всех Чхеидзе:

– Товарищ Гвоздёв! Исполнительный Комитет поручает вам арестовать бывшего царя Николая Второго!

Что это? Почувствовал Козьма, что вдруг вся краска ударила ему в лицо, густо, как уж он забыл, когда и было.

И все увидели эту краску на его лобастом лице – и смотрели на него ещё более как на виноватого.

– Что это? – бормотал Козьма, растерявшись. – Другого дела у меня нет? Другого человека у вас нет? Что это?

И правда, не знал он за собой ни заслуг таких, ни такого выдатья на всю Россию, чтобы вот именно вдруг ему – да царя арестовывать. Да он и не гож к тому. Да он и не…

Пробасил Нахамкис поощрительно:

– Товарищ Гвоздёв! Это большая честь! Вы должны гордиться!

Подскочил и Гиммер, как воробей на одной ноге:

– То он вас арестовал – а теперь вы его! Справедливо!

Этого Гиммера, прости Господи, терпеть не мог Козьма: уж такой надоедливый, надоедный в Совете человек – и самый безполезный: ничего никогда не делал, только речи свои пропискивал.

– Да почему же – я? – руки разводил Козьма, из головы даже вылетело, с какой победой он шёл.

Но никто не объяснял, почему – он, почему сами не идут. Молчали.

А сказали, что сейчас будет выписан ему мандат на царя. К сожалению, неизвестно, где именно находится царь, где именно его арестовывать, но скоро выяснится, сообщат, тогда туда и ехать.

А сейчас на помощь аресту будет собрана рота семёновцев и рота пулемётчиков.

И надо арестовать также всех без исключения членов династии. А их имущество будет конфисковано народом.

Приподнял руки Козьма, возражать, – не насчёт династии, насчёт себя, – ослобоньте, мол. Нет, стояли все слитным, грозным кругом: только ему!

Так, с приподнятыми руками, как с подхваченным беременем, и отправился Козьма к себе в комиссию по труду. Про восьмичасовой день так и вылетело.

Почему-то сильно его оглоушило. Одно, первое – отрываться от своей работы досадливо, никак нельзя. А второе: невподым тяжело.

Это неправильно Гиммер прощебетал: он – тебя арестовал, а ты – его. Он – царь, тут уклону нет. Не Николай бы Второй правил Россией, так другой кто-нибудь.

А жил себе в России – Козьма Гвоздев, помощник машиниста и токарь. Тот – царствовал, а этот – точил на токарном станке. И никогда бы в голову не запало, что скрестятся их пути, да в такой час неровный. Да с таким мандатом.

Принесли мандат. Росчерки лихие. Жирная печать.

Смотрел на него Козьма безо смысла.

Царя арестовать – как-то не гораздо.

524

Масловский получает великую революционную задачу. – Выезд в Царское Село.

Сергей Масловский был человек – драматически неиспользованных возможностей, как и всегда гибнут лучшие таланты на Руси в её кошмарно неблагоприятной истории. Индивидуалист par excellence, романтик-борец с душой конквистадора – что бы он мог, если бы перед ним развернулись просторы! Но едва не захлопнулась тюремной дверью неудавшаяся революция, а теперь, в удавшуюся, ведь он побывал на самом важном месте, в центре урагана, – но опять ничего не достиг, и вот тяготился в Военной комиссии каким-то писарем на офицерской должности. Однако за эти первые дни упустил и кооптироваться в Исполнительный Комитет, это уже просчёт непростительный, Революция пошагала гигантскими шагами, и другие имена были вписаны в её раскалённую летопись. Все занимали места, а Масловский везде опоздал, и только складывал про себя, как бы мог ядовито выразиться про этих выскочек-министров: что они сменили воротничные салфетки общественных ужинов на портфели общественного кабинета. О-о, он умел выражаться преостроумнейше, преядовитейше, как он укусит – так никто, но не возникло и новых журналистских мест, кроме грязных «Известий», а во всех солидных газетах все места были укомплектованы своими пишущими.

И оставалось, оставалось… опять отдаться своим литературным надеждам (псевдоним Мстиславский будет хорош и даже чем-то страшен), да посещать квартиру Гиппиус и Мережковского на углу Потёмкинской, тут же близко, – всегда к нему внимательных и возможных будущих покровителей на литературном пути. Им изливал он и всё своё недовольство Советом рабочих депутатов. Если вдуматься – то и новая Революция не слишком удавалась.

И вдруг – Революция ещё раз позвала Масловского, на своём огненном пролётном языке: со 2-го этажа Таврического его позвали на 1-й, в Исполнительный Комитет, – там, в неустроенности, у конца случайного стола сидели Чхеидзе, Соколов и Капелинский – сильно раздёрганные, Соколов с заломленными фалдами сюртука, всегда аккуратный Капелинский с отбившимся на сторону галстуком, а Чхеидзе – трагически вращая глазами.

И вот что они ему объяснили. Сегодня утром были определённые сведения, что Временное правительство обмануло Совет и тайно гонит царский поезд к какому-то из портов для отправки царской семьи за границу. Исполком принял все меры по железным дорогам – остановить! Сейчас получены последние сведения: царь прибыл в Царское и отвезен во дворец как арестованный. Необходимость его перехвата и ареста таким образом отпала. Однако поколеблено доверие к Временному правительству: где гарантия, что они не предпримут такого шага снова на самом деле? Вся охрана дворца – в руках Корнилова, – но, в конце концов, что мы знаем о генерале Корнилове? У него есть демократическая репутация – но так ли он предан народу? Мы должны обезпечить себя от всякого возврата Романовых на историческую сцену. Не ясно, что надо сделать, – но что-то надо! Уже были разогнаны многие меры: заняты вокзалы, собраны кое-какие войска. Но ещё какую-то демонстрацию нужно сделать, чтобы Временное правительство получило урок и остерегалось, да и жаль покинуть начатые приготовления. Так вот предлагается: Масловскому как человеку решительному (Масловский не мог не ответить признательным кивком) – поручить – поручить ему – совершить нечто эффектное, найденное на месте: перехватить царя в руки Совета и в Петропавловскую крепость? Или хотя бы проверить условия содержания его в Царском Селе? установить действительность охраны? Что-то такое, чтобы почувствовало Временное правительство, и подавить все поползновения Романовых!

Так! Настал. Настал великий час. Тот миг, для которого он и жил всегда, конечно, – а вот уже думал, что пропустил. Ему! – потомку поблекнувшего, оттиснутого дворянского рода, – ему и войти к царю – печатающим, безпощадным шагом. Наше происхождение и обязывает нас к подвигам. Он слишком долго был безпомощно зажат в проходах меж библиотечными полками. (А для писательской биографии – какой это случай! Какая пища острому едкому глазу!)

Так! Революция подошла к своему роковому неизбежному повороту – бегству короля! Взлетающий миг! (Нотабене: однако и не споткнуться, тут – прямая конфронтация с правительством.)

Что делать? Прежде всего – чего не делать? Не надо было Совету передавать власти Временному правительству, а себя ставить в какую-то постороннюю позу. Теперь – что делать?

Ах, это было слишком ясно! Зачем полунамёки, полупризнания и полуклятвы? Всё революционное нутро Масловского встрепенулось навстречу прямому ответу: цареубийство! – вот пламенный язык революции, вот кардинальное решение вопроса, и никакой реставрации никогда!

Но из присутствующих – один лихой Соколов мог одобрить, ему доступны были крайности. А те двое, как и вся почти головка ИК, – заячьедушные меньшевики, от полнозвучия такого решения у них лопнут барабанные перепонки!

Обещать же им только усилить охрану дворца – было бы презренным компромиссом.

Ещё и первых слов не сказав, Масловский внутренне так вырос, так напрягся – к великому мигу своему и российской революции, – сам удивился своему властному голосу:

– Как я буду называться? Эмиссар Совета?

– Комиссар для надзора, – сказал Чхеидзе.

– Хорошо. Пишите мандат, – читал из невидимого, зажмурясь: – Принять всю военную и гражданскую власть в Царском Селе… для выполнения возложенного на него особо важного… особо важного государственного акта!

Акт! В это – всё могло входить. И – любые меры к изоляции царя, и, конечно, проверка условий его содержания. Но и любые меры – к его расстрелу. Хоть сегодня же, там же… Комиссар сам ещё точно не решил, не знал, но – государственный акт.

И не теряя минуты – помчался собираться. Внутренне – он уже вырос. Но не хватало перерождения внешнего. На нём был хотя и военный мундир и шинель офицерского покроя – но без погонов, а только интендантский значок. Библиотекарь он был – не военнослужащий, а вольнонаёмный, мундир и шинель носил незаконно. На вопросы, кто же он есть, – отвечал: «Масловский, без звания». Без звания – можно было понять и высоко, как бы не вмещаясь в офицерские чины, но можно было, увы, понять и – как нижний чин, рядовой.

Уж этого – исправить было сейчас нельзя, но пока печатался мандат – вот как вышел из положения Масловский: у одного кубанского казачьего офицера в Таврическом выпросил до конца дня устрашающую кавказскую папаху и полушубок без погонов. Полушубок придавал ему сразу боевой, дикий, иррегулярный вид, так что не придёт и в голову спросить звание. А папаха – дивная, чернобарашечья, со многими шевелящимися змейками завитков, да ещё утроившая голову его по объёму, – воистину была как голова горгоны со змеями.

Перед золочёным трюмо исполкомской комнаты, ещё опоясавшись чужою шашкой, проверил – очень страшно! очень выразительно! (Только усы – штатская щёточка, вот когда голое лицо.)

И – браунинг в кармане полушубка! Он ощутил в себе – безднопропастную революционность. Даже самому страшно этого размаха.

Мандат был готов, подписан Чхеидзе. Так, да не так: «принять всю военную и гражданскую власть в Царском Селе» – да, но «государственный акт» – сробели меньшевички, а: «особо важное поручение»…

Ну, в это тоже входит…

Автомобиль – ждал у подъезда. Свита – два офицера-республиканца: штабс-капитан Тарасов-Родионов, пулемётчик, и уже знакомый понятливый прапорщик Ленартович с подвижным лицом.

А на вокзале должны были ждать их уже собранные рота семёновцев и рота пулемётчиков из 1-го полка. И действительно – ждали. Семёновцы – довольно распущенным строем, при них – неуверенных два офицера. Пулемётчики – грозней, из-за своих станковых, на колесиках. (Рота не рота, а семь пулемётов есть.)

И Гвоздев встретил их на ступеньках вокзала радостно: передать постылое командование да ехать по своим делам. Действительно, вид его, такой уж белобрысый, наивный, никак не подходил для великой революционной задачи.

На перроне зеваки смотрели на солдат, вкатывающих пулемёты в пригородный поезд. Какой-то дежурный газетный корреспондент цеплялся – кто такие? куда? зачем? – но не так был прост Масловский, чтобы поделиться с корреспондентом. Да солдаты сами рассердились и прогнали его.

Тронулись.

Штабс-капитан предложил обсудить тактику – но Масловский, под жуткой своей папахой всё возрастая, всё возрастая, не удостоил его обсуждения. Его безпогонство возвышало его и над штабс-капитаном.

Мандат был – необъятен.

Уже в пути семёновский офицер даже не доложил, а так, в