уже целое дерево корней и ветвей.
Сперва подробно обдумывал он свои действия в первомартовские дни. Взгляду придирчивому, недоброжелательному они действительно могли представиться отягощающей цепью: он – и единственный он во всей России! – прямо ехал на подавление революции! Это был – эшафот.
Но если теперь со всею силой ума вдумываться и вдумываться в каждый шаг и перипетию той злополучной поездки, и вдумываться с проницанием ума сочувствующего, заинтересованного (как только может быть заинтересован сам человек в сохранении своей шеи!), – то та же самая злонесчастная цепь событий могла быть (лишь при малых изменительных мазках) совсем напротив обрисована и истолкована – в оправдание Николаю Иудовичу!
Всю дорогу теперь, почти не спя, почти не ев, генерал обдумывал каждое звёнышко той поездки: как его объяснить, понять и представить.
Если ничего не пропускать и с самого начала: в ту ночь назначения, в императорском вагоне на могилёвском вокзале, – я уже понимал, что причины петроградских волнений имеют глубокие корни. И я уже тогда доложил – как бы сказать? – бывшему царю Николаю Второму, что надо удовлетворить недовольство народа, и нельзя рассчитывать, что все войска останутся на стороне правительства.
А ввести войска в Петроград? – совсем не имело карательного назначения. Предполагалось привлечь войска с фронта лишь для облегчения положения запасных петроградских войск. Лишь – для охраны петроградских заводов, не больше.
И именно для того, чтобы ни в коем случае не применить вооружённую силу, я и приказал войскам высаживаться из поездов не в Петрограде, но далеко в окрестностях. Я – именно желал избежать междуусобицы. Части, бывшие со мной, не имели никаких столкновений и не пролили ни капли крови.
Это – главный выигрыш! С этим не поспоришь.
Да собственно – нет, даже нет, не так! Я к этим войскам не имел никакого отношения! Я – их не посылал. И я – не видел их в дороге. И я не посещал их под Петроградом. Прошу отметить, это все знают: я ведь не поехал к Тарутинскому полку на станцию Александровская. Хотя он был рядом. У меня, по сути, никаких войск не было. А в Петроград я ехал просто как отдельное лицо: просто принять командование Петроградским военным округом. (Вовремя он сжёг удостоверение Алексеева о диктаторстве.)
Георгиевский батальон? Моя поездка совершенно случайно совпала с поездкой батальона. Просто – мой вагон подцепили к их поезду. Нет оснований ставить это мне в вину.
Да всю эту поездку просто раздули газеты.
Да, в пути были некоторые нежелательные эпизоды, между станциями Дно и Вырица, когда солдаты отбирали у офицеров оружие, – и мне пришлось прибегнуть к силе, но безо всякого оружия. Некоторые из задержанных имели уже по несколько экземпляров оружия.
В самом Царском Селе, лишь исполняя приказ бывшего Верховного Главнокомандующего, я посетил его супругу, – но вы можете любыми средствами проверить, что я не принял от неё никаких поручений и не установил никакой связи против нового народного правительства.
Моё положение очень осложнялось тем, что я не имел никаких сведений об обстановке, – но именно поэтому я принял благоразумное добровольное решение – уйти сам и увезти этот единственный батальон в Вырицу – для ещё большего успокоения. Тут я имел от генерала Алексеева сообщение, что в Петрограде начинается успокоение и надо ожидать благополучного исхода. На станции Вырица я и решил ожидать исхода переговоров бывшего царя с депутацией Думы.
(Чего ни в коем случае только не следует делать – это ссылаться на обмен телеграммами с Гучковым и надежду встретиться. На нынешнего военного министра это может наложить пятно, быть ему неприятно – и только ухудшит положение обвиняемого генерала.)
И так я не имел никаких важных для дела сведений до утра 3-го марта, когда получил от Государственной Думы приказ, что вместо меня командовать Округом назначен генерал Корнилов – а я, стало быть, свободен от своих обязанностей.
И я тотчас же стал возвращаться к месту своего жительства в Ставку. И только уже на обратном пути узнал об отречении бывшего царя.
Да более того! да гораздо более того и глубже! Упрёки в «царизме», которые мне делают последние дни, – глубоко несправедливы! Вместе со всеми я разделял общее недовольство делами царствования Николая II – за что меня очень не любила придворная немецкая партия. Моё отчисление с Главнокомандования Юго-Западным фронтом и было большой интригой группы лиц, с Распутиным в центре. Это уже тогда породило у меня чрезвычайно тяжёлое чувство по отношению к бывшему царю и его супруге.
Царизмом я не был заражён и не мог быть.
И в Ставке я находился в совершенно изолированном положении. На вокзале.
Напротив, отречение последнего царя отнюдь не освободило меня от верности службы Отечеству – и всем властям, Отечеством поставленным.
Моя готовность служить новому правительству усугубляется сознанием необходимости искоренения того многого отрицательного, что я наблюдал и испытал при прежних порядках.
И я – никогда не принадлежал к каким-либо политическим или хотя бы религиозным организациям и кружкам. Поэтому отпадает всякая возможность дурного влияния на меня моих знакомств, в том числе в Киеве.
А в Киев я приехал – просто отдохнуть и разобраться в личных делах.
…Так кручинные думы отемняли и гнули генерала всю дорогу. Как будто он неплохо строил свою круговую защиту, – но что можно ждать от этих обезумелых революционеров? Недорого возьмут потащить и на эшафот.
Надежда была – на одного только Гучкова.
И вторую ночь в поезде, как и первую, Николай Иудович почти не спал. Остро болело сердце.
С воспалённой душой он сидел у окна последние часы перед Петроградом. Что ждало его?
Подъехали к Варшавскому вокзалу. У Николая Иудовича было два довольно тяжких чемодана, сопровождающий офицер не сразу нашёл и носильщика. Встречал их офицер – адъютант коменданта Таврического дворца. Стали выходить из вагона, откуда ни возьмись – кучка солдат. Увидели генерала – столпились, кто-то пронзительно свистнул, зубоскалили – и хотя ни по чему не было видно, что генерал арестован, – но потребовали, чтобы он сам понёс свои чемоданы, иначе не пропускали.
И так – с каждым генералом, значит?.. И офицеры ничего не могли поделать. Неограждённость была полная – могли и оскорбить, и ударить. Слава Богу, хотя и отставленный, хотя и почётно-старый, но генерал ещё не потерял силушку. Он безропотно взял оба чемодана и понёс, вовсе даже не зашатавшись, только налился красно.
Солдаты, очень довольные, шли рядом, погогатывали и посвистывали.
К счастью, дальше их ждал автомобиль – и так они оторвались от этой группы. Но тотчас дальше, по Обводному, шли войска с красным флагом. Николай Иудович попросил: везти как-нибудь стороною, так, чтоб не мимо войск.
Но и перед самым Таврическим все улицы были забиты стоящими, чего-то ожидающими войсками. Только и везти мимо них такого видного генерала, дразнить. По Шпалерной вообще было невозможно проехать – объехали по Кирочной, с другого ходу. Уж чемоданов пока не брали, офицеры любезно обещали доставить вослед.
Но и в самом Таврическом было не избежать перейти зал – а в нём тоже в обилии толпились солдаты, и заметили генерала, и это вызвало колкое, недружелюбное внимание.
Воистину был ход, как на Голгофу. Уж не чаял Иудович, как скорей бы привели его в отъединённое, хоть и запертое место. Болезненно ждал он оскорбления.
Но обошлось. Довели его коридором до какого-то часового, там дальше ещё коридор – и в комнату. Обыкновенную комнату, без решёток, не было в ней никого, стоял стол, диван, стулья. Принесли завтрак и оставили его одного.
Николай Иудович покушал, посидел, походил: вот так тáк, судьбы человеческие! – он арестант.
А время уходило, надо было писать Гучкову.
Он позвал, попросил чернил и хороший лист бумаги. И хотя перо подали дрянное, но всё ж он выписал красивым, чисто писарским почерком:
«Милостивый государь Александр Иванович!
Если назначение меня Командующим Петроградского Округа с целью успокоения в нём брожения и предполагавшееся усиление гарнизона Петрограда действующими войсками не соответствовало обстановке наступившего момента, – то принятое мною решение остановиться в Царском Селе, а затем и отойти на станцию Вырица представляется вполне целесообразным: иначе возможное кровопролитие затруднило бы установление нового порядка управления Отечеством.
Отречение последнего царя от престола не избавило меня от верности Отечеству и поставленным властям. Как я служил 47 с половиной лет чуждый искательству, так буду служить и новому правительству, тем более, что новый государственный строй может дать блага народу. И я никогда не принадлежал никаким политическим и религиозным… Напротив, солдата и простолюдина люблю с первых лет моей офицерской службы…
Прошу о восстановлении моего доброго имени и о предоставлении мне возможности ещё послужить на пользу дорогой родины и её Временного Правительства…»
643
Свечин следит за германской операцией на западе. – Оправдание новой службы. – Встреча министров на вокзале.
Минувшие недели всё-таки не одной революцией были наполнены, Свечин имел удовольствие последить и за настоящей войной, имел азарт и угадывать стратегический замысел и чужое исполнение: германское отступление на Сомме. Как всегда, первые вести приносились близорукими и крикливыми газетными корреспондентами – и сообщения о якобы грандиозном наступлении союзников, какого у них и за всю войну не было, не пресловутый домик паромщика, но сотни квадратных километров, и даже союзные военные представители при Ставке поняли так. А затем, и через них же, стали приходить сведения достоверные – и проступил истинный смысл события, какой Свечин и подозревал: ничего французы не прорвали, слишком это было бы легко на устоявшемся фронте: немцы отступали сами, ничем не вынужденные к тому! Да отступали – как? С высоким искусством, узнавалась до мелочей разработанная напряжённая программа гинденбурговского штаба: отступали так, что имели всё время инициативу, свободу действий, а французам покидали настолько методически разорённую территорию вместо их налаженной прифронтовой, что обрекали их на важнейшем участке фронта к длительной разрухе и бездействию. Великолепный замысел и великолепное исполнение! Немцы на несколько месяцев создавали себе новое выгодное соотношение и освобождали много своих сил. Свечин и всегда считал, что гениальность более всего может проявиться не в наступлении, а в отступлении.
На третьем году войны немцы ни в чём не проявили ослабления, но оставались всё тем же мировым классическим врагом.
Следил за чужим замыслом и завидовал, что не русская стратегия мечет такие петли. Русских стратегов посадили под дурацкий красный колпак.
Но – где используют немцы освободившиеся силы? На Западном ли фронте? Не на Восточном? В отношении чисто военном это было для них и возможно, и исключительно выгодно: при начавшемся развале русской армии они могли бы иметь здесь крупный быстрый успех.
Однако, кажется, политическое зарево стояло выше военного: нужно ли им на наше
