речи произносил в Думе – и получал аплодисменты левых, остро-горькую популярность. И собственной рукой убил Распутина! И всё-таки – всё равно?.. Конфуз, скандал. Родзянко очень хотелось, чтобы Пуришкевич оправдался. Но он, как всегда, был – в разъезде, в санитарном поезде, где он? Раздавал листовки на Северном фронте, слал оттуда телеграммы Гучкову. На заседаниях Думы не появлялся.
Обсудили так и этак – и постановили: всем означенным депутатам в трёхдневный срок представить удовлетворительные объяснения, а иначе будут лишены депутатских полномочий!
Но угроза эта, когда-то страшная, равносильная общественному уничтожению человека, сейчас совсем не звучала грозно. Ни даже серьёзно: четыреста человек и так разъехались сами, и не лишённые полномочий, хотя Михаил Владимирович строго-настрого отказал всем в отпусках.
Затем занялось совещание новыми назначениями: каким депутатам ещё поехать на какой фронт. Одни отнекивались домашними обстоятельствами, другие уже с ног валились от речей произнесенных, – а иные были свежи и рьяно готовы ехать дальше.
Назначили человек двенадцать по всем фронтам.
И тут впопыхах прибежали к Родзянко от князя Мансырева, что надо ему идти в Екатерининский зал, подбодряющая весть: 1-й пулемётный полк, простоявший в Народном доме две недели, совсем его перегадивший, теперь надумал и согласился уходить к себе в Ораниенбаум, вот пришёл прощаться. То ли окончив совещание, то ли прервав его, Родзянко поспешил по коридору.
Но что это? Уже из коридора нельзя было выйти, так густо теснилась тут безпорядочная толпа. А спереди ощущалась предельная полнота всего огромного зала, а сверху, со ступенек, раздавался голос Мансырева, он держал подбодрительную речь к войскам: к упорной борьбе против жестокого германца!
Что за чудо? что за сон? Откуда это наполнение густое в опустевшем Таврическом? Как будто воротились счастливые могучие дни революции! А он, хозяин дворца, и не знал, что всё это здесь собралось!
Близко стоявшие объяснили ему, что сошлось неожиданно два полка: кроме 1-го пулемётного ещё и Павловский батальон пришёл на митинг как зачинатель революции – и построен там дальше весь.
Ах вот что! Ах, стало быть, из ревности к Волынскому, который был позавчера, только тот не входил внутрь, построение было на улице.
Но хотя Павловский пришёл без вызова и без спросу, по февральской памяти вломился весь в Екатерининский зал, куда только по строгим выписанным пропускам теперь пускают, – Родзянко сразу простил им это своевольство и возрадовался взмывшим сердцем – за то, что так неожиданно снова повторялась великая обстановка.
Локтями и крутыми плечами он стал пробиваться вперёд, чтобы выйти к ступенькам, подняться наверх и говорить. Не так просто! – сбито стояли растрёпанные пулемётчики и не знали в лицо этого крупнотулого, крупноголового барина, и пропускать не спешили. А спереди, над головами, там и сям, высились красные знамёна и красные лозунги, и которые не в складках – можно было прочитать местами: «Да здравствует Совет Рабочих Депутатов», «Да здравствует 8-часовой рабочий день».
Прошибально проталкивался Председатель – а наверху над его головой сменился Мансырев и послышался скрипучий, как насмешливый, голос Чхеидзе. Был лидером самой слабенькой маленькой фракции, сидел где-то там на краю думского зала – а теперь своим Советом захватил почти весь родной кров Таврического и считал себя главным тут хозяином.
– Вы, – дребезжал Чхеидзе, – должны слушать только людей, которых вы знаете. Вот, говорю с вами я – знаете ли вы меня? – Он толковал с уверенностью учителя и паузу сделал для учеников.
– Знаем! Знаем! – кричали из зала.
– Нет, вы меня не знаете, – поучал. – Вы думаете, что я – Председатель Совета Рабочих Депутатов? – (Кто и не знал, так узнал.) – Нет! Я такой же солдат, как и вы.
Совсем уже одурел, – возмущённо пробивался старый кавалергард.
– Вы спросите – какой я армии? – не торопился, забавлялся Чхеидзе. – Какого полка? Я – солдат рабочей армии, в ней я прошёл все должности, все чины. Теперь я дослужился до высокого чина генерала. Я – генерал-от-народного доверия.
Ну, кретин! – пробился Родзянко уже к низу лестницы. Теперь уже близко. Но и не прервёшь.
– Раньше мы учились у немцев, – глаголил Чхеидзе. – Теперь пусть они поучатся у нас. Русская революция вызовет скорое подражание в Германии. А если кто захочет отнять нашу свободу – мы будем отстаивать её своей грудью.
Ну – полезно кончил, за это Родзянко ему отчасти простил.
Со ступенек виден был весь строй павловцев – во всю длину зала и загнувшись (во главе батальона – всего лишь поручик), группы оркестровых труб в разных местах, охотливые и мужественные лица воинов – и знамёна, знамёна.
Наконец – мог говорить Родзянко. Зал – уже видел его и кричал «ура».
Могучим голосом, отдохнувшим за неделю, он как пушкою выстрелил в зал:
– От имени Государственной Думы, доверенной надежды русского народа, я – приветствую павловцев как первых, перешедших на сторону народа!.. Мы надеемся, что вы, храбрые воины, постоите за матушку Русь!! – (Ничто у него не получалось так густо и сильно, как «матушка Русь».)
О, какое «ура» заплескалось под потолком! какое «ура», раскачивая зал! И оркестры заиграли – эту гадкую марсельезу.
Но – цвёл зал, сияли тысячи лиц, – и вождь России Родзянко снова был на своём капитанском месте. Он – уверенно вёл революцию дальше.
595
Члены Государственной Думы обедают у генерала Савицкого.
Генерал Савицкий пригласил депутатов отобедать у него. В другой дислокации было бы хлопотно их принимать. Но сейчас стоял штаб дивизии в покинутом доме польского помещика, роскошная столовая золотистой отделки, и не такие видавшая пиры, и поместительная удобная кухня, где уже с утра затеялся штабной повар, есть и припасы и вино. И столовое бельё в доме на месте, и всякое настольное убранство.
Затем и понять от депутатов, чего он сам не понимал, или понять, что и они ничего не понимают. По речам – весь ход дел им казался благополучным. Заметно разные у них были взгляды, а вели к одному. Знали они что-нибудь особенное? Истекала эта сила из нового Петрограда? Вот послушать.
Четвёртым к столу был начальник штаба дивизии, высоченный полковник гвардейско-кавалерийского роста, намного выше их тут всех. При каждом шаге звенели как колокольчики его савельевские шпоры.
В немитинговой обстановке, вблизи, и депутаты оказались совсем доступными негордыми людьми, а приземистый с курчавой бородкой Игорь Платонович Демидов, кадет, тамбовский помещик, так даже просто милейший благодушный человек. В нём была та покойная барская несомненность, которая допускает быть уже совсем простым, и та насыщенность всеми видами бытия, которая не толкает человека выступать никаким претендентом. И голос его тут, где не надо напрягать, оказался с приятным припевом, и лицо всё время в улыбке.
А со вскинутыми остринками усов Павел Павлович Гронский, прогрессист из Твери, не так был прост, на каждой фразе чувствовались и претензии, и образование, – но ничего якобинского в близком обращении не проявил, и тоже дворянин, только что городской. И компанейский человек, с весёлым поглядыванием на закуску и выпивку.
Оказывается, депутаты уже несколько дней, с утра и до ночи, ездят по фронту, во многих воинских частях произнесли речи, – вдвоём, подсчитали, 28 речей, – оттого и осипли.
– Но удаётся везде: возглашаем «довести до победного конца» – и везде кричат «ура».
Савицкий испытывал обоих колким поглядом.
В рассказах депутатов все предметы – Государственная Дума, Временное правительство, Совет рабочих депутатов – выступали как отражённые в колеблемой воде, потерявшие свойства твёрдого тела.
– А что прикажете, господа? – сплетал пальцы Гронский, и облачко шло по его нервному лбу. – Тактикой скрывания событий, необъявления солдатам, создалась бы в частях ещё худшая атмосфера недоверия.
А вот: рождаются дикие эти приказы, неизвестно от кого к кому. Почему же Временное правительство не пресечёт их?
Но, господа, разве вам не сообщалась телеграмма Родзянки в штаб Верховного: все приказы Совета рабочих депутатов попадают в армию нелегальным путём и не имеют никакого значения, так как Совет депутатов не в составе правительства?
– Да в пустой след потом что угодно можно разъяснять, это уже не действует. – Начальник штаба заметно возвышался над всеми за столом. – Этот Приказ № 1 перепоранил всех, как влетевшая в строй граната. И между офицерами и солдатами сразу легла вражда. А что если добавлено там же о дисциплине – то этого никто не слышит.
У генерал-майора Савицкого глаза – быстрые, голова маленькая – подвижна, седина полузаметна, и усы и бороду кругло-коротко стрижёт, не запуская в почтенную старость.
– Да что «приказ № 1», когда вот уже, не спрося строевых, печатаются указания генеральской комиссии при военном министре! И все они учат, как развинчивать военные уставы. Вот… – показывал газету.
Ротный командир может присутствовать на заседании ротного комитета лишь по его приглашению и только с правом совещательного голоса! Напротив, представитель ротного комитета имеет право контролировать совещания своих офицеров, собирать обвинительные материалы на должностных лиц – и сообщать в советы рабочих депутатов о попытках командиров вернуться к старому порядку. Если нет материала отдать офицера под суд, но офицер этот крайне нежелателен солдатам – то дивизионный комитет докладывает в Петроград о необходимости отчислить этого офицера. Полковой комитет разбирает недоразумения между офицерами и солдатами. Сойти с ума?.. А младший офицер лишается всякой дисциплинарной власти и может жаловаться на солдата только в ротный суд.
Этим двум господам, хотя и важным таким, Савицкий выговаривал с горячностью:
– Положение офицеров, господа, вы, или ваши петербургские друзья, или правительство, или газеты, – сделали совершенно нестерпимым! Такого – никогда не бывало ни в одной армии мира, и не может такое существовать. А сейчас газеты ещё обещают скорую отмену смертной казни, даже за измену и шпионство. Армия без наказаний, и даже с выборами офицеров, – да что вы, за дураков нас считаете?
– Но господа! – изумлялся Гронский и поводил своими красивыми, выразительными глазами, созданными для адвокатских эффектов. – Выборы офицеров – кто ж это принял серьёзно?
Грозно безулыбчивый начальник штаба наложил измерительную сетку. Никакие «общественные права» солдат не существуют ни в какой западной демократии. Во французской республиканской армии военнослужащие не имеют избирательного права, ни права политических собраний. Солдат никогда не имеет права переодеться в штатское и обязан быть на вечерней поверке. А у нас в тылу уже от этого освобождают. И у них командир полка имеет право дать солдату 14 суток ареста.
Когда повар с помощником входили менять, он умолкал.
Депутаты были огорчены упрёками, если не обижены: ведь это всё делают не они!
После вознесенья речей, да видя их рядом, таких обиходливых, разумных, симпатичных, – и правда удивишься, как
