– Если между вами нет единства, то – как же мне? Мне – трудно…

Замялся. И все замялись.

И предложил великий князь: не может ли он теперь поговорить отдельно с… с кем же, по порядку чинов, если не с председателем Думы и, очевидно, с председателем Совета министров?

Князь Львов? Князь, при своём чистом, полублаженном виде, не имел определённого мнения. Он мог и говорить, пожалуйста. Мог и не говорить.

А крупный, самодовлеющий и, кажется, всевластный Родзянко – смутился. (Почему это – именно с ним. Будет выглядеть как сговор с монархией за спиной общественности?..) Он ответил, что все здесь – одно целое, и частных разговоров никто не может вести.

И – покосился боязливо на Керенского.

О, как этот мерзавец вырос в силе! Да он и был уже главный среди них? Вот уж нестеснённый, вот уж самый свободный здесь человек, он разрешил галантно:

– Наш нравственный долг, господа, предоставить великому князю все возможности для правильного и свободного решения. Лишь бы не было посторонних влияний, телефонных разговоров.

Без телефона? – великий князь согласился.

Мог бы возразить Милюков: невыгодная комбинация? Но зато он сам выступил дважды.

А Гучков, – Гучков, если б сейчас его допустили тет-а-тет на две минуты, подал бы мысль: Ваше Императорское Высочество, да не беритесь вы решать в полчаса, не давайте себя загнать в клин! Потребуйте день, два! Почему отречение Государя не опубликовано? Дайте его узнать России, и будете думать вместе с Россией! Потребуйте два дня, – а за это время можно успеть даже в Ставку – и там истинное место ваше!..

Нет! Не мог Гучков при всех, при Керенском, передать Михаилу своего ума. И – вообще не мог. Сам Михаил – не тот. Приход его к власти – благодетелен, но видимо невозможен. Да и Гучков – не тот, вдруг почувствовал исчерпание сил. Изъездился, изговорился вчера?

А между тем Керенский преградил путь великому князю:

– Пообещайте, Ваше Высочество, не советоваться с вашей супругой!

– Её нет здесь, – улыбнулся Михаил печально. – Она в Гатчине…

Великий князь с Родзянкой и Львовым ушли в другую комнату.

А тут – разбрелись, обсуждали, кто-то ещё спорил с Милюковым, так и не вставшим с дивана. Гучков сказал Некрасову и другому Львову, остолопу:

– Вы толкаете страну к гибели. И я с вами по этому пути не пойду.

Шульгину сказал:

– От вас не ожидал. Вы слишком быстро катитесь.

Но и с Милюковым не стали сговариваться.

Терещенко ходил, выглядывал в окна на Миллионную – как там гуляют с красными бантами и нет ли толпы сюда, в дом, линчевать их всех.

Прибывший с опозданием волосатый Ефремов показал Гучкову сегодняшний номер «Известий рабочих депутатов». Там была грозная статья против вчерашних слов Милюкова о регентстве.

Да той речи в Екатерининском зале, да ничего за минувший вечер Гучков и не знал из-за поездки.

Действительно, положение было столь упущено, что возвращаться можно было только гражданской войной. Очевидно, начав с ареста Исполнительного комитета.

Да Гучков бы – готов? Если этим угрозчикам уступать, так будет только хуже.

Тут он вспомнил, что со вчерашнего дня Маша ничего о нём не знает. И пошёл спрашивать, где телефон.

В столовой две горничные в присутствии княгини накрывали завтрак на всех гостей. Телефон же оказался в коридоре.

Но едва только Александр Иваныч снял трубку – рядом с ним вырос нервный, изгибчатый Керенский. И – уставился.

– Вы – что? – спросил Гучков совсем уже невежливым голосом.

Керенский, нисколько не смутясь, самоуверенно даже не сказал, а заявил:

– А я хочу знать, с кем вы будете говорить!

– Почему это вас может интересовать? – из-под нахмура еле спросил Гучков.

– А может быть, вы желаете вызвать воинскую часть и посадить Михаила силой?

Дурак-дурак. Как они все обучены урокам западных революций.

А впрочем – стоило бы.

– Нет, с женой. Оставьте меня.

Отошёл, но так, чтоб слышать издали, невежа.

Зачем он с этими двумя уединялся – Михаил и сам не знал. Просто – выиграть время, подумать?

Да на Львова он не надеялся, но на Родзянку всегда надеялся. Может быть, тут, взакрыте, что-нибудь ясное подскажет?

А Родзянко, со своей высоты и самоварности:

– Надеяться не на что, Ваше Императорское Высочество! Вооружённой силы нет ни у вас, ни у меня. Единственное, что я могу вам гарантировать, – это умереть вместе с вами.

– Благодарю вас, – улыбнулся Михаил.

Получалось так, что если принимать трон – то начать надо с того, что обмануть их всех? Тайком от них ото всех – бежать? И не успев посоветоваться с Наташей? Просить отсрочки до завтра, а ночью убежать? И даже придётся тайком от своего приставленного тут караула?

А Родзянко, как угадывая:

– И нельзя увезти вас из Петрограда, все автомобили проверяются.

Нет, не тот был момент, чтобы вскакивать на коня. Не армейская атака. Один.

– Благодарю вас, – тихо сказал Михаил. – Разрешите, я теперь побуду совсем один.

Великий князь вышел в гостиную застенчиво. Совсем не царственный.

А видно было, что все прения измучили его.

Он заговорил стоя – и так никто и не сел, выслушивали стоя. Голос его был комнатный и даже нежный:

– Господа. У меня не было бы колебаний, если бы я верно знал, чтó лучше для России. Но вот и в вашей среде нет единодушия. Вы – представители народа, – развёл он длинными, тонкими пальцами, – и вам видней, какова воля народа. Без разрешения народа и я считаю невозможным… принять… Так что очевидно… лучше всего… отречься… Так что отложим до… Учредительного Собрания?

Вот и всё.

Молчали.

Но развязный Керенский тут же высунулся:

– Ваше Высочество! Ваш поступок оценит история, ибо он дышит благородством. Я вижу – вы честный человек. Отныне я всегда буду это заявлять. А мы, Ваше Высочество, будем держать священную чашу власти так, что не прольётся ни одной капли этой драгоценной влаги до Учредительного Собрания!

Михаил Александрович улыбнулся.

Все молчали.

378

Пешехонов с квартирьерами пулемётчиков.

Как условились накануне, Пешехонов сегодня с утра заехал в Народный дом за квартирьерами 1-го пулемётного полка, ехать выбирать помещения. Опять не без труда проник он через строгую самоохрану – а внутри узнал, что пулемётчики уже не желают двигаться.

Да почему же?

Оказывается, комитет заказал к восьми утра прислать автомобиль, его не прислали, – в этом проявлено неуважение к полку и замысел против него, и они теперь никому не верят и с места никуда не сдвинутся.

Но – гибла канализация Народного дома, уже моча заливала в одном месте коридор, пропиталась стена. Пешехонов в комнате полкового комитета настойчиво уговаривал товарищей выборных солдат. Может быть, другому кому это бы не удалось, но у Пешехонова очень уж простой был вид – мещанина с круговой машинной стрижкой, упавшие в бороду усы, – и солдаты дали себя уговорить. Согласился ехать с ним в автомобиле сам председатель комитета, прапорщик военного времени, тоже из простых, и один развязный солдат.

Сели они на заднее сидение и, всё же не доверяя Пешехонову, как бы он их вокруг пальца не обвёл, сами указывали, направо ли ехать, налево, и около какого здания (каждого большого) останавливаться, – и чтобы объяснял им Пешехонов, почему в этом доме нельзя или неудобно.

С тоской подумал Пешехонов, что гнетут его комиссариатские дела, а он так и весь день проездит с ними. Иногда ему не верили, ходили сами проверять, а его заложником с собой брали, чтоб не уехал.

И – не мог он их направить! Да и сам толком не придумал, куда же их? В одно место не помещались, а в разные места не хотели.

Так само собой докатили они до Ботанического сада на Аптекарском острове.

– А это что за дом? – приглянулся им.

А это был – знаменитый Гербарий, гордость России, и не много таких во всём мире. А снаружи здание, правда, – как большая казарма.

Испугался Пешехонов, стал прапорщику объяснять, что здесь невозможно, – никакого впечатления, образование прапорщика оставляло желать…

Пришлось идти смотреть. Застали одного сторожа, научного персонала никого не оказалось, работ никаких, тем хуже, хоть бы белые халаты напугали. А внутри – чистота, всё наблещено, светло, тепло. Квартирьерам сразу понравилось:

– Вот тут мы и поместимся!

Пешехонов аж руками всплеснул:

– Да нельзя же, господа! Редчайшие коллекции!

– Чего это?

Тогда он хитрей:

– Смотрите, комнаты маленькие. Для жилья никаких приспособлений, и нары делать не из чего.

– А мы на полу! Полы тут чистей твоей кровати.

– Ну и сколько тут вас поместится? Две-три роты? А уборных опять же мало.

Еле утянул их, не хотели уходить. Пошли дальше по Ботаническому. Теплицы. Тут тоже им понравилось.

– Да как же вы будете здесь спать? Везде – жирная земля, сырость, сейчас же начнёте болеть.

Замялись. Хотели в Гербарий возвращаться.

Тут один служащий сада сказал, что рядом стоят совсем пустые и вполне подходящие – министерские дачи.

– Какие?.. Министров?

Очень это им зажадалось! Там жить, где прежде министры испомещались? – очень! Попробовать, как это!

– Туда ведите!

Какие ж там дачи? Соседний участок был – та самая дача министра внутренних дел, где в 1906 году жил Столыпин и был взорван.

– А там ещё – флигеля́.

Тут в заборе был и пролом для краткого хода, снег примят, так и пошли.

Флигели были брошены, неухожены, нетоплены, везде безпорядок, сор, но мебель на месте. А одна комната оказалась увешанной и устланной коврами, а на столе стоял действующий телефон, как будто кто-то здесь только что жил. (Служащий объяснил, что на святках тут отдыхал Протопопов.)

Хотя помещения были для солдат совсем неподходящие, но после этой комнаты уверились квартирьеры, что – берут. Наверно, эту – для комитета наметили.

– Сами видите, – выгадывал теперь Пешехонов, – на всей Петербургской стороне подходящих помещений нет. Зря вы из Ораниенбаума ушли.

– Ну може, може… – шмыгали носами. – А поживём теперь у министров.

Выходили к набережной Невки через двор. На месте когда-то взорванной дачи стоял теперь памятник Столыпину – не большой, не площадной, но всё же увеличенного роста, бронзовый и на пьедестале.

– Кто это, знаете? Зачем тут? – спросил Пешехонов.

Ничего не знали – ни фамилии Столыпин, ни – какой взрыв.

– Это был – большой помощник у царя! – объяснял комиссар. – Он жестоко расправлялся с революционерами. Он подавил первую революцию.

Подумал про себя со злорадством: первым делом, конечно, памятник повалят.

А солдат высморкался на снег, вытер нос:

– Нехай себе, он нам не помеха.

379

Воротынцев на киевских улицах.

К каждому русскому городу, где побывал (а во многих), Воротынцев испытывал отдельное чувство, отличал этот город – и людьми, которых там успел узнать, и видом улиц, бульваров, обрывов над реками, церквами на юру, и ещё многими особенностями, как в Тамбове