митрополита. Настолько ясно было, что Макарию теперь не устоять.
Таким образом, Львов мог торжествовать: своей московской поездкой он хорошо подкопался под Макария московского, пока он там в Петрограде в Синоде сидит «первоприсутствующим». А теперь – закрыть зимнюю сессию Синода – и до после Пасхи!
Но тем временем запускалось дело в Петрограде. Прочёл в газетах, что у Андрея Ухтомского, видно, лопнуло терпение ожидать митрополитства – и он поехал на фронт, агитировать за войну.
Да в Петрограде как раз было проще: не выбирать бы митрополита, а назначить уже подготовленного. Но нельзя было придумать, как же теперь отступить от выборного принципа, республиканская идея.
И она должна разлиться на всё Мироздание.
* * *
К дням минувшим нет возврата!
Русь царизма миновав,
К светлым вольностям заката
591
Ликоня. – «Ты». – Первая тень разлуки.
Стал говорить ей «ты».
Сколько близости в этом слове! – голова кружится. Сама с собой потом перебирает: ты, тебя, тебе…
Состояние до того полное чудес, что страшно вообразить это потерянным.
И: удержать! удержать! удержать!
Говорят в городе: немцы идут на Петербург, уже взяли Ригу, Двинск. Всё это – бледной тенью, второстепенно.
Возобновились спектакли в театрах – не шла и не думала: с ним – нельзя, а без него – зачем?
Боже, как изменилась, как трудно это скрыть, все замечают, спрашивают. А в руки себя взять, притвориться – даже не хочется, от счастья. Разве руками лицо закрыть? – так ещё ясней.
Пока он здесь – глаза не пригаснут. Хотя каждый день теперь: а не последний раз?
В Нижний сейчас не поедет – будет какой-то у них съезд в Москве. Но если бы и в Нижний – к жене нисколько ревности, да по какому праву?
А только: послезавтра? – слишком нескоро! завтра? – нескоро! Хочу – ещё сегодня! И сегодня – тоже чтобы скорей! Сколько обнимая – а хочется ещё! И кажется: ещё бы один раз только!
Он полюбил, как она читает ему стихи. И сколько уже прочла.
…Ты знаешь, я люблю горячими руками
Касаться золота, когда оно моё…
А только: пить – не напиться, быть – не набыть.
А… если у меня будет?..
Ответил: у нас.
Четырнадцатое марта
592
Члены Государственной Думы выступают в дивизии Савицкого.
Генерал-майор Савицкий, начальник пехотной дивизии, ещё вчера получил распоряжение из корпуса: дивизию посетят два члена Государственной Думы, они выступят с речами, устроить обширный сбор представителей всех частей.
Офицеры дивизии взволновались: государственные люди, и прямо из Петрограда! В томительный клин одиночества, где офицеры казались покинутыми, входили светлые фигуры поддержки. В сегодняшней обстановке это было едва ли меньше, чем раньше бы – приезд Государя.
Устроить солдатский сбор ото всех частей, также и с передовой линии, и не помалу, тысячи на полторы, оказалась задача не простая, но штабные охотно хлопотали, то и дело перенимая телефонные трубки. За селом поспешно сбивали возвышение для речей и трибуну обтянули красной бязью: все теперь так делают, иначе это даже вызов или неприличие.
Всё для всех было необычно, а уж солдатам тем более: собраться не на парад и без винтовок, и не приказ выслушать, а на какое-то говорение с посторонними – и начальство не запрещает. Отовсюду, меся рыхлый снег, сходились к назначенному часу. Их ставили в карре вокруг трибуны, но и строимые и строящие чувствовали себя не в обычае, и строй только что не растекался в круглую толпу.
У солдат кое-кого были красные лоскуты на шинелях. У двух-трёх офицеров – тоже бантики, небольшие.
Стояло оттепельно, светлеющая пасмурь: облачный заклад расходился к тонкому – а так и не открылось.
Невысокий Савицкий, туго накрест перепоясанный, при шашке, с коротко подхваченной бородкой, в шестьдесят лет – офицер-молодец на сорок, расхаживал хмурый, с поджатыми губами, не к празднику.
Ждали депутатов на автомобиле – те всё не ехали, и время текло, что-то по дороге случилось, – а приехали на час позже в выездных глубоких санях, запряжённых тройкою крупных артиллерийских лошадей – и в гривы всем трём были вплетены красные ленточки.
Из саней первый выскочил какой-то проворный штабс-капитан с непомерным красным бантом в четверть груди, да не красным, а невыносимо алым, – и стал подавать руки в помощь вылезающим депутатам, но тут подоспели и другие помочь.
У одного депутата – высокого, остроусого и с острою вскидкой, бант на шубе был поменьше, среднего размера. А у другого – приземистого, доброго вида с курчавой бородкой, – совсем небольшой, и скорей не красный, а бордовый, чуть ли не бархатный. А больше ничего в депутатах революционного не было, оба, видно, из барской породы, и в шубах таких же, и шапки дорогого меха. И шагали важным шагом как бы по петербургскому тротуару и неловко взбирались туда, на помост, подсаживаемые.
За ними поднялся сухой подвижный Савицкий. И взлетел туда же штабс-капитан с большим бантом. И этот штабс-капитан, ещё вчера императорской службы, вдруг звонко и как бы очень привычно закричал над солдатской толпой:
– То-ва-ри-щи!..
Первым начал речь депутат с курчавой бородкой, Демидов. Он снял шапку, и волосы его оказались тоже в домашне-уютной причёске. И когда чуть улыбался – то это добро получалось и успокаивало в намерениях революции. И говорок у него был приятный барский, хотя голос простуженный или перетруженный.
Напомнил об отречении Государя – но безо всякой революционной ярости, а скорей как неизъяснимый ход Божьих событий, которому все мы подчинены. Вся армия и вся страна приняла весть о перевороте с восторгом, говорил он, но и восторг звучал не как уносящий сердце, а всё из того же фатального ряда, с которым не поспоришь. Новое правительство призвано проявить мощь России во всём блеске – и не того же ли самого хотим и мы, солдаты? Так надо безпрекословно подчиняться Временному правительству, с глубокой верой в него и в Государственную Думу.
Солдатские лица с большим вниманием и удивлением смотрели туда, вверх.
Честь обновлённой России – нам дороже всего, журчал депутат. Победа нам нужна как хлеб насущный, как воздух. Народ для того и сделал революцию, чтобы лучше вести войну. Наш солдат готов принести свои силы на алтарь свободы и родины.
Из-под папах всё так же смотрели наверх как на диво невиданное – и молодые лица необработанные, и бородатые устоявшиеся. Выражение было: что-то явилось высшее, сверху, оно знает!
А если победы не будет – то немцы унизят нас и мы не сможем заняться нашими преобразованиями. За недовоёванную войну на нас ляжет проклятие потомства. Если враг сейчас победит – мы не расплатимся и внуками, и нас превратят в рабов. Наш долг перед нашими матерями, жёнами, сестрами и детьми – оберечь их от нашествия лютых иноплеменников. Без разгрома проклятого германского гнезда не может быть никому свободы в Европе. Забыть ли наши могилы в Польше и Галиции? И не можем мы не иметь ключа от собственного амбара: нам необходимы Босфор и Дарданеллы. А наши верные благородные союзники, которые всегда верили не старому правительству, а русскому народу… Солдаты! Не пожалеем наших сил и жизней! не посрамим земли русской!
Гладко у него выходило. Тем ли польщённые, что их вызвали слушать таких важных господ, солдаты слушали беззвучно, бездвижно, кто и рты полураскрыв.
А тут-то депутат и скажи самое главное, не упустил. Что войско без дисциплины немцам нестрашно. Кто сеет раздор между солдатами и офицерами – тот губит свободу. Русский солдат должен с негодованием отвернуться от лукавых голосов, призывающих его не слушаться своих прямых начальников. Наши офицеры дали клятву быть с нами заодно – так подчиняйтесь им! Только старый строй мешал офицеру и солдату объединяться. У офицера – специальное военное образование, он прошёл все степени службы, знает дело. Во всех армиях мира есть офицеры. Офицеры и солдаты – одно целое, они вместе проливали кровь.
Поняли, что конец, и солдаты крикнули своё «ура». Кто-то папаху бросил в воздух – побросали и другие.
Впрочем, хотя «ура» звучало дружно – опытное ухо Савицкого отличило, что кричала ещё четвёртая ли часть.
– Сложим наши головы за родину! – ещё нашёл голос прокричать депутат, и доплеском «ура» солдаты обещали сложить.
Добродушный Демидов надел свою круглую шапку – высокий же остроусый Гронский снял свой пирожок, обнажая гордую причёску назад, – и настороженно поглядывал. Голос его оказался острее, дерзее, взносчивей, – и держался он как летел в облаках.
– Товарищи! Мы приехали к вам от нашей славной Государственной Думы, решившейся свергнуть жалкого деспота Николая. Русский народ, как могучий богатырь, стряхнул иго царизма – и пришла свободная демократия. Глаза всего мира обращены теперь на нас! Перед всеми нами теперь – широкое и светлое будущее, если мы соединимся с Временным правительством. Вы, сидевшие в холодных окопах! Вы теперь не забыты! Нынешнее правительство смотрит на вас как на дорогих детей. Поверим же всей душой нашим народным избранникам! А кто теперь не подчиняется законному правительству – тот помогает врагу.
Иногда он резко-вскидчиво смотрел правей, левей, как бы увидеть, нет ли мятежа или возражения. Но стояли всё так же хорошо, не качались головы, не кривились притерпевшиеся лица, – и депутат продолжал лететь.
– Победа Германии была бы торжеством дома Романовых. Как только Гинденбург распакует чемоданы в Смоленске – из них выйдет Николай II.
Впрочем, ни Гинденбурга, ни даже что такое чемодан – половина солдат не знала, «чемодан» – это тяжёлый снаряд.
– Защита завоёванной нашей свободы должна быть теперь доведена до логического конца, чтобы были открыты пути прогресса. У Гогенцоллерна только одна цель: потопить нашу революцию в крови. Протянем же руку республиканскому народу Франции! Наш уход из коалиции подорвал бы её силы. Так сольём наши действия с товарищами офицерами, ныне такими же гражданами, как и вы. На ваши славные суворовские штыки наколите красные знаки революции! Ура-а!
И с тревожным видом протягивал тревожные руки, одну с меховым пирожком, вонзаясь в небо.
С тем же равным усердием покричали «ура» и этому.
Тут высунулся вперёд штабс-капитан с нестерпимо алым бантом:
– Да вы – спрашивайте, товарищи! Вы не стесняйтесь, спрашивайте!
Стеснялись.
– Да вы – спрашивайте!
И тогда какой-то немолодой озабоченный солдат спросил дребезжащим голосом:
– А прибавка жалованья – нижним чинам будет?
Второй депутат ответил витиевато, но больше в том смысле, что – будет.
– А вот, – пробасил тогда солдат-бородач. – Мы слыхали: теперь кресты и медали будут отымать? Так мы не поддадимся!
– Что вы, что вы, – радушно раскинул руки первый депутат, – кто же осмелится тронуть ваши боевые награды!
А стоял на трибуне ещё ни слова не сказавший начальник дивизии. Отвращенье ему было говорить – с этой красной трибуны, своим безоружным солдатам, смявшимся в толпу,
