версты в петербургскую сторону!..

Но с разобранными рельсами – что же дальше? Начинать войну внутри России? – нельзя было этого взять на себя, нельзя было на это осмелиться. Просто – не хватало и воображения.

Да ведь уже – и сдал он командование Алексееву. И – пылко ответил Львову. И – присягнул Временному правительству. И – вся Ставка присягнула.

И – разве можно теперь это всё повернуть?

А – горько, горько.

573

Преображенский полк на фронте принимает присягу. – Настроения офицеров.

По последнему снегу, какой ещё оставался, – шёл дождь, всё бурно таяло, в болотных окопах, землянках, блиндажах Преображенского полка опять стояла вода. Потом ветер нанёс на три дня серых низких туч, серой мглы, – и вот висела эта гнетущая тёмная погода.

А неприятель не дремал. Была ночная атака на соседей-семёновцев – причём офицеры не ждали её, а солдаты что-то не верили безопасности, простояли всю ночь у бойниц, под утро пошли три немецкие цепи – и им хорошо наклеили.

Этот успешный бой имел в гвардии тот неприятный оборот, что подкрепил солдатские подозрения: настолько ли офицеры против нового строя, что даже будут склонны сдавать позиции немцам? У солдат появилось смутное настроение, что от них скрывают какие-то новые приказы. (Солдаты гвардии были и грамотны поголовно.)

У Свинюхи немцы высылали крупную разведку под прикрытием миномётного и бомбомётного огня. Но наши отбили их, не дали тронуть проволоки. За то они долго бросали потом химическими снарядами.

Ходили и ночные разведки, перекидывались гранатами. По всему Стоходу было неспокойно.

А взяли немца в плен – он говорил: их офицеры убеждены, что через две-три недели на русском фронте будет мир.

Значит, так рассчитывают на нашу смуту!..

Против австрийцев мы выставили большие плакаты, что Америка уже выступает в союзе с нами. Австрийцы не только не стали обстреливать плакат, но кричали «хурра». Гвардейцы даже не поняли. Узнали от следующего пленного: радуются, что, значит, скоро кончится война.

Но ещё когда фронт шевелился, стрелял, угрожал, под разрывы мин и потрескивания пуль о наши укрепления было даже легче: как будто всё по-старому, как будто не случилось Великой Беды.

А когда умолкало, то, напротив, все настороженные чувства обращались к тылу, к Петрограду: что – там?

После Кутепова из Петрограда долго никого не было. Потом примчался ещё один отпускник – юный подпоручик, но нёс одну безсвязицу, в состоянии вполне безумном, – и его тут же пришлось отправить в сумасшедший дом, в Киев.

Зато притекали новые тяжкие слухи, мрачнившие душу. Вроде того что: генерал Корнилов – немецкий агент, для того и выпустили его немцы из плена, чтоб он захватил в Петрограде власть.

Тем временем роте Его Величества приказано было снять вензеля и называться просто «первой».

Генерал-майор Дрентельн вчера сказал командирам батальонов:

– Сегодня я первый раз подписался без «флигель-адъютанта». Но снять вензели – нет сил, я ношу их с Девятьсот Третьего. Впрочем, про меня все знают, как я был близок к Государю, они меня долго не потерпят.

У него после ранения неправильно срослась нога, кровообращение стало ненормальным, за последние дни ухудшилось, теперь здоровая нога была в сапоге, а больная в валенке – и так он переступал по брёвнам над набравшейся водой.

– Кому мы теперь нужны? Вот, несём нашу службу нелёгкую, – а для кого теперь? Для блага тех мерзавцев, которым гвардия – только помеха. Мы приняли новый строй против своих убеждений – и мы же должны их защищать! Не удивлюсь, если захотят нас всех уложить поскорей на немецкой проволоке. Чем быстрей нас уничтожат – тем будет лучше для «свободного народа».

Посмотрел, посмотрел на своих испытанных полковников. Все выглядели мрачно. А на лице Кутепова была его отродная осклабленность недоумения, – будто он что-то горькое-горькое узнал, и хотел спросить? возразить? и на том застыл навсегда.

Бревенчатая крыша землянки была приподнята над землёй – и вот слышна была дружная капель с неё.

– А иногда думаю: может быть и хорошо, что не дошли мы с полком до Петрограда. Избави Бог, что б это было!..

Капель.

Кутепов промолчал, но живо помня всё, он думал как раз, что было бы хорошо: одного Преображенского на всё бы и хватило.

Дрентельн ещё в начале февраля такой свежий, помолодевший вернулся из отпуска, из Петрограда, – а сейчас совсем подался в старика, да ещё с этой ногой.

– А – как, скажите, господа, людям наших верований жить в этой новой России? Невозможно. Для меня погибло всё, чему мы молились с детства. Вон, читали: Государь – арестован! Государя везут из Ставки какие-то хамы. Государя хотят судить! Да как это всё преображенцы могут снести? Или в киевской газете грязно распубликована частная телеграмма Государя к августейшей матери: «приезжай к одинокому сыну, всеми оставленному». По отношению к кому, примерим к себе, можно допустить такую безтактность? Только тем спасаемся, что одеревянело сердце. Вот рассказывают отпускники: в Саратовской губернии начинаются поджоги, убивают стражников. Ясно как день, что будущий строй и наши земли отнимет.

Тут – Кутепов ещё глубже промолчал. За годы в гвардии он привык к этой странной черте сослуживцев: имея поместья, предполагать, что они есть у всех.

– Вот – подойдёт время, – говорил Дрентельн, – разорвём наше знамя по лоскуточку на память. А древко с вензелем и крестом сожжём. И разойдёмся.

На знамени преображенцев висел Георгиевский крест, повешенный собственноручно Александром Вторым. Нет, в такую последнюю минуту этот крест, будь командиром полка, Кутепов бы повесил себе на шею, под рубаху.

А пока что к этому знамени они и все их преображенцы должны будут подходить с присягой Временному правительству, – Дрентельн и собрал командиров батальонов предварить.

И что же правда делать гвардии, покинутой своим императором во власть сброда? Кто эти выборные хамы в «советах депутатов», – тыловые писари да разные шофёры, да кто укрывался в тылу. По протекции императорской власти эти нынешние «депутаты» и прятались от войны.

– А теперь этот Хам, не зная России и не понимая её исторических задач, будет её вести! Хам – наступает, господа, и самым настойчивым образом. И скоро будет, как это было: на пиках понесут головы дворян и будут бросать аристократов с моста в Рону.

– Не республика, а «режь публику», – сказал командир 2-го батальона ходившее mot.

Уже везде, и в Преображенском, начинались толки, что надо избирать полковой комитет. И даже предполагалось ещё какое-то худшее безобразие: чтобы делегаты всей гвардейской Особой Армии ехали в Петроград и заверяли свои же негодные запасные батальоны и петроградский Совет депутатов – что гвардия готова с оружием защищать их и Временное правительство.

Но мало того: теперь этому Временному правительству ещё и присягать?

А почему – правительству? Когда, где присягали правительству, сменным министрам? Всегда присягали Верховной власти.

Но – кто теперь Верховная власть? Её нет…

Пришёл и текст присяги. Правда, в этом тексте Временное правительство не очень себя выпячивало, загораживалось Отечеством, а само поминалось без пиетета как «ныне возглавляющее Российское государство впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного Собрания».

Но если так ждут услышать волю народа – то отчего не спросили её при перевороте?

Присяга эта была – как бутафорная подпорка к надсадившемуся вековому зданию.

А ещё было в этой присяге то глумление, что присягающий клялся повиноваться всем поставленным над ним начальникам, чиня им полное послушание, – но именно это же и было в извечной императорской присяге! – а вот же её легко нарушили. А теперь, с новой отданностью, присягать уже – им? Они наверху изменно перешабашили, а теперь кто не подчинится им – уже изменник?

И ещё – осеняли себя крестным знамением, когда правительство всё из атеистов. Притворяются, чтоб завлечь народ.

Но что было делать Преображенскому полку, раз войну надо продолжать? Во имя победы остаётся показать пример долга – и скрепя сердце, и скрипя зубами, принести присягу этому правительству-выскочке.

В одной из соседних армейских батарей, рассказывали, было и хуже: пришло отречение Государя в пользу Михаила Александровича – и командир батареи поспешил в тот же час привести всех к присяге Михаилу Александровичу. А через несколько часов пришло и отречение великого князя. Что остаётся от такой присяги у солдат?

Да впрочем, что и у наших?

Так сегодня, под мглистым небом, в задышливой тёмной рóзвезени – Преображенский полк унизительно и неискренно присягал. Императорская гвардия, не позванная с оружием в грозный момент, – теперь, заподозренная, нелюбимая, присягала какой-то кучке штатских.

Одна только досвечивала им звезда, одна над ними была надежда: что Верховный Главнокомандующий, по какому-то ему одному известному смыслу, одобрил это действие. Он конечно видит лучше, он конечно знает, и помнит про свою гвардию – и в нужный момент ещё кликнет её.

Но всё же – духота и мгла позора весь этот день разнимала преображенцев, офицеров, унтеров: как дожить, дослоняться, пережить до конца этот позорный день?

Но – не пережили. Кутепов ещё не успел уйти в батальон – Дрентельн вызвал его снова к себе.

Он полулежал на постели и стуле, выставив больную ногу в просторном валенке, – и вид его был, как будто его опрокинуло, как будто с ним удар.

И – не сказал, а проблеял жалким голосом:

– Александр Павлович… Великий князь – больше не Верховный. Подал в отставку.

На столе лежала телеграмма.

Дрентельн лежал разбитый.

Кутепов стоял. Стоял. Потом сел.

При движеньи по брёвнам пола под ними чуть похлюпывала вода.

– А ведь мне, – сказал Дрентельн ещё жалобней, – прописаны горячие ванны, сухое помещение, держать ногу в тепле.

Молчали.

– Вы, Александр Павлович, готовьтесь принимать после меня полк. А я… Я – вензелей не сниму… Я… ещё раз вот, может быть, увижу царственный Петербург… Да если буду жив – поеду в Италию… Там, знаете: на самом морском берегу – цветут и благоухают померанцевые деревья…

Кутепов шёл в передовое расположение.

Отставка Николая Николаевича была последним безумием этой безумной революции. Проходимцы и подлецы, – если они хотели продолжать войну – как же могли они сшибать единственного вождя с именем?

Если думать о Петрограде, о Ставке, – всё казалось потерянным.

Но если думать о гвардии, о Преображенском полке, – это потеряно быть не могло. Это было – цельное, отдельное, мощное, сильное.

Если доведётся Кутепову принять полк – ну нет, рано ещё думать разрывать знамя на лоскутки!

Он тихо шёл по окопу – и, не услышав его, стоял к нему полуспиной, а лицом к немцам офицер, на уступе от окопной мокреди, открыто возвышаясь над бруствером. Он – не напевал, не цедил, а как-то упрямо наговаривал – сам себе, а в сторону немцев:

Твёрд ещё наш штык трёхгранный,

Голос чести не умолк.

Это был