всё слащавые: о единении с Временным правительством – и доверии ему, с Советом рабочих депутатов – и доверии ему, с Советом солдатских депутатов – и доверии ему. Всем вместе твёрдо идти к светлому будущему. И – всем совместно бороться с контрреволюцией, откуда б она ни шла. И – война до победного конца.
Саша испытал откровенное презрение. Это был – не Совет депутатов-офицеров, но – потерянное офицерское стадо, тем более удивительное в своей потерянности, чем самоуверенней раньше держались все эти подтянутые усатые молодцы во главе своих частей и строёв. До чего ж они размякли и безпомощны оказались в революции, но – до чего ж и напуганы, где их храбрость? Верное у Саши всегда было предчувствие, что вся их офицерская сила – деланая, а его революционная – настоящая.
Но и сам он был осажен безсмыслицей: если офицеры никуда не годятся, так тогда и Союз офицеров-республиканцев – на что мог надеяться? кого и куда тянуть? И само слово «республиканцы» быстро гасло. Ещё несколько дней назад оно обжигало, но сейчас, когда монархии не предвиделось, – как будто и вся публика становилась невольно республиканской?
Встречали овацией и «ура» взошедшего на сцену сдержанного сухого генерала Корнилова. Саша ждал – что особенного скажет генерал? Но Корнилов всего лишь сообщил об аресте царской семьи – и эти недавние все монархисты выслушивали с делано одобрительным видом. И повторял, чтó и все повторяют: что возврата к прошлому нет. (Под мундирами, под портупеями ещё у некоторых тут билось надеждой на прошлое?) А когда выступил Чхеидзе – восторгу офицеров не было конца, вынесли лысого из зала на руках. Но Ленартович, потеревшись несколько дней в Таврическом, знал, что ничего Чхеидзе не решает и ничего не ведёт.
Нет, Совет офицерских депутатов был пустота без опоры.
Что-то затормошился Саша. Да чёрт побери, не военная же карьера была ему нужна! И не потому он хотел выдвинуться, чтобы отличиться и все бы знали его (ну, немножко и это), а подошёл момент его жизни – наивысше проявиться! Надо было быстрее и точно найти себе и правильное место, и правильное направление усилий.
Все офицерские заседания в общем были: за победоносную войну. Если ты офицер-республиканец, то получается: уже не только за республику, но и за войну? И многие резолюции целых воинских частей – уже революционных, уже с выборными комитетами, печатались всё так же: за победу. Но Саша Ленартович как был от начала против этой грабительской войны, так не мог перемениться и от революции: непонятно, почему революция так меняла соотношение, что надо было стать за войну? Победа – нужна! – но тут, внутри, над реакцией, над контрреволюцией. А чем уж так мешал Вильгельм? Расписывали в газетах про него басни, что он хочет посадить на престол Николая, – да никогда! Его враг в такой войне – зачем бы ему Николай?
Честно, откровенно говорили о войне только большевики и межрайонцы.
Может быть, и правильней было – выбирать себе партию, это и есть опора. (И тётя Агнесса не уставала твердить ему в короткие домашние часы, что только партия делает человека завершённым. Да она имела в виду затянуть его не в ту партию.)
Эти дни дом превратился в сон – буквально в пересып и короткие получасы до сна и после сна, чтобы умыться, поесть и сонно послушать тётушек или Веронику. Он слышал их – но не вникал, сжигаемый своим. А с субботы на воскресенье пришёл разбитый, разочарованный и как в первый раз слушал домашних, перестав ощущать перед ними превосходство.
Тётушки горячо несли своё, сбивчиво спорили. Модная тема у них была: идёт или не идёт наша революция по нотам Великой Французской, какие черты уже похожи, какие ещё нет. Так же грозило иноземное нашествие в защиту павшего короля. Так же был поначалу доверчив и добродушен народ. Но – что у нас может сравниться со славным, грозным Конвентом? Но – главная непохожесть, по тёте Агнессе: Французская революция потом разрубила гордиев узел старой власти и старых классов – святою гильотиной. А наша – не решается, и не решится, Временное правительство, видно, хочет ограничиться малым ремонтом. Но революции с их великими общими идеями всегда разбивались об ограниченный рассудок обывателя. Великая Французская победила потому, что отбросила в сторону практический рассудок. Якобинцы лучше угадали, чтó должно осуществиться, – а не жирондисты с их государственной мудростью. И не наши кадеты.
Да-да… Это походило на истину. Не кадеты, Саша согласен, они слишком неповоротливы. Но – кто?
А он – хотел бы быть поворотливым. И – среди таких.
Тут Вероника, неделю избегавшись по благотворительным делам, шла на Петербургскую сторону на какой-то крупный митинг, где будет и Матвей Рысс. Тянула Сашу.
Митинг был дневной. Пошли. Взял Веронечку под руку правой рукой (теперь чести на улицах не отдавать, добро), пошли по Большому проспекту, на Тучков мост, и по другому Большому проспекту. Обсуждали и тёти-агнессино внушение. Очевидно, дело сводилось к выбору партии. Вероника, вслед за Матвеем, теперь ратовала за межрайонцев.
Может быть, хотя обидно, что Матвей так опередил, а Саша путался по задворкам.
Да, правильная партия – это самая прочная основа. Партия усотеряет силу своего члена.
Вероника излагала, что слышала от Мотьки: проект объединения всех социал-демократических направлений. Ведь это стыд: 20 лет партия общая, а единой организации нет. Программа у всех почти общая, а политика разная. Вон в германской социал-демократии, при самых резких расхождениях, – а единство не потеряно. Никакая группировка не виновата, а это всё – проклятые русские условия, разъединяющая конспирация, никто не может подсчитать истинного большинства, на чьей оно стороне.
Так гладко говорила сестра, будто в себе это всё открыла и выносила, сочные тёмные глаза её смотрели назидательно, – Саше стало даже смешно, что это она его учит.
А вот хотелось ему, чтоб сестра спросила его о Ликоне, с ней поговорить о Ликоне.
Но так уже раздалились они, и так увлечённо Вероню несло, – не спросила…
Саша мог сегодня и штатское надеть, но пошёл в офицерском, и тем с большим удивлением и одобрением на него смотрели в толпе митинга, в зале. Тут публика была – черно-одёжная и бабы в платках. Но какая же сила всех их свела и набила битком, тысяч десять, сколько в зале могло стоять или не могло, – и за головами только видно было на помосте несколько красных знамён и оркестр, после каждого оратора играющий марсельезу, – а зал подкидывал фуражки и шапки, не боясь спутать с соседями. Говорили с помоста самую простоту: представитель одного, другого комитета приветствует свободных граждан свободной земли. Монархия – символ безправия и угнетения слабых. Это социал-демократия первая, которая бросила искру, которая…
Что понимали, не понимали из сказанного, но в нужных местах кричали или рычали одобрительно. Хлопали. А оттого что стиснуты все так – ощущение действительно силы, не то что в расслабленных креслах офицерского люстренного зала. Нет, сравнивая тех и этих, надо было признать, что эти – сметут. И среди тех – не стоит болтаться даже передовым республиканцем.
А потом заговорил – большевик? или межрайонец? никто больше так не мог: что мало сбросить прежний гнёт, ещё нужно выяснить физиономию нового правительства:
– …Разве в эти руки может быть вложена железная метла революции? Нас хотят уверить, что в государстве, где есть классы с разными интересами, – и может быть единая власть? Они хотят, чтоб Россией правили съезды промышленников и каста попов? Не-ет, им не хочется принимать нас в компанию власти. Но и мы им не уступим свою власть! И мы отметём ихнюю войну, война народу не нужна.
И никто не возражал. Из десяти тысяч.
Потом выступил солдат, простецкий: прекратить братоубийство.
И «ура» кричали, и марсельеза опять.
Уж Сашу ли в этом убеждать! – он это всё так и думал, ещё при первых выстрелах этой войны. Но постоявши тут среди митинга – был обратно убеждён ими больше своего: да! кончать войну! – и никак иначе.
Матвея не видели они на трибуне, но после выхода разыскали на улице – в кепи и клетчатом красно-буром шейном шарфе. Едва сошлись – Вероника открыто переступила на его сторону, взяла за локоть, и вид у неё стал счастливый.
Молодые люди строжились, чуть колко поглядывали: прошлый раз, в ночную встречу у комиссариата, не очень они дружелюбно разговаривали. У Саши было чувство как к сопернику, хотя не видно, в чём соперник, где они пересеклись. За сашиной спиной был Мариинский дворец, Царское Село, у Матвея ничего подобного быть не могло. А сила за ним ощущалась – бóльшая.
Спросил Саша: вот этот выступал, про железную метлу, – кто?
Матвей вытер углы рта носовым платком, он перед тем спорил с кем-то, и сказал Саше примирительно:
– Приходи завтра вечером к нам в Свечной переулок. Межрайонный комитет приглашает всех, кто признаёт объединение большевизма и меньшевизма.
Как будто спуск в старое подполье? А может быть и самое дело? Ответил:
– Подумаю.
А сам решил: надо пойти! Да вырос он в социал-демократии – и надо в неё вернуться!
Смотрел, как Вероня, послушна, стояла, к Матвею прилепясь, – и освежило его полосой радости – и ревности.
Радости – что женщина может быть так послушна.
Ревности: а Ликоня когда? И – что с ней за эти две недели? Забросил, не ходил к ней, обиделся, – а ведь и её же швыряли эти волны, как щепочку.
569
«Сибирцы» во всём не согласны со Шляпниковым.
Наконец приехали наши из Сибири – Каменев, Муранов и Джугашвили-Сталин. В воскресенье днём Шляпников провёл в Палас-театре первое заседание профсоюза металлистов (к металлистам он продолжал себя кровно относить), оттуда, недалеко, по пути ещё разговаривая с рабочими, пришёл пешком в особняк Кшесинской. А приехавшие трое – уже здесь.
Вот и встреча!
С Мурановым и Джугашвили обнялись. А Каменев осторожно отклонился, подал мягкую руку.
Уселись в белом мраморном залике с пальмами, с окнами на Петропавловку и на Троицкий мост.
Ну что? Как? Как доехали?
Вдруг сразу не получилось простоты, сердечности, не как встречаются старые соратники, взахлёб. Как будто не так уж интересно им друг о друге и узнать. А верней – они не час назад приехали, и уже успели тут проведать помимо Шляпникова. Да и Шляпников уже был предварён, чтó они там в Сибири нагородили в поддержку Временного правительства.
Вместе не вместе они там в ссылке жили – но вместе долгой дорогой ехали, сговаривались, тут вместе что-то узнавали – и теперь расселись если не как трое судей над Шляпниковым, то как три ответственных
