не увидишь, это правда. Кажется, не в плохое место Матвей привёл.
Вдруг – всё изменилось на совещании: с гордым видом вошла красивейшая женщина – вот удалась природе! – и одетая так хорошо, как не одеваются на партийные совещания и вообще в этой среде. Белокурая голова, тщательно выложены волосы отдельными кольцевыми кудрями. Тонкий профиль. При властном взгляде как будто выражала готовность и к приветливой улыбке. На груди брелок на цепочке. Невысокая фигура с приятною полнотой: заняты все формы, отпущенные природой, и все в меру. Выталкивая коленами тяжёлую ткань лилового платья, она прошла, как это было ни закрыто, – по одной стороне гротика, мимо колен сидящих, – по какому-то праву прошла в полукруглый уступ позади спин президиума, там нашёлся стул, она повернула его боком к окну и села, облокотясь на подоконник, профилем к Троицкому мосту. И так (проектируясь для Саши на череду мостовых фонарей как скульптура) сидела: слушая речи, но и рассеянно, но и показывая себя всем тут.
Да она одна и подходила к этим стенам – как бы состоятельная хозяйка этого дома, а они все тут – случайный сброд посетителей.
Мичман откровенно воззрился на неё. И Саша тоже – на какое-то время перестал слышать, что говорилось.
И пропустил: очевидно, перешли на другой вопрос повестки? или как? Почему-то опять этот комичный Сталин получил слово и монотонно негромко вёл, никак не подавая надежды на пламенную речь:
– Уч-редительные Собрания а-бычно собираются уже после успокоения страны. Поэтому о-пытные революционеры, – и тень улыбки прошла по его лицу, – всегда пытались а-существить свою программу, ат-тягивая созыв Учредительного Собрания, и поставить его уже перед фактом а-существлённых реформ. Но наше Временное правительство возникло сав-сем не на баррикадах, а… – сожаление выразилось в его голосе. – Па-этому оно сав-сем не революционно. На-ше Учредительное Собрание будет на-много демократичней этого правительства. Поэтому нам – ны в коем случае нэ надо оттягивать Учредительного Собрания.
Матвей с кривоватой улыбкой шепнул:
– Член ЦК.
Ах вот как. Ну, это разочаровывало.
А та красивая большевичка, как она прошла села, так она, может быть, тоже член ЦК?
– …Можно назвать че-тыре условия победы русской революции. Первое…
651
Всегда не слишком светлая и наблещенная, даже сумрачноватая, обширная квартира Винаверов, в минувшие дни, по соседству с Думой, не раз приют для ЦК кадетов, – сейчас, ещё до вечерней темноты, светилась во все электрические лампы – с потолков и со стен. В столовой сновала прислуга, кончая собирать парадный обед, в других комнатах сидели и гуляли гости, числом до двадцати, больше мужчины, больше – сотрудники и соучастники жизни Максима Моисеевича – по юриспруденции, по борьбе за еврейское полноправие, по еврейским культурным организациям. И ещё ждали двух почётных гостей.
Весь вид квартиры, всё настроение да и одежда собравшихся были торжественно именинны – и не к рядовым именинам, но к большому юбилею. Однако никто не принёс юбиляру подарков. Хотя он и был здесь, по сути, главный виновник торжества – но плоды его и ликованье его разделяли равно все.
Приглашены и собрались они сегодня по тому поводу, что не только уже были уверены, что закон о национально-вероисповедном равноправии утверждён, – но Максим Моисеевич получил на руки его полный текст, а со дня на день он появится в газетах.
И какое же указующее совпадение: почти в день еврейской Пасхи!..
Да! Это и есть наш второй исход из Египта!
Сейчас же после опубликования будет общегородской митинг, и обещал выступить Милюков. И там начнём сборы пожертвований, чтобы построить в Петрограде большой еврейский Народный Дом.
Какой долгий путь страданий и борьбы пройден – и как вдруг быстро всё совершилось!
– Да, господа, двадцать пять лет усилий, как раз юбилей! Я считаю, мы начали эту борьбу в начале девяностых годов, с «Бюро Защиты». Считайте, как раз двадцать пять!
Но – и износился же хозяин-юбиляр за эти четверть века. Ведь ему сейчас только 54, а на вид давали и шестьдесят. Уже припокачена была его спина, как если б он носил, и носил, и носил мешки. И крупный лоб его облысел далеко на верх темени, борода с сединой, и уже куда не расцветный вид, но по-старчески сложены складки, утепляющие серые глаза. Однако и пободрели, побыстрели его движения за последние две недели, и поживели глаза. А улыбка всегдашняя – добродушно-хитроватая, и добродушно-радушно разводил он руки, встречая каждого нового гостя, – а вот и Фёдора Фёдоровича Кокошкина!
А Кокошкин и сам блистал как главный юбиляр, да – по-кокошкински: франтовски одетый, сверкающий белизною и стеколками, веретенно-стройный, закованно-крахмальный, а на маленьком сухоньком личике – чёрные усы почти по-вильгельмовски загнуты тонкими воинственными пиками вверх, но и всем этим Кокошкин как будто скрывал, а скрыть не мог, что сам он – эстет, мечта и нежность. Он – сиял, и взгляд его был – задумчиво-радужный.
Винавер обнял его простоватым движением и поцеловал, но так, чтоб не испортить это картинное чудо. И не сломать: изысканная подобранность Кокошкина всегда вызывала опасение, не прячет ли он за ней нездоровье.
Боже, сколько их соединяло, от самой Первой Думы! Сколько решающих ночных совещаний разделили они! Сколько исторических документов составили совместно прежде – начиная от безсмертного Выборгского воззвания в июльскую ночь – и снова, в новый прибой, новый орлиный полёт – воззвание Временного правительства – «свершилось великое!» – и вместе же работали теперь над проектом Учредительного Собрания. Какой рок сводил их руки над самыми великими документами!
Да ведь программа Февральской революции – это и есть программа нашей Первой Думы! Все попытки вразумить власть оказались тщетны.
Да, конечно, они оба и сегодня расплачивались за Выборгское воззвание: не имели права избираться в три последние Думы, оттого их имена не стояли так высоко у публики – и они не смогли войти прямо во Временное правительство. Но поддерживали его из-за кулис своими перьями и советами.
Теперь главное: не дать силам контрреволюции расправить чёрные крылья и посягнуть на новый строй! Вот, арестовал Гучков кое-кого из Ставки. И арестован кровавый семёновец Риман… Вот, вы слышали, господа, арестовали полковника из следственной комиссии Батюшина… Как? Разве ещё не вся комиссия посажена? Давно пора этих зубров всех!.. К сожалению, только – Совет депутатов несколько выходит за пределы своих функций… Да, это отчасти есть… Но – обойдётся…
– Но, господа! Кто у меня был на днях? Не догадаетесь! Пуришкевич.
Загудели, действительно удивлённые.
– Пришёл спрашивать пути спасения России! Теперь нашёл у кого. Я ответил: это вы, тёмные элементы, ввергли Россию во все её несчастья. Это вы приучили народ к безправию – и теперь чего будет стоить вернуть его к правовому строю!
Ну, действительно, психопат был, и остался.
А вот он, вот он! – грузно появился князь Павел Дмитриевич Долгоруков, неся мамонтовую голову на слоновьем корпусе. (Тот самый князь Павел, который революционной молвою Девятьсот Пятого года выдвигался на императорский престол, а в Шестом году своё место в Думе уступил Герценштейну; и потом ездил к Клемансо от имени России просить не давать нам займа.)
Винавер приветствовал князя сердечно, обеими руками за обе, и снизу вверх лобызал. Князь тоже был среди тех ведущих кадетов, десять дней назад и составивших проект отмены национальных ограничений, – ещё не известно, когда б у правительства дошли бы руки. Ещё предстояло министерству юстиции кропотливо изыскать и перечесть все изменяемые и отменяемые статьи прочих законов, но общий закон – первейшая задача правительства – уже был утверждён, уже был – вот.
Переходили в столовую. Стол сверкал всей возможной белизной и серебризной. Горничные в кружевных передниках и наколках были наготове обносить закусками. Хозяин и хозяйка сели на противоположных оконечностях стола, Максим Моисеевич – под большими часами, а по две руки от него – Кокошкин и князь Павел.
От Винавера ждали не тоста – речи. Гости замерли ещё прежде ножевого стука о хрусталь. От знаменитого адвоката ждали речи сильной, и сам он, давно отволновавшийся на речах, поднялся растроган, взнесен, вскружен. Он был невысокого роста, но с головой непропорционально большой.
– Друзья мои! – гулко выговорил он, вкладывая весь смысл. – «Свершилось великое!» – так начали мы на днях обращение Временного правительства. Но с ещё большей заслуженностью просятся эти слова на язык сейчас. Упали цепи рабства с еврейского народа! Едва ли мировая история знает пример столь ошеломляющего превращения! За последние 25 лет русское еврейство подверглось гонениям и унижениям, неслыханным и небывалым даже в истории нашего многострадального народа. Ещё вчера безрассудная злоба и ненависть загоняли евреев в тиски морального гетто, лишали его неотъемлемых прав. Ещё вчера наши права на передвижение, образование взвешивались на унции. И тем не менее еврейский народ пронёс через тысячелетия провозглашённые им когда-то идеалы равенства и братства. Гонимый из края в край, он всё не терял надежду на царство Божие на земле – и вот теперь, на самом краю своего рассеяния, он обретает всю полноту человеческих прав!
Максим Моисеевич вошёл в речь, иногда прикрывал веки, и плавный голос выносил:
– Разлетается прахом злосчастный, постыдный вопрос о вероисповедных ограничениях, многолетнее злопыхательство поколений казённых глупцов! От клеветы и наветов более всего страдали евреи. И в чём только не обвиняли их: то – они эксплуатируют коренное население, то – стоят во главе Освободительного движения, то паразиты и тунеядцы, то слишком энергичны и деятельны. Жертвоспособность еврейской молодёжи – и та стала для старой власти орудием возбудить инстинкт толпы. Царизм не задумывался даже расстроить акционерное дело у себя в стране, лишь бы ограничить участие евреев. Не останавливался перед охлаждением отношений с Америкой. А еврейская молодёжь в течение десятков лет шла в ряды борцов за общерусскую свободу, здоровым инстинктом чуя, что одна и та же твердыня охраняет и политическое рабство по всей России, и гражданское рабство евреев. И отцы взирали на своих детей, идущих на каторгу, с болью, но не с осуждением. Самые большие тяготы в этой стране падали на долю еврейского народа – но он не уставал бороться. История национальных гонений в России ещё не написана. Сегодня мне не хочется возвращаться даже чувством к тем танталовым мукам, какие пришлось перетерпеть евреям.
Что это напоминало? Что это ужасно напоминало? – вот такой торжественный сверкающий стол и торжественные заседатели, но собравшиеся вовсе не для еды, а лишь по поводу её, – а выход весь, а ожиданье всё – пламенная речь? Да – банкеты же, банкеты с Девятьсот Четвёртого на Пятый! – не зря прогремевшие серебром
