приказать рабочим выйти на работу рано утром? А если не послушаются? Никто не может отдать такого распоряжения, кроме Исполнительного Комитета.
То обсуждалось назначение генерала Корнилова на Военный округ, и что надо с самого начала взять его под контроль, назначить к нему нашего постоянного представителя – и пусть попробует возразить.
А ещё: сместить – начальника телефонной сети Петрограда, сомнительная личность.
Хотя все эти вопросы и могли считаться политическими, но не затрагивали ничьих партийных интересов, не вызывали споров между фракциями, решались мирно.
Делегация от генерала Рузского настаивает, чтоб её приняли.
Ну ладно, уже проучили генерала. Пусть идут.
Вошли: капитан, поручик, один унтер и два солдата. Вошли не в ногу, но чётко стуча сапогами. И не искали, где б им сесть, а стали тесной группкой. По старшинству заговорил капитан – громко, убеждённо, складно. Иногда и поручик вступал со своими примерами. А нижние чины только малым гулком да краткими восклицаниями, но давали полную поддержку своим офицерам. А ещё – стояли они так тесно, дружно, по-военному, как будто это первая разведочная группа была, а дальше мог повалить сюда весь Северный фронт.
И что ж они рассказывали! Что творилось от Приказа № 1 на их фронте, в дальнем и ближнем тылу. Офицеров обезоруживают солдаты. Отстраняют от командования. Арестовывают. Разносят военные канцелярии. Растерзали полковника. Топили в реке генерала.
Как охваченная гангреной больная нога – то уже не армия становилась, она отпадала.
От этого вступа делегатов, от этих крутых военных речей – ошеломлённые сидели члены Исполкома, где кого прихватило, и не успевая оспорить события, настолько точно они назывались.
Да такая анархия – не приведёт ли к реставрации старого порядка? И всё это обрушится на Совет? Только одно выручало:
– Мы Приказ № 1 сегодня разъяснили. Мы издали Приказ № 2.
– А – какой, разрешите узнать? – уже требовал капитан. Чхеидзе кивнул, и Капелинский невоенным голосом прочёл вслух.
И офицеры попятились в изумлении.
– Что, опять не так? – исполкомовцы почувствовали неладное. И засуетились:
– Товарищи! Так задержать и изучить Приказ № 2!
– Как его задержать, когда он уже передан с искровой?
– А – зачем же он передан? Он же только к Петрограду относится!
Вот, пропустили… Не сообразили…
– Так товарищи, надо сейчас же передать новую телеграмму, разъясняющую те оба приказа!
– Но вот идёт наша делегация к Гучкову, пусть там…
Да, что-то не то… Да, надо как-то согласовать с военным министром…
И – задержать пока Приказ № 2!
И – одного человека послать во Псков с разъяснениями!
Да разве только во Псков?..
Надолго сбилось обсуждение. Объявляли перерыв, отпускали делегацию. А собрались опять – нет, так просто от военных вопросов не отделаться.
А в Кронштадте? Там продолжается как бы непрерывный мятеж. Не только подрывают комиссара Временного правительства, но и авторитет Совета.
Кто это там баламутит? (На большевиков.)
Да во все воинские части, ко всем воинским властям надо постепенно посылать своих комиссаров, так, чтобы везде было око и зуб Исполнительного Комитета.
Да как мы можем работать, когда у нас Военная комиссия – не своя, не доверенная? Надо менять её состав: выводить оттуда офицеров-реакционеров, а вводить офицеров-республиканцев, вот образовавшихся. Да и просто солдат.
Но подпирал вопрос о представительстве в Исполнительном Комитете некоторых социалистических групп. Это вопрос был конфликтный, чреватый обидами, его надо было деликатно разобрать. Каждая малейшая группировка, возникающая или пробуждённая, хотела иметь своих представителей в Исполнительном Комитете. Но и Комитет не может дальше раздуваться, всем подряд дать согласие невозможно. Но в некоторых случаях неполитично отказать. Выслушивали претензии, повели прения. Большевики напирали дать по одному месту латышской и польско-литовской социал-демократии. (А от них Стучка и Козловский, оба большевики.) Разгадали манёвр, держались: в Петрограде, при чём тут польско-литовская? Вот добавили ещё одно место народным социалистам. И дали по одному совещательному голосу сионистам-социалистам и сионистам-территориалистам. Еврейским же социалистам-серповцам, после долгих прений, отказали даже и в совещательном голосе. Не нашлось защитников у анархистов и анархистов-коммунистов, – и этим группам тоже отказали.
Нервный Гиммер, подрагивая кадычком, требовал обсудить предварительный проект обращения к международному пролетариату. Но это обещало затянуться, и сложно, уже охотников не было, зевали. На завтра.
А ещё вопросы финансовые, и докладывал о них заунывный Брамсон. Но слушали его с оживлением.
Во-первых, известно, что комитет Веры Фигнер очень успешно собирает деньги на помощь вернувшимся политическим заключённым, жертвуют многие богачи, собралось уже полмиллиона рублей. И странно было бы, чтобы такая колоссальная сумма находилась бы в руках частного комитета, а не под руководством Исполнительного Комитета.
Надо предпринять шаги. Поручили.
Во-вторых: надо подумать, товарищи, и о членах Исполнительного Комитета. Ведь многие из нас покинули всякие занятия, свою основную работу, и целыми днями сидят здесь. Стало быть, они – мы все – должны состоять в штате и получать содержание, это естественно и законно. А кроме того, у Исполнительного Комитета уже немалый подсобный штат – секретарей, машинисток, экспедиторов, и по комиссиям, – и что-то же надо всем кушать?
Возникло некоторое разномыслие. Одни считали, что Временное правительство должно принять Совет депутатов в постоянный государственный штат. Другие возражали, что, по диким буржуазным представлениям, Совет рабочих депутатов является учреждением частным и не может содержаться государством.
– Но в таком случае затребовать от него ассигнования в качестве ссуды?
– Ссуды? – пискливо хохотал маленький ртутный Кротовский. – Неужели мы должны им отдавать? Мы их держим в руках, мы им диктуем условия – и мы у них берём ссуду? Что за чепуха? Только – безвозвратно!
Его поддержали: ссуда – это нехорошо, это внесло бы подчинённый элемент в наши отношения с правительством.
Постановили: затребовать от Временного правительства безвозмездно на содержание Совета рабочих депутатов – сколько?
Кто-то предложил 200 тысяч – над ним только рассмеялись.
Тогда 500 тысяч?
Капелинский вкрадчиво предложил: не меньше миллиона.
Чтó миллион? На сколько может хватить миллиона?
Шехтер предложил: два миллиона.
Подумали, переглянулись – вроде как ещё мало?
Сформировалось: пять миллионов!
Но Нахамкис, вовсе не садясь, у него привычка появилась такая – при его здоровом росте ещё стоять за чьей-нибудь спиной, как гора, отвесил спокойно, густо:
– Десять миллионов.
Все даже ошелоумили от такой цифры, даже и непонятно, зачем столько.
– Вы не представляете размаха нашей будущей работы, – одной рукой крупно развернул Нахамкис.
А… что… может быть? Зачем – это прояснится со временем. А Временное правительство пока держится очень любезно.
Хорошо: десять миллионов!
Записали.
А вот ещё благоприятное обстоятельство: сообщают, что в Ораниенбауме нашими людьми взято под охрану много золота, серебра и прочих драгоценностей. Так вот и отлично. Довести до сведения Временного правительства: можем передать им это золото, но только по получении требуемых ассигнований.
470
Ужины у Корзнеров. – «Обречены победить!»
Теперь на ужин приходили как с боёв – ещё распалённые, не отговорившись. А после боя мужчины бывают всегда особенно голодны. Да ещё сколько их каждый день привалит! Уже по опыту предыдущих дней Сусанна велела кухарке готовить втрое, и горничная в кружевной накрахмаленной наколке еле справлялась носить к столу.
Сама Сусанна эти дни бывала в городе, и дома был же у неё под рукой неизменный телефон, – но уж самое наипоследнее узнать и порадоваться можно было только от вечерней компании мужа. И сын Марк так уже втравлялся в эту яркость и остроту, что не исчезал допоздна в своих студенческих компаниях, а тоже тянулся сюда послушать, очень восприимчивый.
Приходили обычно гурьбой, пешком (в эти безпокойные дни Давид не выводил автомобиля из гаража), – шумно разговаривая уже на лестнице, и в дверях, и в прихожей, кроме мужа – то Мандельштам, то ещё два-три адвоката, ещё два-три журналиста: журналисты ходили на такие ужины оттачивать в разговорах свои сегодняшние ночные статьи. И Ардов, украшение «Утра России», известный остроумец и парадоксалист, на высокой ноте договаривал:
– Да, господа, мы теперь обречены победить в этой войне! Проиграть эту войну мы теперь никак не смеем – это значило бы опять подпасть под реакцию. Ни пораженчество, ни пассивное оборончество уже стали немыслимы. Совершив революцию, мы подписали свою судьбу!
– Мы подписали свою судьбу, – возразил Давид, – ещё в Четырнадцатом году, когда приняли войну и, значит, обязаны были вести её как честные люди. А – что? что правительство дало нам взамен?
Дёрнув свисающую с потолка длинную ленту звонка на кухню, сразу усаживая гостей за стол, Сусанна решительно требовала рассказа последовательного, а не конца спора, так не годится. То непокидающее ощущение Чуда, как в три дня внезапно совершилось всё, ожидаемое годами, – его не комкать, но перебрать по пёрышку, не пропустить.
Прикрыв белоснежными салфетками золотые цепочки при карманах жилетов, некоторые громкие занялись холодцом, а в рыбе костей много, – другие же постепенно рассказывали.
Обживаем Английский клуб! Старинный особняк услышал иные речи и увидел новых людей. Только что кончилось пленарное заседание Комитета общественных организаций. Появился там и много фигурил, конечно, Грузинов: «я сделал», «я горжусь», «я безконечно счастлив» – уже становится уморительно, как он лезет в московские бонапарты. После парада в субботу, который он принимал с букетом тюльпанов, уже просто по-клоунски, совсем голову потеряв, написал в приказе: «мои войска».
Хохот от тарелок.
Но между прочим, смешно-смешно, а он довольно ловко укрепляется. Подстроил делегацию от своего штаба, которая умоляет теперь правительство назначить Грузинова постоянным командующим, иначе войска Московского округа не одолеют Вильгельма. Такая подвижная революционная обстановка, как сейчас, очень способствует внезапным ловким выдвижениям.
Впрочем, всё это зубоскальство в газеты завтра не попадёт: общий лозунг – единение, благорасположение, а всю брань – на старый режим.
Да, но что же по-серьёзному, господа?
А по-серьёзному, был очень крепкий спор: что делать с царской фамилией? Ведь Николай отправился в Ставку, и его мамаша тоже, и кажется, туда едет и Александра, а Николай Николаевич назначен Верховным Главнокомандующим, – и тоже туда? Так вся контрреволюция собирается в Ставке? Это надо пресечь!
И это сразу всем передаётся: уж слишком легко дался переворот! уж таких чудес не бывает! конечно, какие-то козни плетутся. Но это так ясно, о чём же спорить? Обезопаситься от Николая, конечно!
Ну, российская традиция благодушия! Уже готовы простить, забыть, снизойти. Нашлись возражатели, свою резолюцию готовили в отдельной комнате. Но нашей стороны было подавляюще, и приняли так: довести до правительства, что необходимо подвергнуть царя и членов его семьи личному задержанию и ни на какие ответственные посты не назначать лиц из царской фамилии!
Разумно. Само напрашивается.
Но не так легко об этом в собственной квартире разговаривать: несколько раз, когда входила с подносом горничная Саша, Сусанна делала предупреждающий знак гостям, и разговор прерывался. Саша – тупо обожала царскую чету, её комнатка была вся обвешана
