боюсь меньше всего. – Бояться надо самих себя. Меня безпокоят разногласия между общественными течениями.
А приват-доцент, несмотря на свою отменную молодость, отличной выдержкой обладал. Пока хлопали крыльями, и восхищались, и возмущались – он сидел за дубовым старым столом опёрто и совсем даже не шевельнулся. Но вот пришёл момент – и он вступил густым, приятным голосом:
– Тревога нашего коллеги – вполне понятна, господа. Сама по себе наличность тревоги не отрицательна, но положительна. Но и не надо воображать в испуге уже занесенный нож Пугачёва. Его нет. В наших руках – не допустить разлада.
У него был, очевидно, свой план. Все головы обратились к приват-доценту. Он прочно опирался на стол, сам, видимо, наслаждаясь звучанием и строением своих фраз, и это чувство передавалось слушателям.
– Надо же стать в положение народных масс, этих пасынков культуры, – как же им успеть разобраться в хаосе понятий?
От этих «пасынков культуры» – тронулось, защипало сердце Фёдора Дмитриевича: представил себе своих земляков-станичников, – правда ведь пасынки! Как сказано!
– Народ предал и нашу мечтательную Первую Думу, и атакующую Вторую. Простим ему. Земля покорных хлеборобов спала угарным сном, полным кошмаров безправия. И вдруг толчком свобода! – каков переход! Нужно, по сути, немедленно организовать новое «хождение в народ». Надо привлечь студенчество, земское учительство.
– А город? – спрашивали его. – А образованное общество?
– Да, конечно. – В приват-доценте была такая основательность, большие локти он разложил на столе как два ухвата, ничего не собирался проминуть, всё загрести. – Даже и образованное общество растеряно. Всюду и всем нужны лекторы. Да, конечно, одной политической революции мало, нужна революция общественного правосознания. Не преграждать лаву, вытекающую из вулкана, – но приготовить ей ложе. Революция – это хаос, но хаос – творящий! – казалось, он пошевельнул отдельно от очков роговым надбровьем. – Для России наступает эпоха самодеятельности и великого законодательства.
Федя даже подивился: и что ж этот доцент тут сидел, на них слова тратил? Отчего такие люди – да не во правительстве?
– Теперь мы должны поддерживать Временное правительство – всеми силами. М-может быть, м-может быть, правительство и допустило какие-нибудь ошибки в суматохе первых дней.
– А если они повторятся?
– Н-ну, – смягчился приват-доцент, – тогда мы предъявим Временному правительству – запрос. У нас должна создаться республика хорошего французского типа.
Может быть и убедил, но не Гусляницкого:
– А Совет рабочих депутатов? – ехидно завивал он локонок своей бородки.
Тут и хозяйка вдруг, тряхнув локотками, поддержала:
– И меня тоже очень безпокоит Совет рабочих депутатов.
Приват-доцент изумлённо к ней повернулся и спросил густым, вкусным голосом, явно полушутливо:
– Да чем же это он вас, матушка, так безпокоит?
– Политической незрелостью, – поджала хозяйка круглые решительные губы, образуя две симметричных ямочки на щеках. – Недостаточным образованием. Случайностью членов. И известным влиянием пораженчества.
– Что поделать! – развёл и свёл рычаги локтей приват-доцент. – В конце концов, кто сверг царизм, если не солдаты и рабочие? Так они имеют право и контролировать власть.
– Но не сбивать же Временное правительство! – нахмурила хозяйка светленькие брови и говорила сердито. – Но не расстраивать же нашу народную армию! Сознают они, что творят?
– Но оставьте же Совету и право защиты пролетариата!
– А что может потребовать пролетариат? – поморгал глазками ярославский доктор, о нём и забыли, а он слушал очень внимательно.
– Да ничего особенного, – повёл доцент твёрдыми плечами. – Не надо населять призраками левое крыло Таврического дворца. Все искусственные причины разлада у нас от кошмарного прошлого. Конечно, не время бы сейчас рабочим думать о сокращении заводских часов. Мы все работаем, себя не щадя.
– Ну а большевики?
– О господи! – вздохнул приват-доцент, расслабляясь. – Достаточно одной статьи в «Правде», чтоб зашевелились волосы на головах пугливых людей и уже бы замерещилась борьба внутри нас. По-олноте, господа, – густо-успокоительно тянул он богатым своим голосом. – Большевики – составная часть революционных сил, и надо же относиться к ним с уважением. Демократическая «Правда» никак не может нарушить стройного хора свободы. Опасны – холопы Николая, когорты Вильгельма, а большевики – наши товарищи, пусть в заблуждении.
– Я боюсь, – ввивался Гусляницкий, – для них всё человечество делится на большевиков и подлецов.
Горничная внесла шумящий самовар.
– Ну, попьём чайку! – примирила хозяйка.
Всю эту беседу Федя не решался встревать, молчал. А очень бы он хотел местами записывать – и высокий ход аргументов, и этого приват-доцента по чёрточкам срисовать, – но невозможно, неприлично было бы тут записывать.
Между тем разговор тёк и тёк, потерявши остроту спора.
– А вы замечаете, господа, ведь март – это месяц революций? Убили Юлия Цезаря, Павла Первого, Александра Второго, и мартовская революция в Германии, и мартовская в Австрии, и Парижская Коммуна!
Они ещё долго, долго сидели и говорили так, и неудобно было Феде уйти. Как гурманы собираются тонко посмаковать еду и вино – так свела их непреодолимая потребность высказаться друг перед другом – обговорить, выговорить, проговорить, переговорить, изговорить все возможные оттенки текущего.
* * *
Красно солнышко всходит – каково-то взойдёт?
* * *
583
Пешехонов сдаёт комиссариат. – А что в деревне?
Стыдно досталось Пешехонову возвращать кинематограф «Элит» его владельцу-бельгийцу. За минувшие дни глаз комиссара присмотрелся зрением революционным, но сейчас, обходя пустеющее помещение вместе с хозяином, Пешехонов мучительно застыдился, как будто это он сам наделал: мебель зрительного зала была отвинчена от пола и вся свалена в кучу; пол – измызган, измазан чернее, бурее всякого вообразимого; стены исцарапаны надписями инициалов и лозунгов; шёлковые занавеси захватаны, испачканы и порваны. Но и этого мало: кто-то потрудился слямзить бронзовые части с чугунных статуй, там и сям стоящих по кинематографу. И как же? и когда это всё произошло? – в круговороте этих дней не замечалось. И кто ж как не Пешехонов был во всём виновен? – ведь это он издумал забрать под комиссариат кинематограф.
Они – шли с осмотром, и Пешехонов то и дело извинялся, сам поражался, и оговаривался об обстоятельствах:
– В моём распоряжении, увы, нет сумм, из которых я мог бы возместить ваши убытки. Но, может быть, Временное правительство?.. Если я обращусь к нему с ходатайством? И особенно если ваша бельгийская миссия поддержит ходатайство? У нас очень считаются с союзниками.
Но хозяин кинематографа, пожилой полный еврей с выкаченными печальными глазами, озирался на всё, кажется, даже с бóльшим терпением и безстрастием, чем Пешехонов. Если удивление было в его зраке, то скорей, кажется, тому, что стены всё-таки стояли и лестница не обрушилась. И он ещё сам произнёс комиссару благодарственные слова – Пешехонов сперва думал, что в насмешку, нет! И только просил написать ему официально комиссарскую благодарность за то, что он добровольно предоставил кинематограф органу революционной власти, а уж он вделает благодарность в рамку.
И он, пожалуй, был прав: в революционные недели это значило больше денег. А ремонт ему оплатят зрители, для которых уже на этот первый вечер была объявлена фильма «Джиоконда».
Сдача «Элита» не означала, что комиссариат перестал действовать. Да, жители перестали тесниться во множестве, ища комиссара по каждому вопросу. Но чего стоила одна оставшаяся забота – избыть, скачать куда-нибудь 1-й пулемётный полк! Уже несколько раз они окончательно уходили, уже и прощальный митинг был, собирались идти на прощальный смотр к Корнилову – но Пешехонов и по сегодня не верил, что они когда-нибудь уйдут.
И другие благоначатия февральских дней требовали скорейшего уничтожения – например, безплатные чайные. Они превратились в ночлежки и базы бродяжничества для солдат, не желающих возвращаться в свои части, и других темно-пьяненьких типов. (Но ещё найди силы разогнать этих солдат или уговорить.)
Остывала революционная магма, и Пешехонову уже нечего тут было делать, он готовил свой уход. Хотели избрать его головой районной управы – он отказался. Во всякую минуту ждали его и в Исполнительном Комитете Совета, и всё это время числили там, однако Пешехонову когда и приходилось появляться там по делам, попадал и на заседания, – он подчёркивал свою к ним непричастность: наростом виделся ему и этот Исполнительный Комитет, самоназначенный, никем не выбранный и лезший перебивать работу правительства.
Какая несомненная обязанность тяготела на Пешехонове как признанном – вместе с Мякотиным – вождём народно-социалистической партии – это стягивать свою не слишком многочисленную и маловлиятельную партию, собирать её съезд и выявлять прежнюю партийную программу воззванием к новым обстоятельствам. Своя партия всегда кажется самой правильной. И насколько же это особенно верно было о партии «эн-эсов» – единственных сегодня сохранившихся чистых народников, отколовшихся в 1906 году от эсеров из-за их террора, огрязнявшего народничество. Самая правильная партия: «всё – для народа, всё – через народ», этот лозунг и сегодня звучал уместно и точно.
Несомненным и благородным было, кажется, – готовиться к Учредительному Собранию? Но уже почуял Алексей Васильевич, что это движение – слишком медлительное и оно отстаёт от движения струй.
Уж кажется, эти две недели Пешехонов прокрутился с наибольшей быстротой, энергией и отдачей – и вдруг из состояния волчка понял, что – опаздывает!
Мы – все опаздываем!..
А – в чём?
Да деревня же! Необъятные, загадочные, тёмные пространства русской деревни, закипающие в неведомом бурлении от петроградской воронки. Деревня, которой Пешехонов отдал свои лучшие годы и труд, которой только и служили все они, энэсы, – чтоб освободить её из-под самодержавия. Бедная, покинутая, безпредельно страждущая, погибающая, в разъёме своих грунтовых непроезжих дорог, в хилости своих недоухоженных, недовоспрявших полей, в неухиченности и покренении своих старых изб, почти немая для жалоб и сама не знающая, чего лишена, – и тысячи изобретателей, техников, учёных, ораторов, поэтов и мыслителей как зарождаются там, так и доживают неразвёрнутыми, сами себя не узнав.
Туда, в эту тьму, и пришло теперь самое время кинуться спасать и просвещать. Но эти пространства были – уже не клочок мостовых, и туда не могло хватить никаких петербургских интеллигентов. Да разве их там ждали? Их там заранее подозревали как «бар». И невозможно так просто кинуться.
Тут, в Петрограде, уже спорили о видах республики – просто демократической, или социальной, или социалистической, – крестьяне ещё неизвестно когда поймут эти споры, ещё не близко ощутят, как они смогут составить четыре пятых Учредительного Собрания (если их не обманут при выборах) и направить Россию как захотят. А пока, ежедневно и ежечасно, они ждут от революции не политических вольностей, не прав государственного управления, им такое невдомёк, – а только землицы измечтанной, где-то в обилии лежащей, незасеваемой, до сих пор не разделенной. И если революционный Петроград не поспешит с решением, то
