минут поговорим, – пригласил он Матвея в комиссариат.
Свернули автомобиль, вошли.
Они ещё мало и знали друг друга, познакомились только этой зимой, и был между ними тон – не уступить первенства. Матвей очень поважнел, нисколько удивления не высказал командному положению Саши, да он и всегда был занят больше собой (от чего Саше обидновато было за Веронику). Крупные влажные губы его пожимались теперь даже с надменностью. О цели поездки не признался, а спросил:
– Листовку читал?
– Какую?
– Против офицерья. Моя.
– Так это – твоя?
И вспыхнул спор. Может быть, ещё неделю назад Саша прочёл бы эту листовку со злорадством, – чесать их, золотопогонников! Но за эти несколько дней…
– Да как же ты это понимаешь – революция разве может вести бои без офицерства? Не доверять даже тем, кто перешёл? – так это и мне не доверять? – повысил на него голос Саша.
А тот – остался невозмутим, надулся.
Так и не открыл куда, зачем – уехал. Очень хвалил своих межрайонщиков, говорил, что только они да большевики – деловые.
А Саша остался как заножённый, и останавливал ночные автомобили уже не так пристально, всё доспаривал с Матвеем. Эта встреча дояснила ему, что невозможно так дальше мотаться по всякой чуши. Он должен прорваться к чему-то крупному. Здесь – он терял время.
И тут у него соединилось то, что обрывками плавало. Эти дни он так мотался, почти безсонно, что и единственных двух газет не прочитывал. Но всё же во вчерашней газете не пропустил обращение их же, матвеева, Психоневрологического института, трёх социалистических фракций – российской, польской и еврейской: что революция не доведена до конца! Замечательно сказано! – это представилось Саше многозначительно, грозно! Не доведена до конца! – о, сколько ещё в ней случится, и ещё многие другие лица появятся, а эти, нынешние, – закатятся. Эти студенты правильно соображали! – ещё всё впереди, ещё и мы скажем своё молодое побеждающее слово!
А другое было обращение в «Известиях» – к офицерам-социалистам, – прийти на помощь рабочему классу в организации и военном обучении его сил. Днём Саше так спать хотелось – он это вялым взглядом прочёл, а сейчас, после стычки с Матвеем, вдруг ему и прояснилось: офицер-социалист! – да ведь это он и есть! И их совсем не много таких, может десяток во всём Петрограде. И – что-то именно по этой линии надо! Именно, листовке Рысса наперекор, – честным революционным офицерам устраивать военную организацию масс, вот сашин путь!
Чёрного Автомобиля так и не было, сняли засаду, пошли спать.
373
Фрагменты дня.
* * *
В Ревеле с утра был объявлен манифест об отречении Николая II, но безпорядки ничуть не прекращались. Толпа собралась у городской тюрьмы и требовала выпуска узников, будто бы замурованных в каземате (легенда ходила годы). Впустили делегацию, та ничего не нашла. Всё равно стали громить.
Комендант ревельской крепости вице-адмирал Герасимов, старый портартурец, ездил по городу от митинга к митингу, заверял, что Балтийский флот идёт вместе с народным правительством. Увещал очень мягко и близ тюрьмы. Ему ответили камнем в голову. Увезли замертво.
* * *
В Кронштадте в Морскую следственную тюрьму ещё приходили новые банды матросов, искать среди арестованных каких-то офицеров на расстрел. И другие матросы приходили – искать своих для освобождения.
* * *
В Петрограде с утра – слух, что царь отрёкся от престола, – хотя в газетах нет.
На улицах всё ещё нет трамваев, барских экипажей, барских автомобилей (реквизированы, ездят с военными). Редки извозчики. Толпа на Невском утеряла элегантный петербургский вид. Множество гуляющих праздных солдат. По манере революционных дней – люди валят не только по тротуарам, но и по мостовым, когда не надо потесниться для манифестации.
Манифестации, из кого собралось, идут без ясной цели и маршрута, просто радуются. Несут красные флаги и плакаты как хоругви, то с рисунками страшной чёрной гидры контрреволюции.
С тротуаров смотрят на них, вплотную друг к другу, – дамы в меховых воротниках и бабы в вязаных платках, котелки и простые ушанки. На лицах – радость, любопытство, недоумение.
Офицеров на улицах – больше, чем накануне. Без шашек.
На перекрёстках, где раньше были постовые городовые, теперь студенты-милиционеры с белыми повязками на рукавах пальто. Иногда проверяют пропуска автомобилей. Если те не останавливаются – им вслед стреляют в воздух.
Грузовиков с вооружёнными солдатами уже меньше гораздо.
Дорогие магазины многие закрыты. Но цветами и кондитерским торгуют.
* * *
Какие-то студенты обходили мелочные лавки и объявляли владельцам, что по распоряжению Исполнительного Комитета они должны продавать яйца не дороже 40 копеек десяток, масло – 80 копеек фунт. Боясь новых порядков и властей, торговцы подчинялись. Но потом узнали, что Исполнительный Комитет Совета не давал такого распоряжения, – и вернулись к прежней цене. Тогда возмутилась публика – и было близко к погрому лавок.
В хвостах: «Слобода-слобода, а нам всё равно топтаться».
* * *
Красной материи уже стало не хватать. Дворники, чтоб сделать обязательный теперь красный флаг, отрывали от старого русского флага голубые и белые полосы.
На шее памятника Александру III – огромный завязанный красный галстук.
Курсистка подарила во дворе свою красную блузку – её тут же всю разодрали на эмблемы свободы.
* * *
С кофейной Филиппова на Невском стали снимать императорские гербы. А с балкона соседнего дома – иллюминационные императорские вензеля с электрическими лампочками. Ударяли ломами по скрепам – и огромный вензель оборвался с перил – и всею тяжестью, с дробящимися лампочками, упал на тротуар.
Публика разбежалась – и снова стянулась любоваться.
* * *
На больших углах – толпишки, по 20, 50, 100 человек, а кто-нибудь на бочке, на тумбе, на плотном сугробе – и митинг. Ораторы – то студент, то штатский в потёртом пальто, то солдат с расстёгнутой шинелью, а под ней – замызганная гимнастёрка.
И уж конечно на площадях – на углу Садовой и Невского, у Казанского собора, на Сенатской, под самыми копытами Петрова коня.
– Ура, товарищи! Нет возврата проклятому самодержавию!
А вот вылез, доказывает, что теперь должны царствовать Алексей и Михаил. В ответ ему интеллигентные голоса:
– Да как вы можете?!.. Какие Романовы?? …Должна быть республика! Вы провокатор!
А на другом углу грозит оратор:
– Товарищи! Вы только что успели завоевать великую свободу, а у вас уже хотят её отнять под тем соусом, что надо охранять свободу!
Кричат из толпы:
– Врё-ошь! Никто не отымет! Пусть попробует!
* * *
Артист Александринского театра на таком уличном митинге взялся объяснять, что такое ответственное министерство. Закричали на него:
– Провокатор! Арестовать! В Таврический дворец!
* * *
Тёмно-красный особняк Фредерикса, два дня назад подожжённый гневной толпой, удручает мёртвым видом. Огонь выел всю внутренность дома, в чёрных глазницах груды мусора, обгорелые колонны. Сталактитами сосульки от замёрзших пожарных струй. Во дворе в мусоре копаются женщины, выискивают. В подвале сидит на корточках парень в смушковой шапке и отвинчивает кран от медного кипятильного куба.
С улицы глазеют на обгорелый дом. Стоит в котиковой облезлой шапочке: «Сколько добра здесь погибло, Боже. Зачем же жечь?» – «А ты кто? Не переодетый фараон?» Окружили: «Обыскать его! Штыком его!» Тот затрясся, вынимает паспорт. «Врёшь! Шпион! Сколько получил?» Отпустили. Отошёл неуверенными шагами, но на свою беду побежал. И толпа, и случайные солдаты, заряжая на ходу винтовки, с гиком и свистом кинулись за ним. Настигли его на узком горбатом мостике над каналом, припёрли к решётке: «Барона возжалел? Бей буржуя! В воду его!»
* * *
Слухи по городу: убиты и Вильгельм, и кронпринц, а германская армия уже складывает оружие. Говорят: сегодня в Кронштадте новые волнения. Говорят: на Васильевском острове убили двух полковников.
* * *
Где-то в полицейском участке, в подвале, нашли конфискованную литературу. Схватили, повезли сдать в Государственную Думу, но там сказали: некуда брать. Тогда отвезли в гимназию Гуревича на Бассейной, где много собирается разных собраний. Там и раздавали.
* * *
Какой-то старый генерал маленького роста пристаёт на улицах к проходящим солдатам и убеждает их, что отдание чести необходимо, ибо оно есть символ единения всей военной семьи. А неотдание чести разрушает армию.
Солдаты ухмыляются, не спорят: всё-таки генерал, хоть и чудаковатый.
Военный шофёр развязно объясняет генералу:
– Честь отдаётся погону, а погон установил царь. Нет царя – не надо ни погона, ни чести.
– А деньги с портретом царя признаёшь?
– Так то деньги.
* * *
Мать Леночки Таубе пошла в Государственную Думу узнать: третий день не может дозвониться в Кронштадт, а оттуда пришла телеграмма, что муж её арестован, – за что? А может – убит?..
Но к кому ни обращалась – все торопились, говорили, что не их обязанность, не знают, из Кронштадта не поступало списка убитых и арестованных офицеров.
* * *
Пришла в Таврический колонна гимназистов приветствовать Временное правительство. Их впустили в Екатерининский зал. Тут солдаты несли на руках распаренного Чхеидзе, а он вытирал пот платком. С высоты солдатских рук упрекнул гимназистов, что они приветствуют Временное правительство, а не Совет рабочих депутатов, который следит за правительством, чтоб оно не присвоило себе слишком много власти. Гимназисты поаплодировали ему.
Тем временем в зале продолжался митинг. На лестницу поднялся кавказец и, потрясая в руке кинжалом, обещал выгнать немцев из России. Ему аплодировали бурно.
374
Думцы у великого князя Михаила.
Так ещё и вчера целый день было невозможно вырваться в Гатчину, и с квартиры княгини Путятиной никуда не уйти.
А к вечеру вчера пришла записка от Родзянки. Не порадовал, ещё обременил: не миновать Михаилу быть регентом! А самого Родзянку могут в любой момент повесить.
И замолчал, больше ни звука, ни строчки.
Бедный толстяк!.. Ну и положеньице в городе…
Но надеялся Михаил, что всё обойдётся, все угрозы преувеличены. Такое было свойство его характера: не слишком долго мучиться, быстро успокаиваться. Обсудил положение с секретарём Джонсоном – и заснул.
А в шестом часу утра в их коридоре зазвонил телефон. Княгиня Путятина пришла звать секретаря, тот разбудил Михаила Александровича: звонил настойчиво депутат Керенский – говорят, великая сила теперь, и вот члены династии должны были подходить к телефону.
В трубке раздался крикливый, возбуждённый голос. Он спрашивал: знает ли великий князь, что произошло вчера во Пскове? Нет, ничего не знаю, а что произошло? (С вечера Михаил знал, что Государь во Пскове. Что-то с ним?)
Ничего Керенский не объяснил, но спрашивал разрешения приехать сюда на квартиру нескольким членам Временного правительства и нескольким членам Временного комитета Думы.
Михаил спросил у княгини. Разрешил, хорошо.
И, только положив трубку, понял, что Керенский не назвал ясно часа. Да очевидно, вскоре, раз с такою срочностью звонил ещё в темноте. Время неприлично раннее, но и события слишком необыкновенны.
Уже – спать не ляжешь. Стали ещё потемну переходить к дневному
