голову, министр дал себе труд терпеливо прослушать тоже – он, кажется, и наизусть начинал эти тексты знать.

Затем было спрошено старшим старичком: кто против распубликования?

И вдруг Керенский молниеносно догадался:

– Минуточку, господа, минуточку! Я – выйду, чтобы вас не стеснять.

И – с удовольствием, скользя по паркету, сильно размахивая руками, вышел за дверь, прапорщики за ним.

Но и пяти минут не прошло, скорее четыре, – его пригласили вновь. И, так же стоя подковою, представили ему, что 1-й департамент не имеет возражений.

И Керенский ещё благосклонней расположился к старцам. И, не желая теперь покинуть их в робком состоянии и претендуя понравиться им ещё больше, – да он был в расположении и состоянии нравиться вообще всем на земле, – сказал:

– Благодарю вас, господа сенаторы! Я только за этим и приезжал. А ещё я хочу сказать вам, что я не какой-то там Марат судебного ведомства, как обо мне уже ходят городские слухи, но я хочу, чтобы Сенат был настоящим Сенатом. Работайте и при мне, пожалуйста. Работайте по совести, свободно, как думаете, не оглядываясь и не прислушиваясь, чего хотят на стороне.

Подумал. Так славно говорилось. Почему-то очень понравилось ему здесь. О чём бы ещё сказать?

– Да! – вспомнил. – Ещё вы получите скоро указ… Я учреждаю Чрезвычайную Следственную Комиссию для расследования противозаконных действий высших должностных лиц – бывших министров, высших сановников, а может быть, – зачем-то соскользнул он, сам себя не проверяя, с ним бывало так, – сенаторов?.. И вот тут, господа, – голос его позвончел и ещё поюнел, – тут я должен предупредить, что я буду безпощаден! То есть, – исправился, – что над виновными будет справедливый суд.

И какая кошмарная картина развернётся перед следствием!

Может быть – дрогнули, но всё так же хорошо стояли и слушали (всё не было повода сесть), и даже смотрели слёзно-восхищённо (когда они видели такого молодого, деятельного, кипящего министра?!), – даже полюбил Керенский этих старичков, и хотелось сказать им ещё что-нибудь. Оглянулся, не висит ли ещё где портрет отрекшегося императора? – портрет как раз не висел, очевидно заменяли троны.

– Троны эти, да… – определил Керенский, и сам уловил в своём голосе почему-то сожаление, – троны надо будет вынести.

У себя-то в министерстве он уже вчера распорядился отнести на чердак все прямые и косвенные портреты, а чинам ведомства запретил носить какие-либо ордена или ленты, заслуженные при старом режиме. Однако старичков-сенаторов жалко было лишать их игрушек, очень уж импозантно выглядело на них. Об орденах – не добавил.

Ещё мог он им, конечно, объявить, что готовит политическую амнистию, и как успешно идут по его плану аресты сановников, начиная со Щегловитова, и что прекратил дело об убийстве Распутина и велел дать знать сосланным князю Юсупову и Дмитрию Павловичу, что нет препятствий к их возврату…

Но за ту минуту, что министр задумался, старцы предприняли своё действие, уже подготовленное ими. Выступил важный высокий сенатор Врацкий с апоплексически красным лицом и стал ещё новым дребезгом читать – как бы резолюцию Сената: Сенат выносил глубочайшую признательность Временному правительству за почти безкровное установление внутреннего мира, за быстрое восстановление законности и порядка в нашем дорогом отечестве.

Так они тоже радовались перевороту вместе со всем народом? Превосходно!

Хорошо, хорошо, мелко-часто покивал им на разные стороны Керенский, хорошо, принимал он ото всего Временного правительства – за эти дни он уже почувствовал, что значит собою больше, чем отдельный министр, и даже чем часть правительства, и даже в отдельных случаях являет собою как бы целокупное правительство. (Отчего и терялась ему надобность ездить на все их заседания.) И воскликнул:

– Господа! Я почту своим долгом передать ваше заявление Временному правительству. Я счастлив, что на мою долю выпало внести документы первостепенной государственной важности – в это учреждение, созданное гением великого Петра!

Взлёт! полёт! перелёт! – вот что ощущал все эти дни и каждый час Александр Фёдорович. И вот он уже был на переезде-перелёте в Зимний дворец, прихватив с собою и знакомого либерального сенатора Завадского, которого решил включить в Чрезвычайную Комиссию.

Зимний дворец! – почему-то всегда безумно хотелось тут побывать! Как нервы дразнит – стоит в самом центре города, сколько раз проезжаешь мимо, – а что там внутри?

На заднем сиденьи автомобиля разговорился с сенатором – и с большим удивлением впервые узнал от него, что Зимний дворец не является личной собственностью императора, как, например, Аничков и царскосельский, а лишь предоставляется в пользование царствующему Государю. Так это только облегчает теперь формальное взятие дворца в ведение Временного правительства! (Сенатор отмечал, что из отречения Государя не вытекает его отказ от частновладельческих прав, так что, например, Аничков…)

Тут автомобиль остановился внезапно, и солдат, сидевший рядом с шофёром, куда-то пошёл.

– Что такое? – поразился Александр Фёдорович.

Шофёр ответил, что солдат велел подождать, пока он купит газету.

Александр Фёдорович почувствовал, как вспыхнуло жаром его лицо перед сенатором.

– Что за безобразие! – вскричал он тонко. – Поезжайте немедленно дальше, пусть идёт пешком!

Шофёр неуверенно тронул. А Керенский уже и раскаялся: а вдруг этот солдат – из Совета депутатов или имеет там связи? Он может злословить, и это отразится на репутации министра.

– Ну хорошо, подождём минуту, – остановил он шофёра.

И действительно, солдат вернулся с газетой и на переднем сиденьи стал её читать. Поехали.

Зимний дворец! Какое особенное чувство – полновластно войти в него, через главный конечно вход, с набережной! Что за невиданная мраморная лестница в два разомкнутых марша, сходящихся наверху, и с мраморными вазами на балюстраде.

Навстречу поспешали предупреждённые дворцовые лакеи (или, может быть, мажордомы?), поспешали с такою важностью, как если бы были и сами младшими министрами, зная цену себе и представляемому дворцу, однако и приехавшему молодому человеку:

– Ваше высокопревосходительство…

– О нет, о нет! – протестовал Керенский, – просто: господин министр.

А какой был взлёт простора до потолка – как небо! Пятнадцать? двадцать человеческих ростов?! Декоративные окна, стрельчатые своды, под самым потолком обнявшиеся скульптуры, а ниже их, венчая лестницу, манили высокого гостя полированные темногранитные колонны.

Вот что: министр распорядился собрать всю дворцовую обслугу – в тронном зале! (Известно было, что такой есть.) А пока – вверх! и вглубь! и дальше! Осмотр! На крыльях!

О, какое наслаждение проходить властью по этим пустынным роскошным залам при сверкающих полах, а на стенах – старые картины в тяжеленных рамах, а на стенах галерей – исторические генералы, а у стен в углах – резная мебель, а над головой – узорные люстры.

Положительно странно было бы вводить сюда 600–700 дурно воспитанных членов Учредительного Собрания. Нет!

– Скажите, а где у вас тут Малахитовый зал?

Важные разодетые лакеи вели, вели, сзади поспевал сенатор, тоже как услужник министра.

Керенский нёсся вперёд, как завоёвывая эти лакированные просторы. Вот для чего этот дворец – жить в нём, обитать! Как это удобно! И как это исторически и величественно!

– А где была спальня Александра Третьего?

Александр Фёдорович задумал: в дальнейшем непременно так устроить, чтобы здесь пожить. Царской семье уже тут не бывать.

Вспомнил предсказание Гиммера ему вчера: «Через два месяца у нас будет правительство Керенского».

Только через два месяца?

Пронеслись – и заскочили в другую анфиладу, всю занятую лазаретом. Ну, это дело известное, лекарственные запахи, бинты, больные, постели, плевательницы. Но уже попал – и велел собрать близкую кучку медицинского персонала, держал к ним речь: пусть никто ничего не боится!

Подозвал какой-то лежачий раненый. Керенский демократично подошёл. Тот шёпотом пожаловался, что за эту неделю стал суп невкусный.

Потом, потом! Кругом, назад!

– В тронный зал!.. А где у вас хранится корона, скипетр?

В величественном сумрачном зале была уже собрана многочисленная дворцовая челядь – стояли густо, но в отдалении от трона.

Керенский взошёл на две ступеньки трона (не выше) и оттуда объявил:

– Господа! Отныне этот дворец становится национальной собственностью, а вы – государственными служащими. Мне сказали, что вы опасаетесь издёвок, угроз от народа, – ничего не бойтесь! Великая Безкровная Революция произошла ко всеобщему нашему благу!..

444

Парад могилёвского гарнизона. – Генерал Алексеев тщетно добивается действий правительства.

Начался сумасшедший дом с Петрограда, но вот уже сумасшедшим домом становилась и вся воюющая Россия. Не стало Балтийского флота! Начал разваливаться и Северный фронт: в самом Пскове Рузский уже не был хозяином, а на всё у него находились только телеграммы к Алексееву. А вот уже и до Брусилова стало докатываться, уже и он телеграфировал: остановить печатанье откровенных телеграмм о том, как убивают адмиралов, генералов, офицеров. Уже и у Брусилова, как у Эверта, хозяйничали в тылу самозваные вооружённые «делегации», арестовывающие военных начальников и бунтующие солдат к избранию новых. В самом Могилёве отставили губернатора, меняли администрацию, назначили губернского и уездного комиссаров, в городской думе снимали старинные портреты Павла I, Екатерины II, Александра I, по городу там и сям возникали возбуждённые сборища, особенно еврейского населения. В Могилёв воротился с Ивановым Георгиевский батальон, – но от его прибытия не спокойней стало в городе, а будоражней. Сегодня с утра он прошёлся с музыкой по Днепровскому проспекту, губернаторской площади – и пошагал дальше по городу. За ним – электротехническая команда с красным флагом, за ней и штабная – уже с красными лоскутами! Собиралась и толпа, пошла к городской тюрьме «освобождать политических» – но оказалось, что их содержалось всего трое и они были освобождены ещё позавчера. Стягивались на Сенную площадь – «там будет объявлена революция». И приходилось что-то объявлять?

Генерал Алексеев с утра колебался, съездить ли на обедню в штабную церковь, затем оставил это намерение – и не видел другого выхода, как назначить от себя через два часа общее построение могилёвского гарнизона с разъяснением событий. Разослали распоряжение. Назначил – на Сенной же площади, чтоб не оскорблять Государя видом под его окнами, и так маршруты шествий назначить, чтобы не шли через губернаторскую площадь. Решение было правильное: так Алексеев сорвал самочинную сходку, упорядочил её. Поехал туда на автомобиле со штабными чинами. Военный строй стоял прилично. Густилась и толпа вокруг. И конвойцы, и все солдаты Собственного железнодорожного полка были в императорских вензелях. Дежурный генерал огласил оба Манифеста и приказ Николая Николаевича по армии. Солдаты кричали «ура». Алексеев с балкона общественного здания, напрягая горло, наставил:

– Солдаты! Вот какой переворот совершился по воле Божьей. Призываю вас честно и верно служить новому правительству. Не забывайте, что перед нами стоит страшный враг. Всякая армия сильна единением. Мы должны довести войну до победоносного конца!

Затем и от городской думы выступили – о значении момента и необходимости сохранять спокойствие. Так всё