важных и ответственных шагов, не посоветовавшись с нами и не получив нашего одобрения.
Так, даже рук спокойных не расцепив из скрестья, он уже усмирил их всех четверых, вместе с выдохшимся Мануйловым. Он высказал им уничтожающую вещь – а они держали на губах подобия вежливых улыбок. И всего только таких либеральчиков и смогла выставить русская буржуазия! Что за ничтожества! И как бы они хотели эскамотировать революцию, да силёнок нет.
Но надо было додавливать, надо приучить их раз и навсегда. Сам ещё не уверенный на все 100 процентов, но чтоб увериться до стенки – тем победоноснее внушал:
– Так что, господа, вы всё время должны помнить: стóит нам захотеть – и вы сейчас же исчезнете с русского политического горизонта. Никакого самостоятельного веса и самостоятельного значения вы не имеете. Вся ваша мнимая сила – только в нашем признании, и пока оно есть.
Сказал – и испытал торжество сильного мужчины над женственной тварью. Наслаждение презирать.
Голубые глаза князя Львова опечалились, подёрнулись чуть не слезой. Терещенко покраснел и откинулся, будто по обеим щекам принял заслуженные пощёчины. Мануйлов тихо сидел, надувшись. А Некрасов приспустил голову, как наказанный пёс.
И обстановка – сразу очистилась. И уже легко пошло обсуждение, в чём именно будет состоять контроль деятельности правительства. Оно обязано заранее информировать Исполнительный Комитет о каждом своём важном шаге.
Подумайте, правительство согласно! Да правительство даже с самого начала предлагало ввести в свой состав на правах членов – какое-то число членов Исполнительного Комитета. Но Николай Семёнович отказался. А Александр Фёдорович любезно вошёл. Правительство уже приглашало от Исполнительного Комитета и контролёров над расходованием своих средств. Но и правительство тоже хотело бы, для ясности, как-то знать иногда заранее намерения Исполнительного Комитета?
Хорошо, вам будет передаваться сводка бумаг, поступающих в Исполнительный Комитет со всей страны, чтобы вы знали мнение народа.
А что это там, в Москве, началось какое-то сепаратное движение цензовых кругов – устроить Учредительное Собрание в Москве? Петроградский Совет не может допустить создания какого-то второго центра в России.
Нет-нет, это произвольные несогласованные попытки, правительство не давало им никакого одобрения. Учредительное Собрание будет готовиться в Петрограде, не сомневайтесь, пожалуйста, господа!
Не очень Нахамкис им поверил. Но за эти дни он привык к сильным решениям, и сейчас в нём зрело ещё такое одно: через московский Совет рабочих депутатов заставить Москву саму отказаться от своей кандидатуры.
563
Ликоня.
И как трудно каждый раз расстаться, невозможно уйти!
Потом кажется: не три часа пробыла у него, а одну минуту. При нём время ускоряется безумно, всё пролетает.
Пришла домой – и тут же хочется опять к нему. Воротясь – завидует сама себе: это – она была?
Так хорошо, как не бывает. Почему, отчего с ним так хорошо – не хочется анализировать.
И страшно: а вдруг всё гинет?..
Сказал: непридуманные влечения – всегда взаимны.
Да, каким-то странным образом и она – ведь создана для него, человека совсем-совсем другой жизни.
Его каждое слово так решающе падает на неё. И – рада, что так. И с каждым его суждением её прежний мир изменяется, поворачивается. И – рада, что так.
Но даже уже и опасно: можно ли так сильно поддаваться?
* * *
Познала девка хмелинку,
Полюбил барский детинка,
Двенадцатое марта
564
Объявление царского Манифеста в церкви в Каменке. – Арест попечителя.
Ещё в прошлый понедельник взгомилась Каменка, как прикатил этот слух, что царь нас покинул. Мол, в Питере пе-ре-во-рот.
Да бодай тебя с переворотом, только бы батюшка царь на месте остался.
Однако шёл день за днём, а слух тот не подпёрся. Или там, в Питере, обернулось назад? Никакое новое сотрясение жизни не докатило до Каменки.
И уверялись старики: не могёт такое в наши ворота вломиться. Никак не могёт Расея обезглавиться от царя.
Може так – чегоза какая намутила.
Но и Плужников, мужик умозорный, – чтой-то же знал, как портреты срывал. И подтверживал: «Так! Так. Без царя теперь». (Уметнулся в Тамбов усейко.)
А в пятницу батюшке привезли пакет из Тамбова.
Открыл отец Михаил Молчанов, а внутри: ещё раз, уже из газет ему известные, Манифесты отречения Государя и великого князя Михаила. И послание Святейшего Синода к чадам православной Церкви: что переворот произошёл по воле Божьей, так как Господь в своих руках держит судьбы царств и народов, а православные христиане призываются ради миллионов жизней, сложенных на поле брани, и ради многих жертв, принесенных для завоевания гражданских свобод (то есть ради революционеров?..), – к повиновению новому правительству, облегчить его великое дело. И затем распоряжение Синода: объявить громогласно сии Манифесты во всех православных храмах, в сельских – по получении их в первый воскресный день, после Божественной Литургии и с совершением молебствия об утишении страстей, с возглашением многолетия Богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству ея, каковое возглашение и должно отныне войти в ектеньи вместо прежнего императорского.
Отец Михаил у себя в домике читал эти бумаги – и плакал вслух. Совершаемое было – выше его разума и вне пределов его воли. Недосягаемо был вознесен над рядовыми священниками Синод, и сидели же там просвещённые и глубокомысленные иерархи, вот подписалось их два митрополита и шесть архиепископов, и не с лёту же, но по обдуманью и молитве приняли они решение.
Да, как будто так: раз Господь в своих руках держит судьбы царств и народов, надо и этот переворот принять как произошедший по воле Божьей. Хотя изрядно и начитан был отец Михаил, не мог он изыскать в священной литературе довода против этого довода. А сердцем чувствовал – неправоту его в применении к сегодняшнему. Да, вообще – так, а в этот раз – не так! Но – не мог доказать. И – не осмелился бы не подчиниться.
А от тамбовского архиепископа Кирилла, известного твёрдостью взглядов и крутостью нрава, сопровождение было такое: «Спешите делать, пока день есть. Уясните себе и пастве ответственность за целость родины».
И – всё. Но в этом можно было понять, что и Кирилл не согласен с решением Синода. И тоже не вправе бунтовать, однако что-то указывал.
Этот день весь и следующий отец Михаил много молился, ища вразумления от Господа, и не получал его. И ещё плакал. И бумаг никому не показал, кроме матушки.
И в субботу на всенощной возглашал по-прежнему: «о благочестивейшем, самодержавнейшем великом Государе нашем».
И в ночь на воскресенье решил, что так же прочтёт ектеньи и на литургии. Ведь это будет до объявления всех этих гибельных бумаг.
За столько лет службы как хорошо он знал свою простодушную паству. Лишь несколько было, всё мужчины, знатоков службы, ведавших полный смысл её и каждой входящей молитвы. А самые даже верные прихожанки не задавались знать службу, из чего именно она состоит, как что называется и почему оно в службу вставлено. Сотни раз простояв на обеднях – не всегда помнили они заранее, какие будут слова. Но едва эти слова произносились или пелись – они тотчас узнавали их сердечно, и были согласны с каждым, как сами бы их высказали, – все повторенья о Христе, о его страданиях, воскресении и о Богородице. В том и знали они воскресенье, чтоб с утра оттопиться пораньше, обрядиться к церкви, и выстоять службу, иногда отвлекаясь мыслями на хозяйственные и семейные заботы, потом снова возвращаясь к молитве, какая поётся. И этим общим молебным стоянием по воскресным утрам въедино связывалась вся жизнь человека, семьи и села – и давала перейти от одной недели к следующей. И в этом устоявшемся порядке была такая цельность, и так нерушимо было всё, что возглашалось веками, – язык священника не поворачивался теперь вдруг сменить возглашение. И прорезать церковную службу клином политического известия.
Но вот, после всей службы, вышел отец Михаил на амвон – не с крестом, не с молитвенником в руках, а с бумагами. Не чуя пола под ногами, как бы не упасть. И с горлом пересохшим.
И читал прекрасные и безповоротные слова царёва Манифеста.
Вот как это врезáлось в груди, обрушивалось на сердце: никаким бы газетам, никаким приехавшим городским не могли бы поверить и подчиниться так, как возгласию с амвона Христовой церкви. Отец Михаил читал миротворные слова синодского послания – и сам ужасался. Начиналось оно обещанием из послания Петра: «Благодать и мир вам да умножатся!» Обещало воззвание – но голосом отца Михаила: «Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит её Господь счастьем и славой на новом пути! И да благословит Он труды и начинания Временного Российского правительства, даст ему силы, крепость, мудрость…»
И всё это обещал теперь своей пастве отец Михаил. И это же самое обещалось ныне всеми священниками по всему российскому лику.
(А – зачем это мы делаем? – содрогался. – Зачем это нашими устами, священства? Наше ли это усердие?)
И вот если бы где в крестьянской массе могло бы вздыбиться противление – оно тотчас же и угашалось церковно. Вослед тому – молебном об угашении страстей.
Спешите делать, пока день есть… Но – что же мог измыслить, как иначе изъяснить прихожанам отец Михаил? Священно царское отречение… Священно Временное правительство… Да умножатся вам мир и благодать…
В уморасступьи, в придавленном молчании выходил народ из храма.
Пал царь! и Богом освящённый престол его!
Выходили, в праздничной одёжке, – но не растекались по домам. Лишь чуть разошлись по косогору кучками.
За эти последние дни накатила оттепель. Со стрех нарастали и обрывались сосульки. Повсюду рыхлел снег, легко уплотняясь под ногами и полозьями. Пожелтели дороги, и на них запрыгали первые грачи.
В кучках толковали.
Многие бабы плакали, и даже навзрыд.
– Ой-оиньки! – завапливали, бунили. – Да как же будет без царя? Да это ж горя будет?
– Без царя нам не прожить…
Домаха была крепкая баба, а тут – в слезах, Елисею:
– Да что ж он так сразу? Да что ж он на помочь не позвал?
Елисей от самого амвонного воззыва глядел с дикой мрачностью. И усудил теперь:
– Рыба с головы тухнет. Царя – господа предали.
Подошёл дед Баюня, с палочкой:
– Когда и рой пчёл без матки не живёт – как же вся Расея будет без царя? Да разве мысленно, чтоб хозяйство шло без хозяина?
Подошёл Яким Рожок, скрюченный в спине. Он – верное слышал:
– Прознали господа, что царь обещал после войны по 7 десятин каждому солдату. А это – 70 миллионов. Им – жаль расстаться. И выехали к нему навстречу – Жучков, Разянка и ещё кей-то – и силком отвергли от трона.
– Обдурели городские, – прогудел Елисей. – Государя императора не хотят! А – кого ж им другого надо? Да
