За военные годы в иных предприятиях прибыль превысила основной капитал. Так надо нам сговориться и, не дожидаясь, самим отрубить излишки прибыли: сколько можно, а выше чего нельзя – отдай в казну. И все цены – вниз пойдут, а производство – вверх. И укрепим Расею-матушку, и мир будет промежду народом пoмягше, к нам же. Кому-то надо первым совесть заявить – так нам. Тогда отобьются от нас и все мародёры, притянутые высокой прибылью, очистимся и от них. Вырежем от нас эту язву, кто на армейских поставках нечистые срывы берёт или, как киевские сахарозаводчики, – сахар через Персию едва ль не в Германию гнали.

– Э-ко-ста!..

Поблескивали глаза. Что ж, и наживе есть край, не всё нажива, а что-то куда-то жертвовать, чтобы после тебя осталось, в твою память и во спасенье души. А теперь вот – в казну, поддержать саму Расею. И оттого – всем отдастся добром.

Показывали на вёрткого черноусого посреди зала в большой компании, за столом на 12 персон. К нему какой-то нарядный вскочил с бокалом:

– Вашего имени, господин Бубликов, Россия никогда не забудет! Вам удалось предотвратить кровавую бойню!

А Бубликов – громко, для многих, шире своего стола:

– Смотреть на Россию не как на жирный пирог, а как на горячо любимую мать! Избегать бороться за классовые интересы. Предстоит увеличение налогового бремени – и примириться с этим. Лечь костьми, но отдать свои силы на благо родины!

Отзывались ему:

– Для родины мо-ожно не поскупиться. Налоги-то малые платим, признаться сказать.

– Правительство новое на-адо подкрепить. Мы подкрепим – чтоб другие на него не больно давили.

А Бубликов:

– Так, так, но и Временное правительство тоже должно знать себе границы. Сокращение прибыли – ещё не известно, как тот же Коновалов примет, как индустрия посмотрит. Там, в Петербурге, – мародёрская штаб-квартира. Уже не приходится, господа, пугать катастрофой, – катастрофа у наших ворот.

И – разлилось, погудело по залу: ка-та-стро-фа?..

Да вести-то ползли, прислушаться купеческому люду, – тáк себе. Бумажных денег будут напечатывать всё больше. И, слышь, выжимают жертвовать – да не муку для голодающих, это-то мы готовы, а на «освобождённых, пострадавших за свои политические убеждения», – и уже Третьяков пожертвовал, Второв дал 500 тысяч, суконные фабриканты собрали 100 тысяч, – мол, будто эти политические за нас всех страдали и нас вызволили. А – что они нам? кто такие? почему и им жертвовать? Что-т’ мы не замечали, как они нас вызволяли. Да не те ли они, что бомбы кидали, банки грабили?

А вон уже, слышь, готовят объединение всех приказчиков. Это значит – супротив нас?

И вон свобода – питерские рабочие стали 8 часов работать, не глядя на военное время. А питерские фабриканты все условия им сдали – а наценку переложат на изделия. На военные товары конкуренции нет, казна всё примет. Так чем же они поступились? Не своим карманом.

Да хуже того: хлебную вольную торговлю, мол, не воротить хотят, не снять запрет на вывоз из губерний, не дать хлебушку дышать по себе – а всё забрать в казённые руки и ими направлять. Мо-но-полия!

Ну, так и посевы сократятся. Ну, так и будет Русь гола. Всё клещами зажмут – всё и обронят. Россия – голодная будет.

– С монополии – разве хлеб вырастет?

– Надо ото всего съезда слать министрам телеграмму: отменить монополию!!

– Кому вязнуть, кому вытянуть, – тут ещё не видать.

Завтра этот Коновалов ещё что в речи выразит? Какие у них задние цели есть? Мы-то добродушно съехались.

Э-э-э… Да не упущено ли уже, православные?..

649

Гвоздев: повсюду – рабочая жадность. – Ищет выхода.

Лихо ты моё, куда ж мы посунулись? Неделю назад Козьма ног под собою не чуял: какого соглашения достиг с фабрикантами! Одним шагом получил для всего Питера восьмичасовой день, о котором 20 лет только грезили, – и с сохранением прежней заработной платы!

А – рабочие? Оглянулись, что из свободы можно и больше выколотить, мало взяли, – и ну выколачивать! Почему у буржуазии барыши, а нам не вырвать? Распахнулась воля – так можно рвать!

И с каждым днём не меньше, а больше, на каждом заводе выдумывали по-своему. На том заводе угрозили администрации – и удвоили плату всем вкруговую. А там уже кричат: утроить! А на том: учетверить! Путиловская верфь давала повышение 20 процентов – рабочие потребовали 400! Там – по болезни оплачивать две трети, там – оплачивать выборных депутатов. На Промете – отменить сверхурочные, из-за сверхурочных не остаётся времени на гражданские права, не видим завоеваний революции. Ещё где: отменить сдельную оплату труда, не желаем боле напрягаться! На Треугольнике потребовали: шестичасовой рабочий день, а наградные – на Рождество и на Пасху каждый раз по два месячных оклада; а все служащие – себе: чтоб им участвовать в прибылях. Там – инженеров стали избирать, и от этих уже требуют всего, за день – пять-шесть изменений. Там – фабричные инспектора тоже чтобы выборные. Там требуют: вообще безо всякого начальства, работа ещё лучше пойдёт! А чернорабочие (подстрекаемые большевиками) требуют и себе такую же оплату, как получают высшие разряды. Туда ж и банщики: не желаем работать больше четырёх дней в неделю, и чтобы в субботу тоже отдыхать (самое, когда людям мыться).

Никогда не ждал Козьма, что такое неоглядное озорство и такая жадность разгорится в рабочих людях. То и обидно было ему смертно, что не хотели внять, скандалили и всё разваливали – свои же рабочие, самый родной его люд, кто умел всё в мире сделать своими руками, и кем Козьма гордился всю жизнь, что и он из них.

А вот мы какие рыла вылезли. Попрекали образованных, что они своекорыстны, – а мы? Попрекали фабрикантов, что они жадны, никак не насытятся, – а мы? Да мы жадней и дичей!

Да питерские фабриканты – вот, подписали соглашение по-хорошему. Они рассужденье имели, что и мы тоже обороты подбавим, и так оборону вытянем, а? Им-то в глаза как Козьме смотреть, когда сам подписывал с ними? Они нашего Совета слушаются – так надо ж и нам знать край. Соглашение есть соглашение, надо и самим выполнять. Производительность обещали повысить, а она ни к чёрту упала, на заводы ходим только болтаться да требовать. А у них сырья нет, угля нет – откуда им повышать плату? Надо же совесть иметь, ребята! Надо же по справедливости!

Вчера петроградское общество заводчиков собралось – и составило Совету депутатов вопль: рабочие предъявляют невыполнимые требования, конфликты обостряются до полной анархии, постановления примирительных камер остаются без исполнения, работы идут безпорядочно, производительность резко упала, насилия над мастерами и администрацией, избиения до убийств, самовольные аресты, выгоны. Просят Исполнительный Комитет – принять меры!

И бумага эта – прилетела, легла к Гвоздеву на стол. А – к кому же?

Он сидел над ней – и держался за растрёпанную свою бедовую голову. Неделя прошла – и ото всего соглашения одна злоба. Подписывал Гвоздев своей рукой, и фабриканты улыбались ему, руку жали и верили.

Да что там стыдно! – страшно. Ведь знал он эти насилия, в бумаге подробно не расписанные: одного мастера утопили в проруби, а одного за малым не скинули живьём в вагранку.

И это – мы такие? И это мы такие – всегда и были? Только пока боялись тюрьмы или виновных пошлют на позиции – так сидели небось тихо? А теперь – давай громи?

Две недели Козьма себя утишал, что это – только шатнулись, вывихнулись, что это всё станет по местам.

А – нет.

Да ведь этак – и все сгорим, как на пожаре.

Так значит, дело-то не в классе. А в своём сердце.

Да рабочие умелые, разрядами выше, – во всей этой заварухе и кипели куда не так. Громили и зорили, и лезли в комитеты – не они, а валовые рабочие, самая чёрная нижняя людь.

Куда кидаться Козьме? Сидеть в своём отделе труда? Мотаться по заводам? Да с тёплой бы душой. Да ведь – и Козьму не слушают. Да ведь и не объедешь всех. Посылал помощников по всем местам – тоже не обхватят.

А самого Козьму – то тянули на занудные заседания Исполнительного Комитета. То слали – непременно выступить в новом рабочем клубе на Херсонской с речью об Учредительном Собрании, – а что он сам в этом Учредительном понимает, и на кой оно ляд, когда заводы разваливаются? А то теперь приступили: именно ему (как тогда – царя арестовывать) составить новую воинскую присягу. Почему-то другим – неудобно.

Да, конечно, знал Козьма, кто же не знал: что теперь семьёю день прожить надо 3–4 рубля, и не все же получают 5 и 8, многие и получают не более четырёх, а то и помене. Требование повышать оплату – не выдуманное, сама жизнь гонит, всё повышается. Но и должен же человек всегда знать себе границы, но и опамятоваться: не один же ты! Давайте всё ж попридержимся, да сделаем обдуманно. Ну даже-ть захватим – а удастся ли удержать? Смотрите, нам бы не захлебнуться. Пойдёт общий развал, не будет ни топлива, ни сырья, – так откуда нам будет плата? И что нам тогда этот 8-часовой день? Да хозяйственный развал – он хуже этой, бишь, контрреволюции. А крестьянин тоже не будет кормить нас не в обмен. Мы ничего не дадим – так и хлеба не будет. Мы все границы переступим – так и фабриканты на том заводы закроют – и конец.

А – война? Война же идёт, очнитесь, ребята, что за дикие мы оказались? В твёрдом разуме выход один – чтобы Питер давал и снаряды, и пушки. А как нам иначе смотреть в глаза фронтовым делегациям?

Они и стали тут подбывать, да с резолюциями фронтовиков, корящими рабочих за 8-часовой день и что снарядов не шлют. Кой-где рабочие застыдились, стали и своими резолюциями отвечать: мы не лодыри! а просто не хватает угля и нефти, только из-за этого работа тормозится, не верьте слухам, что мы не дорожим обороной. Да со всего громадного Путиловского проняло одну башенную мастерскую, 800 человек, постановили: «Учитывая серьёзность момента… производить работу полностью».

Призывы помогали мало, но только призывы и оставались. Исполком не поможет (позавчерашний доклад Дмитриева ничего не сдвинул) – так ставить вопрос на пленуме Совета, пусть воззовёт сам Совет.

Хотя и он уже взывал, тоже не помогло.

Взъерошенный, озабоченный Гвоздев пошёл на сегодняшнее дневное заседание Исполкома, чтоб уговориться о постановке вопроса на пленуме.

Из Екатерининского зала бодро вспыхивала очередная марсельеза очередного затопившего полка.

Перед дверьми Исполкома ждала польская делегация: пришли благодарить