контрреволюции (85).
Первомартовское падение старой власти в Москве представлено куда более бегло – только глазами недоумевающего Воротынцева (241, 261, 272) да несколькими строками, итожащими этот день в обзорной, в основном петроградской, главе:
«К вечеру Кремль сдался, и солдаты валили в Никольские ворота.
Ночью из Бутырской тюрьмы освободилось две тысячи уголовников – и пошли гулять по городу» (277).
Крови на московском «празднике свободы» почти не пролилось, погромный разгул был слабее питерского (хотя Охранное отделение разнесли) – митинги, похожие на гуляния, красные тряпки на опекушинском Пушкине (в Петрограде флаг пристроили Александру III – 249), зеваки «вокруг цепной обвески памятника стояли… глядели… И через цепи, на ту сторону, лускали семячки на снег» (261).
Парность символических панорам, открывшихся с Троицкого и Большого Каменного мостов, пророчит тождественность судеб двух столиц. Прежний, казавшийся вечным, мир рушится сам собой. И там – где по питерскому почину и питерской модели разгораются военные мятежи: так происходит в Луге (254, 274) – к ночи на 2 марта гарнизон, замаранный офицерской кровью, полностью во власти «военного комитета», а его представители рискованным «игровым» маневром обезоруживают двигавшийся на подавление Петрограда лейб-Бородинский полк (304), и на Балтийском флоте – первые расправы с офицерами в Кронштадте и телеграммы адмирала Непенина в Ставку о бунте «почти на всех судах» разделяют двое суток (243, 401); следующим утром, 4 марта, прежде любимый матросами и по убеждению принявший сторону революции Непенин будет смещен, арестован, зверски убит (408, 415, 418). И там – где новый порядок устанавливается без потрясений и зверств.
В Киеве, «самой верноподданной из трёх столиц» (379), где с ходу «упразднены… Жандармское управление и Охранное, а офицерам гарнизона… разрешено создавать городскую милицию» (371), Воротынцева встречают знакомые по Москве «красные банты в петлицах, красные ленточки, приколотые к пальто или шапке». И напрасно герой, глядя на подтянутых солдат, козыряющих офицерам («все при оружии»), надеется, что «столичное безобразие в той форме сюда не докатит». Добравшись до центра, он увидит не только идущие своим чередом трамваи, бурные митинги, огромные красные флаги, радость на лицах гуляющих («И неужели же все текущие сейчас по улицам – так довольны? <…> Сколько может быть тут сейчас врагов переворота – но быстро установилось, что недовольства выражать нельзя»), но и кое-что пострашнее: под чтение телеграмм с балкона городской думы толпа валит памятник Столыпину (379).
В Ростове, где, кроме веселого уличного бурления, ничего не происходит, где у горожан нет даже точных известий о событиях в Петрограде, градоначальник Мейер сам приглашает четырех ключевых общественных деятелей, чтобы исполнить все их указания и отдать власть еще даже не сформированному Гражданскому комитету. Старый инженер-еврей Архангородский, человек либеральных взглядов, никак не монархист (он, в общем, понимает радость своих радикально настроенных детей и хочет вместе с ними надеяться на лучшее), печально замечает:
«Не так меня удивили петербургские события, как генерал-майор Мейер. Всё-таки, если б это я был градоначальником, на таком высоком доверенном посту, – я бы стоял до последнего. А он так торопится. Некрасиво» (343).
Читатель уже знает, что «торопливо» и «некрасиво» ведет себя далеко не один Мейер. И должен понимать, что подлаживание к «духу времени» (хоть сдающих города высоких чинов администрации, хоть простых питерских, московских, киевских, ростовских и прочих обывателей, что боятся выразить неприязнь к наступившей неурядице) как нельзя лучше помогает революции раскатываться, чего и страшится мудрый Архангородский. Она и раскатывается, повергая в растерянность прибывшего с фронта в отпуск Ярика Харитонова:
«…в 200-тысячном городе не выставился ни один недовольный… То существовали какие-то „правые“ и казались сильными – и вдруг они исчезли все в один день, как сдунуло! – и их газета, заняли их типографию, а „Русский клуб“ поспешил признать новое правительство. <…> И вот уже, приветствуя революцию, шагал строем гарнизон, части – во главе с офицерами, оркестры играли марсельезу. <…> Начали сдирать гербы и двуглавых орлов. <…>
Но даже и в Новочеркасске, уж на что царском городе, противники переворота даже не высунулись, а ликовали такие же, как в Ростове, студенты, интеллигенты» (439).[3]
В Каменке, где о перевороте еще не знает «ни волостное правление, ни урядник», крепкий хозяин, радетель мужицких интересов, бывший революционер (и будущий вождь тамбовских крестьян-повстанцев) Плужников за полчаса «в себе переработал» свалившуюся новость и двинул срывать в школе царские портреты. «Мы теперь и без Владимира Мефодьевича! – резким насмешливым голосом, как он умел, отозвался Судроглаз» (459), поспешающий за Плужниковым щуплый и злой учитель Скобенников. Он быстро объявит себя «волостным комиссаром» («таких и не бывает» – 609) и организует арест («как за непризнание нового режима» – 564) этого самого Владимира Мефодьевича, попечителя, перед которым прежде «просто лакейничал» (609) почуявший свой час пакостник. Мужики и бабы, ошеломленные манифестом о царском отречении («Без царя нам не прожить… <…> Царя – господа предали. <…> А кто это новое начальство поставил? Ох, не нажить бы с ним беды»), тут же принимаются толковать о возможном облегчении крестьянской жизни («А ведь теперь война должна осотановиться… <…> Теперь нам грамоту вышлют насчёт всей помещицкой земли. Разделить по душам, и баста»). Укор старой Домахи («Не в том одном, буде ли лучше-хуже, а: не было бы перед Богом неправды») остается не расслышанным – за благодетеля села, выстроившего школу и больницу, не вступается никто: «Не шу-утят… Да ведь и каждого могут…» (564). Смирения перед лезущей наверх «всякой шабаршей» хватит ненадолго. Три «каменско-тамбовских» главы пророчат будущий «чёрный передел» (не зря томят дурные предчувствия интеллигентного помещика Вышеславцева, отдающего мужикам на льготных условиях пахотную землю, покосы, лишних лошадей и с поклоном просящего «не обижать родных» – 609) и крестьянскую борьбу за землю и волю (кончившуюся кровавым усмирением и установлением большевистского «крепостного права»). Но страшное будущее вырастет из того, что происходит в первые недели марта, – деревенская глубинка, пусть не так весело, как города, но так же быстро подчиняется революции.[4]
Офицеры, на которых революция обрушивается в тылу (Кутепов, Воротынцев, Харитонов), устремляются на фронт, полагая, что зараза не охватит действующую армию, но беспорядки буквально гонятся за ними по пятам. Здесь особенно выразительна череда глав о Ярике Харитонове, где каждый новый эпизод «революционнее» (и оскорбительней для героя), чем предыдущий: неприятные впечатления от Москвы, подтверждающие тревогу, что овладела поручиком в Ростове (545); «сдваивание» билетов в поезде на Смоленск («Просто никогда не случалось, никто такого безобразия не помнил» – 574); разгул на вокзале в Смоленске и солдаты, самовольно заполняющие купе (580); нападение в поезде, едва не стоившее офицеру жизни (589); солдатский митинг в лесу, развеивающий всякую надежду на устойчивость армейского уклада (611). Даже в тех боевых частях, где пока обходится без крови и привычный порядок вроде бы держится, жизнь радикально меняется: циркулирует (и делает свое дело) «приказ № 1», проходят митинги, где звучат подстрекательские речи, визиты представителей новой власти не умиротворяют, а будоражат солдат, ползут (как и в тылу) самые невероятные слухи, формируются «комитеты», нижние чины дерзят офицерам и предъявляют дикие требования (627), начинается братание с немцами (593) и дезертирство (638), война, которой никто не отменял и отменить не в силах, сама собой отходит на задний план.
Чувство это овладевает и лучшими солдатами и младшими офицерами, в том числе – самыми дорогими для Солженицына героями. Не кто-нибудь, а Арсений Благодарёв уверенно представляет себе скорое возвращение домой:
«Воротиться бы – да зажить на своей земле. Да еще добрать бы землицы – от Вышеславцевых, али от Давыдова. Простору бы».[5]
Да как же иначе, если царя, который направлял войну, больше нет, а в царицыной комнате «нашли секретный прямой кабель в Берлин. И по нему она Вильгельму все наши тайны выговаривала». Коли так, то «не иначе замирения будет. Некуда деваться» (471). Предоставленный самому себе, освобожденный от долга перед той единственной властью, которая существовала всегда (и потому принималась как данность), но вдруг сменилась невесть чем, солдат-крестьянин перестает быть солдатом, становится просто крестьянином, человеком земли, причем земли – своей:
«Эх, вся земля – чья-то, везде своё родное, – да приведи Бог к нашему вернуться. И – куда мы запёрлись? И чего третий год сидим, из пушек рыгаем? <…>
Так вот, зажмурясь в тишине, и не знаешь: где ты? кто ты? Одно и то же солнце всем светит – и немцам тоже» (554).[6]
Подпоручик Лаженицын, разумеется, знает о революции больше и судит о ней глубже, чем служащий под его началом Арсений. Он ведь понимает (хоть и не вполне) черные чувства подполковника Бойе, который не может «своим горлом» прочесть манифесты об отречениях (434), замечает растерянность солдат, узнавших, что никакого царя больше нет (435), изумляется нелепостям «приказа № 1» (486), тяжело переживает газетное известие о том, что «жертвой революции пал заслуженный профессор по кафедре баллистики», тот самый, не похожий на военного, генерал-профессор, что так вдумчиво и тепло беседовал с Саней об артиллерийском деле несколько месяцев назад (О-16: 56); «Все эти дни воспринимал Саня события через какую-то пелену непонятливости. А тут вдруг зинуло: увидел он светлого умного старичка с раздробленной кровоточащей головой – где-нибудь на улице? Или на лестнице? И Саня – отшатнулся. Вот т а к приходит свобода?» (494), смущается от разноголосицы приказов (506)… Но, забредя в лес весенним днем (здесь царит тот же ласковый солнечный свет, что и в более поздних «благодарёвских» главах), осознает то, что все последние дни смутно клубилось в душе.
«Если у войны была (вообще бывает?) душа – то она отлетела.
Ну и пусть. Ну и лучше. <…>
Бог посылает расстаться с войной».
Саня вовсе не пленен революцией, напротив:
«Всё писали о грандиозности событий – но не видел он в том никакой грандиозности, а обезумелую суету. <…>
Он хотел вернуться в ту жизнь, какую знал раньше, когда совсем нет войны, и никакого ей оправдания.
Хотелось – этого мира! Размышлений. Уединения» (537).
В главном настроения Благодарёва и Лаженицына тождественны – за несколько дней они перестали ощущать войну своим делом. И это не прихоть, случайно обуявшая двух любимцев автора, это общее чувство всех, условно говоря, «благодарёвых» и «лаженицыных», прежде старательно и честно исполнявших свой долг. Они и теперь – в отличие от трусов, сметливых любителей ловить рыбку в мутной воде, циников, ненавистников «царского режима» – не намерены самовольно бросать службу. Но и нести ее бремя с прежней самоотдачей уже не могут. Между тем именно на них до недавних пор держалась армия: для большой войны кадровых офицеров и унтеров (тех, кто сознательно избрал судьбу воина и
