здравствует Совет рабочих депутатов», – но есть и в честь правительства.

И эти надписи подбодрили Корнилова. Да не могло измениться русское солдатское сердце! Они – не от зла так распустились, а – от растерянности: военный министр мямлит в приказах, одни офицеры разбежались, другие заискивают, – а солдаты, волынцы и всякие другие, безхитростно бы готовы отдать свой долг родине, – откуда бы в них другое?

И Корнилов всё чётче и бодрей подходил к батальонному строю.

Не слишком полным подтверждением заметил, что офицеров – мало. А к нему навстречу спешил с рапортом… прапорщик. И доложил, что он – командир батальона.

Позавчера ещё не он был. Где же их полковники? капитаны?

– Слу-ушай! На-краул!

Подхватили винтовки на караул.

Командующий пошёл вдоль фронта и повелительным хриплым голосом здоровался. Рявкали в ответ – дружно, совсем неплохо.

– Да, – вспомнил Корнилов. – Где тут у вас такой Кирпичников?

– Уже прошли, господин генерал. В учебной команде.

– Ну, покажете во время марша.

Стал Корнилов посередине против строя, достаточно отдалённо, чтобы видели все, и выкрикивал речь. Отчасти по обязанности, отчасти искренно.

– Спасибо, братцы, за то, что вы пришли сюда. – (Без вызова.) – Вашей кровью запечатлелся новый порядок. – (Впрочем, кажется, у них потерь и не было.) – Славные петроградские войска сыграли огромную роль в добывании свободы. У вас – молодецкий вид, образцовая дисциплина. – (Ой-ой.) – С такими солдатами, как вы, никакой враг нам не страшен. Помните, братцы, что дав России свободу, мы не должны забывать о наших братьях в далёких окопах. – (Кто-то же из них написал, значит – помнят.) – Наш долг – дать им помощь людьми. Снарядами. И продовольствием. Спасибо вам за вашу преданность новому правительству. Верьте своим офицерам, они – не враги свободы, но желают родине только счастья.

Корнилов – не был никакой оратор и уже не знал, что б ещё сказать, всё обсказано.

– Да здравствуют ваши начальники! Да здравствует славный Волынский полк!

Последнее – особенно пришлось по душе, – и прогремело «ура» мощное. Подхватила кричать и публика, тем временем набравшаяся на площадь вслед за батальоном.

И на правом фланге батальонный оркестр заиграл эту пакостную ихнюю марсельезу. И так почему-то замедленно играл – получалось вроде похоронного марша.

Корнилов сделал знак командиру батальона, тот – оркестру, оркестр выходил против строя.

Волынцы перестраивались поротно в походную колонну.

Тем временем командир батальона указал Корнилову унтера Кирпичникова в первой шеренге. Невысокий, поджарый, губастый, простой, выправка отличная, – в чём-то он показался Корнилову похожим на него самого.

А не награждать бы его, а – розгами высечь.

Отлично загремел церемониальный марш – и, заворачивая правым плечом, роты равнялись и затем печатали снег перед Командующим.

На снисходительный глаз – даже и ничего. Если б ещё подструнить их с недельку.

Но – радостно шли, с открытой душой.

Наши солдаты! Не может быть, чтоб уже ничему не помочь.

Командующий отрывисто благодарил, каждую роту отдельно.

Отвечали – весело.

И с каждой прошедшей, ушедшей, пропечатанной ротой веселье как будто ещё нарастало.

Оно передалось толпе, толпа – хлынула вослед за последней ротой и оркестром – подхватила Корнилова на руки – как две недели назад никто б не осмелился с генералом, и в голову бы не пришло. И – ввысоке понесли его в штаб.

Все кричали, ликовали, доигрывал оркестр.

Корнилов нёсся в неудобном возвышенном положении над толпой и думал: вот так бы и от пулемётных полков отделаться, парадом? Мол, низкий поклон вам от меня как от Командующего за великую услугу, что вы оказали делу освобождения, а теперь придётся вам пойти на фронт помочь своим. Готовы ли, братцы?..

Нет, не пойдут, мерзавцы.

572

Фабричные и железнодорожники пришли к великому князю.

Длинные, дальние локти свои кусал теперь Николай Николаевич: зачем уехал с Кавказа? Он был Наместником обширной благодарной страны, его любила армия, любило население, и даже социалисты почтительно разговаривали с ним, – попробовал бы кто-нибудь его оттуда сместить! Что за несчастная путаница произошла с его назначением в Верховные, зачем Временное правительство срывало его с Кавказа, почему не сообразило, не остановило раньше?

Горечь переполняла грудь великого князя – особенно потому, что больное это было место, смещение с Верховного, уже второй раз.

Вчера он не удержался и пожаловался английскому генералу при Ставке Хенбри Вильямсу, втайне рассчитывая не только на сочувствие, но, может быть, на обратное воздействие – через английских властей на русские, ведь эти самые иностранные генералы при Ставке привыкли видеть великого князя Верховным, Англия и Франция знали в нём извечного лютого ненавистника Германии – неужели они не хотели бы и не могли…? Но охоложен был великий князь ответом английского генерала: его преданный и безколебный совет был – отказаться от поста.

И вот, в начале же этой недели оброненная великим князем шутка, что он вернётся жить маленьким помещиком, – к воскресенью уже и сбылась: он только и мечтал теперь возвратиться в своё маленькое поместье, уже не на Кавказ, – уже не имея более никаких военных обязанностей, как если бы война окончилась. Славная дачка его, Чаир под Ливадией, в солнечном голубом Крыму, теперь манила его как видение другого мира, куда не достигают мерзкие революции.

Но унизительнее того: он даже и к себе в Чаир вернуться не мог ни как Главнокомандующий, ни как великий князь, ни как просто свободный взрослый человек, – он даже к жене своей в Киев (ещё гнев Станы предстояло ему пережить!) не мог поехать как независимый взрослый: он должен был ждать теперь каких-то двух неизвестных ему депутатов зачем-то Государственной Думы, и они будут его сопровождать – как арестованного? как сопровождали Ники?

А ведь ещё вчера, приняв присягу, Николай Николаевич проявил избыточную любезность: послал правительству вторую телеграмму: что, мол, принял присягу новому государственному строю, что выполнит свой долг до конца.

Теперь всем великим князьям из Ставки неминуемо предстояло увольняться: и Сергею, и Сандро, и Борису. И Пете – ничего тут не получить.

И куда же теперь Орлова? И своих адъютантов? И Сергея Лейхтенбергского, отобранного у Колчака, ну, этого – с собою в Крым же. И куда – донского атамана Граббе, по пути прихваченного с Дона по просьбе казачьих властей? – тут по Ставке ходил ещё один осиротевший Граббе, начальник конвоя.

И – где же ждать? Оставалось ждать – в вагоне. Случилось так в первый день – Николай Николаевич пренебрег переехать в губернаторский дом, – а теперь оставалось ему ждать в вагоне, без возможности проехаться, даже пройтись, – не по шпалам же шагать.

Томительный, замкнутый день, депутаты не успевали приехать раньше чем сегодня к вечеру.

Целых три дня пути в Могилёв, в этом самом вагоне, в этой самой компании, а до Минеральных ещё и с Андреем, – как они оживлённо беседовали, как они возбуждённо рисовали себе славное будущее, целую новую эпоху, – а теперь запечатались уста, и даже с Орловым говорить не хотелось.

В защемлении протянулся день, а к концу его, к обеду, пришли два позванных старика-генерала, преображенец и лейб-гусар, которые и встречали его в этот раз в Могилёве. (Теперь-то понял великий князь, почему такая скудная встреча была, без караула, без штабных офицеров, – лукавый Алексеев уже всё знал и умыслил!)

Сели за грустный, полубезмолвный обед. Николай Николаевич сидел вытянутый, как закованный, – предстоящим ли видом ареста? такого же оберега и одиночества в Чаире?

Вдруг лакей вызвал от стола дежурного адъютанта князя Шаховского.

Тот вышел, вернулся и доложил, что у вагона собралась и непременно желает видеть великого князя – депутация фабричных и железнодорожных рабочих. Что они настроены крайне благожелательно, – да к иным депутациям великий князь и не привык за эти дни, – и не хотят верить, что великий князь не желает стать во главе Армии, что, есть какое-то письмо правительства? – они хотят знать.

Потеплело сердцу Николая Николаевича, он пободрел. Фабричные?

Он и сам готов был к ним выйти, но, может быть, это было несолидно, к малой группе.

Пошёл, достал из выдвижного ящичка письмо Львова – и просил князя Орлова выйти и прочесть его депутации. Ему – нечего было скрывать.

Ход обеда смешался, заволновались, чем это кончится. Один генерал побрёл вслед Орлову.

Депутация стояла на перроне круговой кучкой вокруг вагонной площадки, железнодорожники в своей рабочей одежде, как были кто на местах, фабричные – поаккуратнее, пришли особо, но у всех – хмурый, трудовой, простонародный вид. И почти только пожилые, усатые, были и старики, а молодых не было, ни – женщин. И с красными наколками – никого.

Перед сиятельными генералами двое-трое передних потянулись было снять шапки, но оглянулись – не сняли.

Толстый Орлов стал читать – громко, слышно всем, и от себя добавляя издевательские нотки в местах: «народное мнение резко и настойчиво высказывается против…», «Временное правительство не считает себя вправе остаться безучастным к голосу народа, пренебрежение которым может привести к серьёзным последствиям…»

И тут один фабричный закричал:

– Знаем мы этот народ! Это – евреи! Мы их в Могилёве только и слышим!

А другой, старик из переднего ряда, рассудительно добавил:

– Рази нас слушают? Петербург усем командует. Пусть великий князь не соглашается!

В депутации загудели – вперёд и друг со другом. Не стали уже и письма дослушивать.

– А пусть великий князь к нам пожалует!..

Орлов понял момент – ушёл, не дочитывая.

И быстро вослед на площадку вышел стройный, пружинный великий князь – в кителе при орденах, в фуражке. Стал на вагонной площадке вытянувшись, неправдоподобно высокий, почти доставая верха вагонной двери. Вид его был – орлиный, как принимал бы парад выдающегося полка.

Ветровым движением вскинуло руки, сняло шапки, обнажились головы густоволосые, и плешивые, и седые.

Молчали.

И великий князь молчал. Он только мог порадоваться их приходу. А – сказать? Теперь – что ж он смел сказать?

И вдруг железнодорожник, крупный, на полголовы возвышаясь, поднял руку с двумя свёрнутыми путейскими флажками и надунул через головы:

– Ваше Императорское Высочество! Да нас тут – сила, вся дорога в наших руках. Да вы только прикажите – мы чичас рельсы хоть до самой Орши снимем – и посмотрим, как этот народ к нам сунется!

И заволновались, ещё загудели, сдвинулись к вагону, – и один старик потянул руку великого князя целовать, а у него перенимали другие.

И даже слёзы увидел великий князь. И ощутил теплоту и колкость поцелуев на тыльной стороне кисти. И – взыграло в нём, взыграло боевое, ретивое! Вот таковы ж были с вагонной площадки – депутации, овации, депутации, овации трёхдневной поездки сквозь Россию.

Ах, как бы сейчас он правда им приказал! Ах, как бы сейчас правда разобрали рельсы на три