эпизод Всенощной с выносом Креста Господня строится на напряженном противоборстве Церкви и обезумевшего мира, а последний ее фрагмент о действительно «братственной, взаимоуступчивой толчее», которая выливается «в струйку к аналою», и венчающие эту главу (430) слова молитвы – «Твоим Крестом разрушится смерти держава» – вселяют надежду. Но не отменяют тревоги за будущее Церкви (нам хорошо ведомое). И – в совокупности с теми эпизодами, о которых шла речь выше, – позволяют ответить на вопрос, какая пасха может случиться во время Великого поста.
Истинный праздник знаменует Воскресение Христово. Праздник подменный, Пасху имитирующий и невольно пародирующий, по сути ее отрицающий, свидетельствует о появлении если не самого антихриста, то его предшественников-приспешников, торящих путь своему господину. Антихрист жесток лишь с теми, кто живет верой и любовью к Спасителю и обличает самозванца, – ко всем остальным он поперву безмерно снисходителен и добр. Дело антихриста – соблазнение: дабы прельстить малых сих, он сулит каждому исполнение его заветных желаний, нимало не заботясь об их противонаправленности, да и не собираясь когда-либо исполнять обещанное. Представший ревизором Хлестаков не мечет громы и молнии на головы погрязших в грехах чиновников и прочих обитателей заштатного города (чего все они, прекрасно зная о своих скверностях, со страхом ждут), но обещает удовлетворить любые их просьбы. Так и революция открывает перед всеми, кто согласился ее признать (ей так или иначе поклониться), грандиозные перспективы (разумеется, лживые). И соблазняет очень многих, тонко играя на разных (не только и далеко не всегда – дурных) душевных свойствах своих жертв. В новом прекрасном мире (а чтобы он виделся только таким, надо прежде как можно сильнее опорочить мир «старый») все будет по-новому, – почему же ты должен упустить свой шанс?
Понятно, что сулит революция честолюбивым политикам. Дабы именоваться Николаем III, великий князь готов присягнуть «конституционному образу правления» со «свободой и сознательностью» (391), но, получив должность Верховного, отвергает предложение Колчака, надеявшегося, что популярный в армии Николай Николаевич провозгласит себя диктатором и заставит считаться с собой петроградских мятежников (417). А получив от князя Львова предписание уйти в отставку, немедленно его выполнит и присягнет Временному правительству: «Неудобно отказаться. Отказаться – невозможно» (547). И не тронется просьбой депутации могилевских фабричных и железнодорожников («с красными наколками – никого»), вопреки правительству и якобы народному мнению, остаться на посту Верховного:
«Ваше Императорское Высочество! Да нас тут – сила, вся дорога в наших руках. Да вы только прикажите – мы чичас рельсы до самой Орши снимем – и посмотрим, как этот народ к нам сунется».
И разобрали бы, но «начинать войну внутри России? – нельзя было этого взять на себя… Да ведь уже – и сдал он командование Алексееву. И – пылко ответил Львову. И – присягнул Временному правительству.
И – вся Ставка присягнула.
И – разве можно теперь всё это повернуть» (572).
Можно принять от революции корону, но нельзя ей противостоять. Во-первых, страшно. А во-вторых, может еще призовет она великого князя, которого так любит армия и настоящий народ?
Во главе государства видят себя и Родзянко, и Гучков, и Милюков, и более всех выражающий самую суть революции, соблазненный соблазнитель, сверхподвижный и сверхпластичный «артист» Керенский. Пусть не сейчас, пусть после Учредительного собрания, пусть пройдя сквозь череду компромиссов, пусть отдавшись до времени черной работе на менее высоком (но ведь тоже нешуточном) посту. Не может же революция обойти лучшего, а каждый из претендентов мнит себя таковым.
Персонажи меньшего ранга метят всего лишь в министры, как организатор охоты за царем Бубликов, которого после всех его подвигов неблагодарно обошли должностью (280), или генералы, как лихо комбинирующий полковник Половцов, верный ироничному девизу: «Судьба играет человеком, а человек играет на трубе» (251). Да кто же не хочет сделать карьеру – ненавидящий (и глубже многих понимающий) революцию Воротынцев тоже призадумался, получив от Гучкова вызов:
«Воротынцеву, в его разряде командира полка, повышением было бы – получить дивизию и генеральский чин. А – большим повышением? Сразу корпус?.. Или… революция чудит… Или даже Армию потом вскоре? <…>
Головокружительный соблазн. <…>
Какой выбор? Да, конечно, я согласен! Кто может быть не согласен?
А Лечицкий сказал: не время сейчас возвышаться (об этом разговоре – 630 – речь шла выше. – А. Н.).
Но и именно – время! Но и важней всего – управлять событиями сейчас! <…>
Но революция – это событие слишком огромного масштаба, чтоб его безошибочно разглядеть изблизи. И из революций тоже выходили могучие государства, на века» (644).
Воротынцев соблазн преодолевает, но колебания его, в которых главную роль играет не честолюбие (вообще-то нормальное для профессионала качество), а желание принести пользу отечеству, весьма показательны.
Так и соблазняются достойные люди. Шингарёв предельно искренен, когда говорит Струве в канун рокового дня:
«Я лично – ни к какой власти не рвусь, я хочу только, чтобы было хорошо России. Но если наши глаза видят лучше, а их глаза отказали…» (44).
Ободовский, не оставляющий из-за начавшихся потрясений своих чертежей и радующийся, что Дмитриеву удалось сговорить хоть двух рабочих продолжать бронзовые отливки, размышляет:
«Ужасно, что это во время войны! Но чего не простишь революции за её ослепительность! Революция – как эпидемия, она не выбирает момента, не спрашивает нас» (110).
Оба будут служить революции не за страх, а за совесть – и отгонять дурные мысли, закрывая глаза на творящийся кошмар, благо «ослепительность» революции тому весьма способствует.
Кривошеин, наверно, лучший из былых царских министров, некогда ближайший сотрудник Столыпина, отнюдь не поклонник мятежей, и тот при начале петроградского возмущения клянется себе, «что сейчас, если предложат – уже не будет страшиться, а – возмёт» должность премьер-министра. Возьмёт, чтобы «соединить наконец „мы“ и „они“». Он решился, когда «дым и отсветы огня страшно отдавали по Сергиевской» (117), – решился, дабы противостоять революции, но и используя «момент». Зря решился – опытный государственный работник теперь уже не нужен. Подписывая отречение, император подумает, что хорошо бы поставить во главе кабинета Кривошеина, но Гучков с Шульгиным «посоветуют» уже приступившего к премьерству князя Львова (349).
Безусловно честный, лично преданный царю, не рвущийся в «творцы истории» и равнодушный к власти генерал Алексеев составляет заговор Главнокомандующих (не чувствуя себя заговорщиком!), результатом которого станет отречение, ибо убежден, что эта жертва позволит вернуть в страну порядок и размеренно продолжать войну. Ему и славы спасителя отечества не надо – лишь бы все шло своим чередом.
Когда Гучков заявляет Думскому Комитету, что он едет во Псков, дабы спасти династию, юридически окончить революцию, то есть вытребовать у Государя отречение («приблизился к вершинному моменту своей жизни»), сопровождать его вызывается Шульгин:
«Какое неповторимое историческое событие – присутствовать при отречении всероссийского императора, даже брать самому это отречение. Можно бы удивиться, что вызвался такой отъявленный монархист? Но – некому удивляться, устали удивляться, устали запредельно» (303).
Читатель, хоть и не уставший, понимает, что удивляться и впрямь не стоит: участвовать в столь важном акте (непродуманном, как раз юридически не подготовленном – манифест, противоречащий российским законам, Шульгин будет набрасывать в поезде, – но, безусловно, символическом) – перед таким искушением устоять куда как трудно.
Как и перед другими, что завладевают не отдельными людьми, но большими социальными (и национальными) общностями. Кто только не верит в скорое и безоговорочное исполнение желаний. Есть мечта едва ли не всеобщая – победно закончить войну. Но солдаты-фронтовики толкуют о замирении и братаются с немцами, петроградские запасники хотят избежать отправки на позиции. Одни офицеры и генералы надеются, что Гучков не сегодня, так завтра разгонит всю начальственную бездарь, а другие радуются, что теперь-то и можно будет вести войну, ничего не меняя (чудесная революция, оказывается, может способствовать и сохранению status quo!). Крестьяне ждут, когда же им раздадут помещичьи, монастырские и прочие чужие земли. Рабочие – сокращения трудового дня и повышения расценок. Предприниматели – промышленного подъема и свободной торговли. Часть духовенства и религиозно настроенная интеллигенция – реформы, освобождающей Церковь от контроля мирской власти. (Но другая, не меньшая часть общественности, да и некоторые священники ждут иной реформы – ограничивающей права Церкви, освобождающей ее от «реакционеров», ставящей на службу свободному государству.) Евреи хотят равноправия. Журналисты – полной свободы печати (хотя запретных и полузапретных для прессы сюжетов в дни революции стало куда больше, чем при проклятом старом режиме). Писатели, художники, артисты – невиданного взлета всех искусств (кто же раньше-то мешал?). Горничные – гулять целыми днями с красными бантами и устраивать в барских квартирах посиделки с солдатами. Грабители и воры – заниматься без помех всегдашним любимым делом. Их мечта – в связи с ликвидацией полицейских служб – фактически уже исполнилась. В отличие от чаяний остальных граждан, сделать которые реальностью (а не объявить на бумаге уже сбывшимися) едва ли возможно и при отлаженном порядке. Но революцию для того и звали (приближали, вскармливали), чтобы она творила чудеса. И она их непременно сотворит. А мы ей (и себе) поможем.
Соблазны революции оказываются столь действенными потому, что общество давным-давно привыкло мыслить ее избавлением от всех реальных и мнимых зол, а ненужная война, принесшая народу великое множество несчастий, заразила и его жаждой (и идеализацией) перемен. Не польститься на посулы революции способны немногие. Это старики, твердо держащиеся религиозно-нравственных устоев (Доманя Благодарёва, няня Воротынцевых, генерал Лечицкий, пожилой рабочий, что прячет в день бунта капитана Нелидова (134), Архангородский, тетка Сусанны; в этот ряд естественно вписывается Захар Томчак, хотя в Третьем Узле он и не появляется). Это незаурядные мыслители-идеологи (Варсонофьев, Андозерская).[18] Это некоторые кадровые военные (Кутепов, Ярик Харитонов, юный подпоручик, скандирующий марш Преображенского полка). Офицеры, сохранившие верность долгу 27 февраля, были застигнуты бунтом врасплох и, кроме прочего, защищали себя. Как они будут действовать, когда прямая угроза жизни сменится соблазном, мы не знаем, – вероятно, устоят не все. Наконец, это молодые люди особого душевного склада.
Попав на пир солдатни в особняке Сабуровых, оскорбленный наглостью «младших братьев» и лакейской услужливостью барышень и студентов, гимназист Коля Станюкович обращается к раньше не известной ему девушке (знакомой читателю Ликоне), которая, как он видит, играет «навязанную роль», явно выпадая из согласованного ансамбля:
«– Позор какой. Как мы унижаемся. Ох, отольётся это нам.
Она подарила его чёрным взором, сделала лёгкое-лёгкое полубоковое изгибистое движение – головой ли, плечами – и уже этим одним выразила больше, чем он мог собраться выразить. Но еще и ответила:
– Да. Никогда нельзя терять себя» (381).
Мальчик чувствует так же, но лишь нащупывает то, что с полным правом произносит загадочная красавица. Ликоня не потеряла себя ни в студенческом клублении (А-14: 59, 75), ни в фешенебельных
