позиций. Кливанский стал объяснять им, что без рабочих никак не пойдёт. А солдатам жаль было уступить форму Приказа. Поспорили, поспорили, ладно:
…А рабочим Петрограда для сведения…
А что дальше в приказах пишется? А дальше пишется: приказываю!
А – кто «приказываю»? Кто это – «я»?
Тут солдатам неведомо. Изо всех присутствующих не состраивался тот отец-генерал, который бы вот скомандовал в защиту бунтованного солдата – и баста, всем отрезал. Замялись.
А Нахамкис от стены продиктовал баритоном:
– Совет Рабочих и Солдатских Депутатов постановил.
Ну, ладно.
А дальше – суть. Она была подработана ещё утром на ИК, и Соколов и Кливанский её уже всю прокричали и проголосовали на шумном сборище в 12-й комнате. Да у Кливанского и на бумаге есть: как относиться к возврату офицеров, к Военной комиссии, как быть с оружием. Но начать надо – с солдатских комитетов, это рычаг Архимеда. Но – как это в Приказ?
– Во всех ротах, батареях и эскадронах…
Линде, прикрыв веки, слушал как музыку и чуть улыбался.
– Пишите: и батальонах.
– Пиши: и полках!
– А у моряков же как?
– На судах военного флота.
…Немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов…
– А унтеры что ж?
– А они тоже нижние.
А комитетам этим… чего делать-то?
Да – всё им делать. Чтобы – всё дочиста было им подчинено.
– Так не пойдё! А – строй, команда?
– Ну, не! Без офицера не сладится.
И солдаты заспорили. Уже и цельный день прокричали – а всё непонятно.
А Соколов пока, под шум, выводил для конкретности:
…по одному представителю от роты… с письменными удостоверениями… в здание Государственной Думы… 2-го марта к 10 часам утра.
Отнять армию у Государственной Думы. И отнять уже завтра к утру!
Нахамкис веско добавил:
– Николай Дмитрич, оттените: во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету депутатов и своему комитету. И больше никому.
Соколов быстро писал, перо не кляксило, не задирало, уже перешёл на второй лист.
А Кливанский со своей бумаги заботливо дальше:
– А приказы Военной комиссии исполнять только если не противоречат постановлениям Совета Рабочих и Солдатских…
Нахамкис тихо ушёл.
А солдаты, не мешая перу Соколова, между тем опять заспорили о главном деле, как они понимали: у кого ж будет оружие? В той комнате накричано: офицерам не выдавать. И для свободы – надо б его забрать себе. Но речь не о револьвере, не о шашке, – а ежели полковым оружием офицер не распоряжается, ни пушками – так что за армия будет? на что она гожа?
Но образованные от стола:
– И спорить нечего! Офицерам оружия – ни в коем случае не выдавать.
Да так-то оно и нам безопасней. А только – как же армия?..
…Всякого рода оружие…
– Тогда уже особо пиши: пулемёты, винтовки…
– Гранаты, ничего не пропускай!
– Бронированные автомобили тоже-ть…
– И – протчее! И вообще – всё протчее, а то чего пропустим.
…Должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не могут выдаваться офицерам даже по их требованию…
– А на фронте?
– То – на фронте. А ты смотри – тебя бы здесь не издырявили!
– Это – так, братцы, а чо ж? А то они нас опять заворожат.
Там, в дневном перекрике, много чего наворотили: и офицерам не жить вне казарм, и погоны с них снять, и которого рота не подтвердит – на левый фланг. А – как же теперь?
И Линде – вытянув руку, как крыло, будто косо спускаясь к солдатам:
– Да! Да, товарищи! Раз комитеты выборные – то офицеры тем более выборные!
Сробели солдаты: эт’кого мы в офицеры себе сами возжелаем? Вот – его для прикладу?
Ну, не именно из солдат, объяснял Максим. Из офицеров же, но которые получше. А которые к вам плохие – метлой.
Солдаты робели.
А образованные за столом – нисколько. И вписали.
Солдаты затоптались: не! не! всё ж таки совсем начисто отменить воинску дисциплину – никак не можно. Всё ж таки немец стоит на нашей земле – и как же в армии без порядку? Просили солдаты: дисциплину оставить.
– Хорошо, – уступил Соколов, удивляясь пугливости стада. И вслух повторял, что писал:
…В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину…
Так, так, – улыбались. Без порядку – кака армия?
– А как из строя рассыпались – так всё, свобода. И солдаты пользуются всеми правами граждан!
Ну, ну, чего ж. Хорошо.
Вписал:
…в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты…
– И – чести больше не отдавать! – Максим из своей бумажки.
Солдатам опять неловко:
– Какая ж служба без чести?
– Не отдавать! – весь задрожал Линде, голову вскинул, румянец на бледных щеках.
– Ну, можно так, – польготили городские за столом, – не отдавать вне прямой службы. Из казармы шаг ступил – и уже не отдавать. На улицах – не отдавать.
Ну, верно. Как уже на улицах и пошло. Сами шашки поотнимали, признают.
– А сила казалась, братцы, наши командиры, сила! А хлипки на поверку.
– А «ваше благородие», – допрашивал Соколов: – Хоть и на службе – зачем оно? Отменить!
– А правда, братцы, на кой это благородие? Чего оно?
Записал: отменить!
– И отменить обращение к солдатам на «ты»! – воскликнул Линде.
– Как отменить? А чего ж говорить?
– Безусловно отменить! – настаивал Максим. – Это унижение вашего человеческого достоинства.
Не чувствовали! Вот бараны!
– «Вы».
– А ежели он в одиночку? Что ж, вот я ему буду «вы» говорить? Ажно челюсть сводит.
Смеялись. Жил – я, был – я, и вдруг – «вы»? Дивно…
А Максим погоняет, а Соколов пишет:
…на «ты» воспрещается… и о всяком нарушении… доводить до сведения ротных комитетов…
Да уж умаялись. Да весь день не емши.
Ну, а кончать – это уж как положено. Тут оспяной знал:
– Настоящий приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, экипажах и прочих строевых и нестроевых командах…
Совершилось.
И отпустил Соколов солдат. И собрал листы.
Тут – Гиммер прибежал. Попрыгал, посмотрел, проверил, теперь понесли листы в ИК, на утверждение.
– А там что ж? Отправлю в «Известия» к Гольденбергу, к утру катнём отдельной листовкой. И – пошло!
А если не развалить старую армию – так она развалит революцию.
* * *
По-шла стряпня, ру-ка-ва стряхня!
* * *
284
Братья Маклаковы. – Николай Маклаков в министерском павильоне. – Его неуспешная служба министром. – Фельдъегерский вызов. – Несостоявшийся манифест.
Маклаковых-детей было восьмеро, и который-то из братьев наследовал благородное глазное врачебство отца, но как бы не он стал продолжателем рода, а повсюду звучали только имена Василия и Николая, одно восхищённо, другое бранно.
Редко бывает между родными братьями такое враждебное отчуждение, такое полное отдаление, как между ними двумя. Потерялось в дремучей темноте то детство, когда они росли в одном доме на Тверской, при глазной больнице, и различались всего на год, гоняли по большому двору. Ещё и в студенчестве нельзя было предсказать, что их так раскинет, Василий учился на юридическом, Николай на историко-филологическом, студенты как студенты, обучали барышень конькобежному искусству. Но Василий был развязанней и разыскливей на знакомства – и это он водил Николая на квартиры, где собирались свободомыслящие, а Николая там всё коробило, оскорбляло, – больше туда не ходил, отшатнулся от них ото всех, затем и от Василия. Увидели себе братья в России – разные смыслы и круги. Василий Алексеевич стал знаменитым адвокатом, любимцем петербургского общества, очарователем петербургских дам, известным умницей и даже первым оратором Дум. Николай Алексеевич не имел таких блистательных способностей, но и со средними вполне бы преуспел, если бы пошёл по линии либеральной. Однако он пошёл по государственной службе и без протекций: начал податным инспектором в глуши, потом в казённой палате тамбовской, полтавской. Тут приехал Государь на 200-летие Полтавской битвы – и с радостным чувством упоённого монархиста Николай Маклаков так изобретательно украсил город и губернский приём, что был высочайше замечен и вскоре вознесен губернатором в Чернигов. (Может быть, это произошло не без контраста с дерзким Василием; «ведь вот, из одной семьи, брат того Маклакова», плохого, – не все в России испорчены.) А в сентябрьские торжества 1911 года так же восторженно встречал черниговский губернатор своего монарха, приплывшего по Десне, – это был самый день смерти Столыпина, и, как потом рассказывал Государь, в самый момент, когда он прикладывался к раке Феодосия Черниговского, ему вступила мысль, что министром внутренних дел надо будет назначить Николая Маклакова. И через год это совершилось. И молодой министр рьяно и неумело бросился наводить порядки среди располза, и неопытной грудью противостоять думским атакам, и сразу же вызвал на себя озлобление и насмешки, не сумел поставить себя. Дума вычёркивала ему все кредиты, без которых министерство не могло работать, а по обществу привольно раскатывались анекдоты, что Маклаков держится на посту тем, что изображает перед царскою семьёй влюблённую пантеру в клетке, зверей, птиц, других сановников. Василий Алексеевич между тем произносил в Думе свои отточенные эрудитские речи, разя всё вокруг трона.
И каждый из них – стыдился иметь такого брата и самой фамилии своей стыдился из-за брата, брезгливо не желая быть спутанным с ним.
Так и сейчас, может быть, Василий где и прохаживался по Таврическому своей умеренной походочкой, чуть утиной, – но только облегчение могла доставить ему весть, что арестован и сидит в министерском павильоне позорный Николай Маклаков.
При аресте отбивался (гимнастические навыки), был ранен в голову солдатским штыком и приведен сюда под сильным конвоем, угрожавшим добить его по дороге. Уже в Таврическом наложили ему на голову повязку.
Арестован – и введен в душные, непроветренные комнаты министерского павильона, в фантастическую смесь заседания высших сановников государства – и неустроенной тюрьмы. Увидел столько знакомых сразу, в жалком состоянии, и узнал, что разговаривать с ними запрещено. Увидел на столе неаппетитную сгрудку недоеденных бутербродов с сыром и рыбой, пустых чайных стаканов и пепельниц. Увидел изнеможенного, стонущего Протопопова, вторым на диване с Барком. Увидел Горемыкина с разведенными баками, с усталыми глазами, всё так же хладнокровного и философичного. А кой у кого увидел в немых глазах облегчение: что вот и он, Маклаков, арестован. И увидел издали ещё одни немые глаза – Ширинского-Шихматова, с кем позавчера они составляли отчаянный план, а кажется – ничего невыполнимого, как бы бросить бомбу на этот Таврический, в один миг и кончить со всей революцией, – но далеко сидели теперь, и глазами много не поговоришь.
А у стен стояли часовые преображенцы с винтовками, пугая этих стариков не бежать и не разговаривать. И влитой походкой расхаживал прапорщик Знаменский с неподкупным лицом
