слабому и малому. И, именно зная о предстоящем аресте и о тех нелёгких испытаниях, которые могут теперь Государя ждать, – он и пожелал ему искренно: счастья в предстоящей жизни. Он действительно желал ему хорошего.

Государь обнял Алексеева и поцеловал – крепко, не церемонно.

А затем ушёл – и так на несколько ещё тягостных часов исключалась им возможность разговаривать или объясняться. После всех прощаний Государь уехал на вокзал к матери, чтобы там дождаться уполномоченных и уже не возвращаться в Ставку.

Тем легче. Вот он уже и не мешал.

А на вокзале ему уже совсем недоступно будет сопротивляться аресту.

Но при всей неловкости и трудном пережидании последних часов – ничего другого Алексеев не мог эти часы делать, кроме как работать. Штабные офицеры и даже Лукомский с Клембовским могли понимать день-два как перерыв между двумя Верховными, а вот заявится Николай Николаевич с твёрдой рукой! – но только Алексеев один знал, что приедет ещё новый отреченец и изгой, – а между тем армейский руль шатается без твёрдой руки.

Но и ничего другого более срочного делать не пришлось, как подготовлять обещанные Гучкову воззвания. И этого дела, как всякого дела, Алексеев тоже не мог поручить чьему-либо перу – и сам своим бисерным ровным почерком нанизывал:

«Воины и граждане свободной России! Грозная опасность надвигается со стороны врага. По имеющимся сведениям, германцы накапливают… Захват Петрограда повлечёт за собой разгром России, водворит старый порядок с прибавкой ига немецкого. Нам грозит опасность на заре свободы обратиться в немецких батраков…»

На самом деле опасности немецкого наступления Алексеев ни из чего не видел, но даже ему хотелось, чтоб она возникла и армия построжела бы перед ней.

Тут Брусилов телеграфировал, что по политической обстановке ему приходится снять императорские вензели с погонов.

И ответил ему Алексеев опозданное: что сам отрекшийся император, понимая положение, дал разрешение снимать генерал-адъютантские вензели и аксельбанты.

ДОКУМЕНТЫ – 17

Французская военная миссия в России, 8 марта

ГЕНЕРАЛ ЖАНЕН – ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ

Главнокомандующий генерал Нивель просит сделать Вам сообщение, что в согласии с высшим британским командованием он назначил днём начала общих наступлений на Западном фронте 26 марта. Этот срок не может быть отложен. Нужно, чтобы мы начали наступление как можно скорее.

В соответствии с тем, как было решено на конференции союзников, прошу Вас начать наступление русских войск к началу апреля. Необходимо, чтобы ваши и наши операции начались одновременно, в пределах нескольких дней. Французское Главнокомандование надеется, что наступление русских армий будет преследовать цель достигнуть решительных результатов и будет рассчитано на длительное ведение.

Ген. Нивель настаивает перед Вашим высокопревосходительством на полном удовлетворении этой просьбы.

506

У подполковника Бойе. – Приказы, приказы.

Сегодня после завтрака командир батареи проявился: вызвал господ офицеров к себе.

Пошли все четверо.

В сером свете землянки Бойе сидел за столом под оконцем, усталый. Лицо его было землисто, подглазья изрезаны, вид – контуженный.

Для офицеров были приготовлены стулья, табуретки. Сели полукругом. Перед подполковником лежали штабные бумаги.

Он ещё помолчал, даже глаза призакрыв. Потом заговорил, и голос его волочился как по острым камням:

– Вы вчера читали, господа, тот возмутительный самозваный «приказ». Можно было надеяться, что это – пьяный бред и не относится к русской армии. Но сейчас мы получили приказ нового военного министра. И я должен вам сказать… И я должен вас спросить… Капитан, потрудитесь прочесть вслух.

Сохацкий стал читать с типографски отпечатанного листка.

Отменялись титулования, назначалось обязательное «вы» к солдатам. Отменялись все ограничения для солдат, в том числе и по состоянию в политических обществах.

Да это правда не тот ли самый вчерашний и был «приказ»? Но впрочем, – улицы, трамваи, клубы и политические общества – всего этого на фронте и близко нет. Саня ждал решающего пункта: неужели и министр подтвердит, что офицерам запрещается доступ к оружию? Нет, это не прозвучало. Ну, тогда это ещё вполне терпимый приказ.

А глаза Бойе или пенсне его – блистали недоуменностью – невероятностью! – невозможностью!

Надёжно была насажена широкая голова Чернеги.

А Устимович сидел всё с той же немой покорной надеждой.

И подполковник заметил, что офицеры его не поражены.

– Но, господа, но какие же наши солдаты – граждане? Какие политические клубы? До чего же можно дойти в абсурдах?

Саня внутренне живо не согласился: если не граждане – то по нашей вине. А когда-то и начинать делать их гражданами. Ну, война – не лучший для этого момент. А после войны ничто не заставит – и опять ничего не будет. Когда-то начинать. Стыдно не начать.

Но он пожалел подполковника, ничего не возразил, ни взглядом.

Серо было в землянке. Кажется, и лекарствами пахло, как у больного.

Серо – и молчали.

Молчали – а не отпускал.

И совсем без отдаления чином, в выдохе последнего убеждения вытянул подполковник, как жилу собственную растягивая:

– Гос-по-да! Но ведь погибла Россия!..

И вдруг – как из весёлой бочки – забубнил Чернега, да развязно:

– Не, господин полковник, не пропала! Народу – тьмища. Нужно будет – всегда спасём.

Горько узнавательно откинулся подполковник:

– Да кто же спасёт? Не вы ли, прапорщик Чернега?

Ничего супротивного не уловя, ещё бодрей гудел Чернега:

– Так точно, господин полковник! Нужно будет – и я спасу!

Бойе чуть-чуть колебнул головой, с горьким одобрением дерзкого.

Нет, на санин взгляд, приказ министра оказался не такой уж провальный. И можно было бы испытать облегченье. Если бы старичок Забудский на петроградской лестнице не лежал бы с раздробленной головой. И ещё других таких, может, сотни. (Сказал Саня Чернеге о смерти профессора – а тот как рот перекрестил после еды: «Ну, царство ему небесное».)

Подполковник двумя руками о столик подпёр голову, чтоб она держалась, раньше не было у него такого положения, голова его сама стояла на воротнике и плыла по воздуху, – и попросил капитана прочесть заодно и остальные приказы, чтоб не носить.

Ведь сквозь армейскую пирамиду никакая стрела приказа не может пробить, не обрастя добавочными перьями на каждом этапе.

Сохацкий взялся читать машинописные листы.

Следовал приказ главкозапа Эверта:

– «…Теперь, когда события во внутренних областях нашего Отечества могут смутить ваши сердца… обращаюсь с начальническим приказом и отеческим наставлением».

Вот это «отеческое» – пройденный тон. Не нашёл нового.

– «…Первое основное требование нашего молодого правительства и моё – сохранение строгой воинской… Второе требование – не тратить времени и нервов на безцельное обсуждение… а смотреть в глаза врагу и думать, как его сокрушить…»

Поди объясни солдатам: об отречении царя не думать, а только о немце.

Теперь – приказ по 2-й армии генерала-от-инфантерии Смирнова:

– «…К вам, доблестные офицеры! Больше чем когда-нибудь вы должны быть наставниками солдата. Тесней общайтесь. Объясняйте ему непонятное. Относитесь к нему с полным доверием, и он ответит тем же».

Ах, верно! Какой чистый голос оказался у Смирнова! Но – если б самому-то хорошо всё понять!

Теперь же ещё и – приказ по Гренадерскому корпусу:

– «…В районе театра военных действий отдание чести, становясь во фронт, заменяется простым обязательным прикладыванием руки к головному убору, символ единения воинских сил…»

И ещё ж по 1-й Гренадерской дивизии: во всех частях установить три постных дня в неделю, а в лазаретах – четыре.

Как сбросило от неожиданности. Ещё не состроились все осколки Огромного – а малая жизнь, в самом деле, должна ж была и при революции течь.

И ещё приказ по 1-й Гренадерской артиллерийской бригаде. Комиссия обследовала 1-й дивизион и нашла: в 1-й и 3-й батареях содержание лошадей отличное, лошади в очень хороших телах… – (Чернега расплылся.) – Во 2-й батарее есть и худоватые. В солдатских землянках найден порядок, солдаты одеты опрятно, смотрят молодцами, за что им спасибо… Где вышел чеснок – приобрести, не жалея денег.

И снова – приказ Главкозапа, от 6 марта: всем ротам и батареям обезпокоиться устройством огородов.

И приказ по бригаде: приступить к вывозу навоза на огороды бригады.

Жизнь шла! Хоть там весь Петроград перевернись, – а бригада должна жить, и сохранять людей и лошадей, и держать фронт.

Это было – всем едино понятно и несомненно.

И подполковник попросил печально:

– Подпоручик Лаженицын. Постройте батарею, прочтите всё это.

507

Пулемётный полк не уходит. – Автомобильные заботы в комиссариате у Пешехонова. – Народной власти нет.

Мотался Пешехонов в заботах – а город был такой белоснежный, не посыпанный золой из заводских труб, и солнечно, и небо голубое, чистое, лишь первые заводские дымки, и всё в красных флагах. Революция победила, подумать! – а у него, кроме первого вечера, не было и дня порадоваться ей, так много втеснялось в голову, а что-то и до сознания не доходило или тотчас вышибалось другим.

Пулемётный полк в Народном доме, по-прежнему с дулами пулемётов на Кронверкский проспект, стал кошмаром Пешехонова: ко всем неприятностям с отхожими местами, потоки мочи уже протопили снег до тротуара, добавились ещё несколько заболеваний, врачи подозревали и сыпной тиф, а между тем праздные пулемётчики заседали в трактирах и чайных, могли разнести тиф по городу. Но цепко держались за свой нелепый театральный дом. Днём Пешехонов всё думал о них, а ночью ему снилось, что началась повальная эпидемия или что солдаты вышли с пулемётами на улицы и секут всех подряд.

И он продолжал сноситься с полковым комитетом: может быть, всё-таки убедились, что на Петербургской стороне места нет, и согласятся вернуться в Ораниенбаум? Не надеялся. Но вдруг вчера утром пришёл такой ответ: согласен полк вернуться в Ораниенбаум, но если будет приказ от Совета.

Счастье какое! Тотчас же поехал Пешехонов в Исполнительный Комитет, попал перед начало заседания и стал просить Чхеидзе и других – как можно скорей, сейчас, в один час, издать такой приказ. Товарищи из Совета насторожились: выводить войска из Петрограда? нет ли тут контрреволюционной затеи?

Всё же убедил: если сами пулемётчики согласны – значит припекло. И позже сообщили ему, что Исполком такое решение принял и послал в Народный дом Скобелева. Ну, хоть одно большое дело сделал!

И сегодня ждал, что пулемётный полк двинется восвояси. Но оттуда вдруг пришло: солдаты передумали, не пойдут. Да почему ж? Кинулся сам Пешехонов в Народный дом. Объяснили унтеры из полкового комитета:

– Это – не приказ. Сказано: «Совет просит». Стало, можем и остаться.

– Не, не пойдём.

Что-то тут переменилось в несколько часов. Какие-то студенты и барышни отговаривали пулемётчиков. Догадывался Пешехонов, что это – от большевиков, их штаб – наискось через Кронверкский. Они!

И помчался снова в Таврический и умолял Чхеидзе приехать хоть самого, но тот расслаб. Да ведь Скобелева не послушали…

Ничего не сдвинулось. Остались!

И уборные – в том же виде.

В этих поездках в Таврический хлопотал Пешехонов и по другой своей досадливой заботе: об автомобилях.

Автомобили стали демонами этой революции, ничего подобного не видано было в Девятьсот