силу единичной воли – ощущал почему-то заколдованное, роковое безсилие: даже в гуще событий, в самом нужном месте, и сколько ни напрягайся – нет сил повернуть события! Почему так?
Да не погнать ли назад по Николаевской дороге? И даже прямо в Петроград? Может там ещё что-то?..
Это была авантюрная мысль, от крайности, – но всё-таки центр событий там, но может не всё ещё так безповоротно, как пишут? Всё-таки возможны какие-то действия?
Какой бы ты ни был воин, сто раз обстрелянный, – а вот подступит, обоймёт совсем неожиданное, и ты внутри своего мундира – слабый и безпомощный человек, как каждый.
Ехать или не ехать, – но на Николаевском вокзале можно узнать что-то чёткое от приезжающих.
И Воротынцев рванулся к Николаевскому вокзалу, отдавая ходьбе всё неизрасходованное: перетолкался, пересек Трубную, поднялся крутым Рождественским бульваром и, чтоб избежать возможного столпотворения Мясницких и Красных ворот, срезал по Уланскому и по Домниковке.
В переулках не замечал никакой необычности. Пересекал на Садовой всё такое же растерянно-радостное многолюдье. Пока дошагал до Каланчёвской площади, уже сам с собой стал применять слово «революция».
Революция во время войны!! Даже если б она имела цель выйти из войны – это уже полный проигрыш войны. Это – ещё куда хуже, чем тянуть войну дальше.
Такое же обезумевшее, восторженное и безцельное бродево охватило его и на Каланчёвской площади.
А поезда с Николаевского вокзала – ходили как ни в чём не бывало. И через несколько часов можно будет уехать.
Но именно тут углубилась нелепость: если во главе революции Государственная Дума – то что же в Петрограде против неё можно делать? И с кем? – с петроградскими никудышними запасными?
А вот – пришёл из Петрограда поезд. Воротынцев стал при потоке идущих и смотрел знакомых, особенно офицеров.
Знакомых не увидел, но заметил, что все офицеры идут безоружные. И остановил одного капитана. И ещё один штабс-капитан потом сам набежал.
Они были настроены отчаянно, не с той поверхностной растерянностью, как офицеры в Москве. Они рисовали, что в Петрограде – ад, убийства офицеров и погоня. Что ехать туда нельзя ни в коем случае: расправа наступит ещё на перроне. Ехать можно только в штатском и безоружному. Рассказывали разные случаи. Действительно, оторопь брала.
Воротынцев привык, что опасность – зовёт. Но такая – не звала.
А царский поезд? Не слышали, не встречали? Где он?
Ничего не встречали. Нигде по дороге ничего подобного, заметили бы.
Окончательно не понимал Воротынцев, что ему делать.
Нет, возвращаться в Петроград конечно было упущено, это – вздорная мысль.
И вздорная, непонятная, самоубийственная поездка Государя! Все эти дни ведь он знал о событиях с самого начала – и что же он решил? Куда поехал?..
И уйти с вокзала Воротынцев тоже ещё не решил. Недоуменно затерялся в вокзальной толпе. Пошёл в ресторан – и пообедать, и поразмыслить, выиграть время, остояться, не делать пустых движений.
И тут, над тарелками, вдруг подумал: а Государь-то едет – просто-напросто к жене…? Всего-навсего…?
Тогда он – погиб.
И всё погибло.
Шли по вокзалу – два студента с винтовками, взятыми на ремень. И больно было – как ударило: и стрелять ведь, конечно, не умеют. А вот – они взяли оружие. А офицеры сдают своё.
Разливанная Каланчёвская площадь была уже при вечерних фонарях.
Нет, офицер вне своей части – ничто. Военный силён только на поставленном месте. Что может одна отдельная, одинокая шашка, когда и её отбирают? Надо, не мудрствуя, просто возвращаться в 9-ю армию, на своё место.
Вошёл в телефонную будку и стал дозваниваться до знакомого капитана в штабе Округа, который сегодня вечером дежурил, – узнать последние новости.
Тот ответил: Кремль, Арсенал, все последние части – перешли на сторону революции. Генерал Мрозовский только что арестован у себя на квартире.
Ну и дождался.
273
Исполнительный Комитет кончает вопрос о власти. – Соколов приводит солдатское пополнение в ИК.
Трудный день выдался Исполнительному Комитету: после короткого перерыва опять заседали во второй половине дня, под гул безпорядочного Совета за дверью – и под угрозой, что во всякий момент эта отчаянная солдатня ворвётся сюда в поисках правды. (Неправильно разрешили выбирать по человеку от роты: слишком много солдат собирается.) Но нет, Соколов как-то всё справлялся с ними, молодец: орали там, а сюда не врывались.
А между тем ИК сдвинулся обсуждать условия передачи власти буржуазии – и Гиммер вытягивал самую сладость из теоретической косточки.
В новых условиях демократии, начиная борьбу против буржуазии не на живот, а на смерть, не надо отнимать у буржуазии надежду выиграть эту борьбу. Поэтому нельзя уже при начале ставить ей слишком жёсткие условия власти. Наоборот, надо заманить её на власть. Главное условие одно: обезпечить в стране абсолютную и безкрайнюю свободу агитации и организации! Нам это – больше всего нужно! Сейчас мы распылены. Но уже за несколько недель мы будем иметь прочную сеть классовых, партийных, профессиональных и советских организаций, да если ещё полную свободу агитации – то буржуазия нас никак уж не возьмёт, освобождённые массы уже не капитулируют перед имущей кликой. И формы европейской буржуазной республики не затвердеют у нас, революция будет углубляться.
А вместе с тем это требование – свободы агитации – настолько общепризнанное демократическое, что буржуазия никак не может нам в нём отказать. И если ещё к этому добавить всеобщую амнистию? И, в принципе, Учредительное Собрание? Как же они могут отказать, сами это провозглашали с Пятого года! А нам – вполне достаточно! И не надо пока больше ничего, даже о земле, даже экономические требования, – не надо пугать буржуазию! Даже не надо требовать объявления республики – это выйдет само собой. А тем более не заикаться о политике мира – это спугнёт их окончательно. Нельзя же от Милюкова требовать Циммервальда, это просто nonsense. Если открыть всю нашу программу мира – то Милюков и власти не возьмёт. А если открыть только часть, то западные социалисты удивятся, какая урезанная наша программа. Но безпокоиться нечего: при свободе агитации мы потом достигнем всего нужного.
– Кто не знает, товарищи: я сам всю войну пораженец и интернационалист. Но сейчас я советую: помолчим об этом! Циммервальдистскими лозунгами мы можем отпугнуть даже обмороченную солдатскую массу, даже и в самом Совете: среди этих простаков ещё принято, что войну надо вести до конца. Нет, свернём пока циммервальдское знамя! – всё настойчивей вывинчивался Гиммер в своём монологе, несомый великой мыслью, даже приподнимался на цыпочки перед столом заседаний. – От этого правительства нам нужно только одно: завершить и закрепить переворот против царского режима! А потом – мы скинем их самих!
Он сам вздрагивал от глубины своего прови́дения. И как-то легко это выговаривалось, не боясь шпионов от думских кругов и что слышат многие за занавеской. У революционных истин есть великое свойство: обречённые, даже слыша их ушами, не понимают.
Тут члены ИК – зашумели, в несколько голосов. Большевики – всё долой, оборонцы, духовные карлики! – разделить с буржуазией власть? А дюжий Нахамкис, час от часу входящий в силу и влияние, косым внимательным взглядом примерялся: может и правда принять гиммеровскую платформу? И, волнуясь получить и этого сильного союзника, собрать вот-вот большинство, Гиммер с новой пронзительностью, надрывая своё слабое горло:
– Нам не соглашение с буржуазией нужно сейчас, а только – вырвать у плутократии ядовитый зуб против нашей классовой самодеятельности! Их правительство тогда не выдержит и быстро лопнет под напором народных сил! Их правительство окажется скоро жертвой нашей углублённой революции!
Гиммер не помнил, когда он говорил так убедительно и так проницательно. Он ощущал просто свой великий момент, взлёт на пик революции! Буревестник!
А те не понимали, трусливые гагары: как это, в коалицию не входить, да ещё и никакого соглашения? Они хотели соглашения! – и, Чхеидзе:
– Мы будем их подталкивать.
Кружительная сложность гиммеровского выступления состояла в том, что все эти тонкости о власти, высказываемые вслух, были только первым планом его замысла, а позади таился второй: несмотря на перевес болота и оборонцев в ИК – уже сейчас, по этому вопросу, и затем по каждому следующему искусственно и искусно создавать левое большинство – из небольшого циммервальдского ударного ядра и опираясь на левый фланг. Но эти левые – глупые, неумелые, они не понимали всей тонкости гиммеровского замысла: они