даже свои войска от дыхания разложения?
Офицер в составе действующих войск может быть могучим – по своим распоряжениям, и может быть ничтожным – по своей подчинённости. Эти погоны на плечах и дают много, и отбирают много.
Свечин от первого дня считал, что мятеж надо давить, что все эти оттяжки, уступки, мнимое успокоение – только проигрыш армии и России. Но ещё вчера утром он никак не предвидел, до чего катастрофно покатится. Никак не возможно было предвидеть, что хмурый старик Алексеев измыслит блок Главнокомандующих для отречения Государя и что этот блок так легко и быстро составится, даже включая Эверта. Что отречение от престола российского государства будет достигнуто всего в несколько часов, без единого выстрела, без вывода одного батальона, – этого не мог предвидеть никогда ни один нормальный человек.
Но не меньше удивлялся Свечин, какой в нём самом за эти два дня произошёл поворот к Государю. Во всю эту войну он не прощал ему ни его личного Верховного Главнокомандования, ни ещё больше – упущений от того. Свечин видел и помнил десяток крупных ошибок и десятки мелких, которые все мог царь остановить или исправить, если б не состоял в каком-то ублажённом отрешении. Именно робости, слабости, военной безталанности Свечин не мог ему простить – и думал, что в этом не повернётся никогда и на 5 градусов.
И вдруг вчера под вечер он повернулся к нему едва ли не на 90. Произошло это в тот момент, когда подполковник Тихобразов принёс в оперативное отделение промежуточную псковскую телеграмму, ответ Данилова на понукания Ставки. Там сообщалось, что ждутся депутаты, а пока в длительной беседе со старшими генералами Северного фронта Его Величество выразил, что нет той жертвы, которой бы он не принёс для истинного блага родины.
Это было так неделово, невоенно, не соответствовало императорской командной высоте, ни истинному соотношению сил, ни правильному направлению жертвы, это был – крик боли, когда безсердечно расплющили кисть, – но именно этот безхитростный крик и прорезáл. В этом внезапном крике выливалось само нутро как оно есть, в этом крике нельзя было солгать, – и осветилось всем, что их отдалённый, замкнутый, непонятный император – на самом деле только и имел в душе, что самого себя готов принести в жертву России.
Только не знал – как.
И сделал это наихудшим образом.
И не в силах оправдать его за ошибки, кончая этой, – Свечин вдруг потерял ожесточение обвинять его. Царь был виноват, виноват, виноват, – но он не видел, не знал, не понимал, а значит, как будто и невиновен. На этой вершине власти, которую он занял не домоганием, а по несчастью, он проступался, ошибался – и вот ошибся за целую Россию, а не было жестокости казнить его.
Стало его жалко.
И это чувство сохранилось и даже усилилось, когда несколько ночных часов они, полдюжина офицеров и злоироничный великий князь Сергей Михайлович, сидели, сидели в комнате рядом с аппаратной, всё ожидая рокового решения, а Псков отговаривался – «для Ставки на аппарате нет телеграмм», – и наконец потекла лента об отречении. И само отреченье потом. И в несколько голосов вскричали: Михаил!
И само отречение было – такой же крик боли. Не государственно размысленное, но с отцовским охранительным движением – «не желая расстаться с любимым сыном нашим»…
Столько лет бережа сына для престола – теперь поберечь сына от престола?
И к чему пришлось всё это отречение, если те, кто его требовали, – тут же потребовали, чтоб его не было, скрыть?
И – как это теперь всё зависало? во что?
День 3 марта густился, переполненный не доходящими в Ставку таинственными событиями. В Могилёве средь жителей – уже слухи. А вот и прорвались и были нарасхват первые газеты, сегодня и «Русское слово» из Москвы. Пьяный разнузданный «Приказ № 1», да не какого-нибудь хоть полковника, но какого-то «Совета рабочих депутатов», – любой штатский лапоть напишет приказ, а военным его выполнять? И Приказ № 1 Николая Николаевича, – в этот день они столкнулись в Ставке, – один «приказ» на уничтожение армии, другой – на восхваление витязей земли русской. А тем временем отрекшийся Государь ехал и ехал в Ставку назад, для цели уже непонятной: не было тут ни единого дела, которое он должен был бы кому-то передавать, всё вращалось и без него. Как вырванный зуб, как оторванный палец, он тянулся вернуться на прежнее место, где уже не мог срастись.
Но именно по явной ненужности этого возврата, по быстроте растерянного падения бывшего императора, – хотя не было приказа ехать встречать, и никто не обязан был ехать встречать отрекшегося Государя, отставленного Верховного, и не в обычае было ездить его встречать, – но изо всех отделов многие пошли, и скромные чины. И Свечин, конечно. Кто бы мог проявить теперь такую низость – не встретить?
Пришло человек полтораста.
Было 12 градусов, и резкий холодный ветер задувал мелким снегом, на перроне не устоять, а поезд опаздывал. До подхода ждали в павильоне. Когда вышел с последнего полустанка – переходили на «военную» платформу, освещённую фонарями, – и выстраивались длинной-длинной шеренгой по одному, по старшинству чинов. Едва уместились на платформе.
Отдельно стояла кучка штатских, с губернатором.
Вот показался в темноте вдали треугольник огней паровоза. Ближе, крупней – с отдуванием, открытой работой штоков и медленными доворотами крупных красных колёс.
В качающемся свете, в покачке столбяных фонарей – десять тёмно-синих вагонов с царскими вензелями, ометенные снегом, олепленные ледяными сосульками с крыш, с наледью на окнах.
Поезд погребально замедлялся. Остановился.
Все генералы и офицеры стояли «смирно».
С шумом вырвался тормозной пар, заклубился в межвагоньях.
Из одного вагона выскочили два рослых кубанца, выставили к двери сходни под красным ковриком и замерли по сторонам.
И замер перрон в тишине.
Ждали выхода Государя. Но он не выходил.
И тогда ссутуленный Алексеев пошёл в вагон.
И не было их минут пять. Дул резкий ветер. Стояли, но уже не «смирно», пригревая уши.
Какие-то главные слова там говорились в вагоне, сейчас.
Потом в двери вагона показался Государь – в форме кубанских пластунов, в бараньей папахе. Сошёл на платформу. Чуть улыбнувшись, отдал общую честь всему строю и поклонился, всем сразу.
За ним выходили – Алексеев; высокий пригбенный среброусый Фредерикс; и Воейков, вздорно вздёрнутый.
Никак не подтягиваясь, не строя себя для момента, Государь перешёл своей обычной невыступающей походкой. Как ни в чём не бывало.
Всегда неловкому, ему, вероятно, было вдесятеро неловче сегодня: перед своими подчинёнными офицерами явиться никем, ничем.
Государь пожал руку первому генералу в строю. (Лукомский остался в штабе.)
Дальше в шеренге стали снимать перчатки.
Государь медленно переходил вдоль фронта офицеров, здороваясь.
Иногда говоря незначащую, извинительную фразу, чтобы заполнить жуткую тишину.
Иногда просто задерживаясь на секунду, глаза в глаза.
Раза два как-то странно резко вскинул голову.
Близко был фонарь, и Свечин, стоя во втором десятке, разглядел, что Государь этим движением сбрасывает слёзы, чтобы ветер сорвал их и не надо было бы вытирать рукой.
Свечин не раз видел Государя близко и при полном свете, и бывал, в очередь, на высочайших обедах, и там тоже был подобный обход шеренги, и Государь жал руку, и стоял лицом к лицу, – но то всё бывало холодно, формально, незначительно.
А сейчас при слабом свете фонаря Свечин увидел похудевшее, постаревшее, с подвешенными глазными мешками жёлто-серое, даже землистое лицо отречённого императора – и сочувственно-твёрдо вник ему навстречу глазами, и с силой и полнотой пожал руку, запоздало добавляя мужества ему.
404
Опять Родзянко у аппарата: в Петрограде всё в порядке и все в бодрости. – Горечь генерала Алексеева.
Опять Родзянко! Требовал генерала Алексеева срочно!
– У аппарата генерал-лейтенант Лукомский. Если Председатель Государственной Думы может передать мне, то я могу принять.
Сразу нагрузил:
– Положение тяжкое.
О, что ещё случилось, ради Бога?!
Нет:
– Когда вернётся генерал Алексеев и подойдёт к аппарату?
– Генерал Алексеев встречает Его Величество. Я затрудняюсь сказать, когда вернётся. Но я в курсе всех вопросов и могу ответить.
Ну что ж, Родзянко и покладист, готов говорить. Да оказывается, и дела не только не тяжкие, но даже очень благоприятные – или что повернулось за последнюю минуту?
– Могу вам сообщить, что сегодняшний день проходит спокойнее. По-видимому, всё приходит более или менее в порядок.
…Вчера пришлось войти в соглашение с левыми партиями. Ценою нескольких, так сказать, общих положений заручиться их обещанием прекратить безпорядок. А то – уже начиналась форменная анархия, значительно более неудержимая, чем в 1905 году…
– Безпорядки были уже настолько велики, что грозили перейти в поголовную резню и общую потасовку населения и солдат.
(Волосы дыбом от такой картины – чтобы весь двухмиллионный Петроград тузовал друг друга! И как же? – штатские против военных или между собой тоже??)
…И вот, дабы избежать сплошного кровопролития, решили войти в соглашение с левыми. Главный их пункт был – необходимость Учредительного Собрания. Ну, там ещё некоторые требования всяких свобод. Да русский народ вполне заслужил их пролитием крови на полях битвы. И вот:
– Сегодня значительно тише. Солдатские бунты ликвидируются, нижние чины возвращаются в казармы, и город мало-помалу принимает приличный вид. Надеюсь, что скоро заработаем на оборону и на организацию необходимой победы.
Пока аппарат это всё лил – вошёл сумрачный Алексеев с больным лицом, уже подбирал и читал ленту.
Непонятно оставалось, в чём срочность вызова и чего Родзянко хочет.
…А иного выхода у правительства не было.
– Акт отречения Государя встречен спокойно, хотя, по моей просьбе, ещё не опубликован. А, вот:
– Соблаговолите сделать распоряжение о немедленном его опубликовании, а вместе с ним одновременно акт отречения великого князя Михаила Александровича…
– Хотя эти акты не опубликованы, но слух о них повсюду прошёл и встречен населением со всеобщим ликованием. Произведен салют с крепости новому правительству в 101 выстрел.
Завтра Родзянко передаст и текст новой присяги, которую соблаговолите привести в исполнение. А теперь – какие известия с фронта?
Не перебил бы сам себя вопросом – можно бы так и читать, и читать его до полуночи.
– У аппарата генерал Алексеев. На фронте благополучно. … Но слухи в течении всего дня проникали в ряды войск, порождали недоумение и могли кончиться худо. И…
– …безотрадно положение Балтийского флота. Бунт почти на всех судах. Боевая сила флота, по-видимому, исчезла.
Как это ему передать в каменную голову?
– Весной придётся воевать без Балтийского флота, и это может быть гибельно. А всё – результат промедлений: чинам флота не объяснили суть акта 2 марта.
Однако Алексеев уже вышел из обморочного повиновения этих двух дней, наоборот, разбередился от встречи с Государем и его ласковости. И теперь сумел послать Родзянке даже пообиднее:
– Печально и безнадёжно
