ракетному движению – лететь, прочерчивая русское небо, появляться, быть показанным, произносить вдохновляющие речи, решительно всё ломать и переделывать, – что всякая заминка, остановка, вот эти многочасовые закислые, непламенные заседания просто нервы ему надрывали. Вот был Родичев министром Финляндии, пост его быстро упразднился (Керенский этому содействовал), и на днях надо ехать кому-то в Финляндию, произнести там несколько речей, – Керенский взял это на себя. (Он обожает финнов!)

В правительстве было тесно не от князя Львова, – Львов, конечно, старая галоша, но это со временем решится. Раздражающей помехой был, во-первых, Милюков, напыженный на своём министерстве, пока неприступный, но конфликты с ним предчувствовал Александр Фёдорович впереди. И ещё более чужая сила – Гучков. Нельзя было разумно понять его право быть военным да ещё и морским министром.

А сам Александр Фёдорович – насколько больше бы подошёл к этой роли! Как бы он выглядел, перетянутый мундиром по стройной фигуре! Как бы носился с фронта на фронт (да вот, в сохранённом царском поезде) – и как бы воодушевлял войска! Насколько бы легче и воздушнее всё совершал! (Да вот – гневался Совет, что в Ставке заговор, – и что же мешкал Гучков? И кто же раньше настиг казачий штаб карающей десницей? – генерал-прокурор!)

Юстиция? Но юстицию Керенский уже за эти 10 дней преобразил фантастически, уже сформовал новую русскую юридическую эпоху – и мог теперь перенестись дальше. Что ж, не ему достанется возвести юстицию на окончательный пьедестал – но в избытке таланта он рвался на следующий пост! (А пока – отчего не сделать и доброе дело? Он и всегда понимал, что Горемыкин – нафталинная шуба и ни при чём во всех событиях, а Голицын попал как кур в ощип, тоже ни при чём, – арестовали громко, и хватит – можно их теперь освободить из заключения, только как-нибудь понегласнее, чтобы скандала не было от Совета. И даже самому съездить в крепость, пусть старики запомнят, и история тоже отметит.)

Сдерживая вызов, Керенский помётывал взглядами на Гучкова. Нет, стар он уже, упустил лучший возраст, и нет у него чувства ритма революционной эпохи. Сам для себя Керенский решил заглянуть глубже: что там делается внутри гучковского министерства?

598

Ободовский в разрыве должностей и дел. – Странная просьба Керенского.

Это и есть настоящая жизнь: когда ты нужен обществу каждой своей клеткой, с головы до ног, сразу в десять мест и все 24 часа в сутки. Как-то с Нусей за поздним ужином захотели подсчитать, сколько ж у него обязанностей и постов, – она взяла бумажку, стала писать – а он заснул, локти на скатерть.

Лихорадка революции схлынула, а натяжения, в которых жил Ободовский, не ослабели ничуть. Министр промышленности Коновалов предлагал ему пост своего товарища, – отказался. На него и так теперь было взвалено Особое Совещание по снабжению металлом оборонных заводов. Особыми Совещаниями до сих пор командовали только министры, а он никто, – а надо создать его в неустоявшейся обстановке, да не Совещание, но чтобы заводы получали реальный металл по железным дорогам, взбудораженным той же революцией.

Одно это Совещание должно было захватить всё время Петра Акимовича. Но как только 10 марта достигли соглашения с фабрикантами о 8-часовом рабочем дне для Петрограда, – Ободовский поослабил внимание к заводам, а тут же кипливо взялся за свой Военно-Технический комитет: провести сейчас быструю технизацию нашей армии, даже за полгода достичь германского уровня, а то и выше. До революции его проекты залёживались в Управлениях на зелёных скатертях. А сейчас пали Управления, а руки Ободовского освободились. И уже 11 марта он провёл через Военную комиссию, а 12-го опубликовал в газетах как приказ: «О расширении деятельности Комитета Военно-Технической помощи». Поручалось ему (он сам себе поручал): устраивать при армиях телефонные, телеграфные, радиотелеграфные, прожекторные и электротехнические школы, и мастерские для ремонта всех этих аппаратов, электростанции для электризации проволочных заграждений, и получать все нужные приборы и аппараты внеочерёдно с заводов, а сносясь с начальниками воинских частей – забирать от них инженеров и студентов, кто в должностях не по специальностям.

И, собственно, ничего увлекательнее вот таких задач Ободовский не знал. Однако азарт его теснился той же Военной комиссией – ждали его и там, а вот Гучков уезжал – и членам Военной комиссии, по очереди, и Ободовскому тоже, доставалось вести приём фронтовых делегаций, желавших выразить военному министру патриотические заверения и получить объяснения о положении в Петрограде (как будто сторонний человек мог бы эту дичь понять!).

А ещё же Ободовского ждали на заседаниях поливановской комиссии по демократизации армии. Хотя по более понятной ему заводской обстановке Ободовский начинал уже бояться размаха этих демократических начал, но из-за хаотических крайностей не могло же возникнуть принципиальное сомнение в самих началах, – иначе зачем же и революцию производили. Если, как предсказано,

Вынесет всё! – и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе, —

то эта широкая ясная дорога только и могла быть дорогой широчайшей демократии – и только она могла насытить аппетит века и удержать Россию от перехода в безцветный социализм. Удержать на грани перелома, на грани срыва – всегда трудно, но в этом искусство и задача. Так и в армии. Дисциплина не могла остаться в прежнем виде, но получить гибкость, раздвинуться, – однако ведомая патриотическим чувством и широким умом. И в этом смысле даже те генералы, которых Гучков подобрал в поливановскую комиссию, оказались косными, они лишь тужились казаться демократами, но не успевали за быстрым дыханием реформы.

А тут с другой стороны, из солдатской секции Совета, опубликовали «Декларацию прав солдата» – так Ободовский совсем за голову взялся: что ж остаётся от офицерства в армии! И это – прошло совсем вне поливановской комиссии и военного министерства!

Особое Совещание по металлу Ободовский собирал в Таврическом. Но упирался в десятки вопросов, которых нельзя решить без правительства, – и приходилось ехать в Мариинский.

Сегодня он встретил там на белостенной лестнице с белыми бюстами античных героев – быстро спускавшегося Керенского, издали заметного по австрийской куртке в осиную талию, короткому бобрику и нетерпеливой походке.

Пожалуй, вот этой быстротой, гонкой торопливостью поспеть во сто мест, Керенский нравился.

Ободовского тот знал в лицо, уже намелькались за дни революции, и сейчас, полусбегая с лестницы мальчишески лёгким шагом, узнал – кивнул – пролетел ещё шага два – но тут же позвал, не помня имени-отчества:

– Господин Ободовский! Одну минутку!

Пётр Акимович не так же быстро шёл вверх, как тот вниз, ещё поблизости обернулся – а Керенский взлетел на эти ступеньки назад – и на этот раз уже тянул, жал руку, не совсем и без силы была его рука.

Двое, вроде адъютантов, бежали позади Керенского, – теперь они тактично отошли на другую сторону лестницы.

Хотя Керенский шёл, очевидно, после заседания правительства и после уже многих часов работы в разных местах, – но вид у него был совсем свежий, даже весёлый:

– Господин Ободовский! – он легко поднял палец, как бы, однако, призывая ко вниманию. – У меня есть одно… у меня к вам один…

Нет, поблизости лицо было у него несвежее, но очень решительный вид. При улыбке обнажался верхний ряд зубов, а веки полуопущенные.

– Такой вопрос, – негромко, но ласково, но и властно говорил он. – Я бы хотел немного познакомиться… вникнуть… в военные проблемы. М-м-м, – снял серьёзность, искупил руладой, – в порядке самообразования. – И уже доверчиво, одобрительно, наградительно: – Не могли бы вы ко мне привезти, вечерком, побеседовать, несколько умных полковников из Военной комиссии?

Сощурился ещё ýже.

Странно. И лично Петру Акимовичу это было совсем ни к чему. И почему опять именно он, гражданский инженер, должен был собирать полковников Генерального штаба? Но, с другой стороны, устроить подобное ему было совсем легко. А с третьей – не умел он вот так в глаза сказать дружелюбному человеку: а не пошли бы вы прочь?

– Ко мне, в министерство юстиции, вечерком, попозже, – уточнял Керенский как уже о решённом.

– Да, но… – замялся Ободовский, – об этом должен был бы знать военный министр.

– Ах, Гучков, – сухим коротким смешком засмеялся Керенский. И разрешил: – Ну конечно. Ну конечно.

И добавил, зачем-то смотря на наручные часы:

– Только… послезавтра я в Финляндии… Так хорошо бы завтра вечерком, перед поездом, часиков так в десять.

599

Генерал Крымов у генерала Корнилова. – Перевернуть? – Парад павловцев.

Два генерал-лейтенанта, два корпусных командира, два ровесника – они всем телом и видом рознились, и только разве тем схожи, что речь обоих была хрипловата и недлинна.

Крупный, грузный Крымов сидел в кабинете Корнилова, на широком стуле едва помещаясь и уже навалив половину хрустальной пепельницы махорочного пепла, а под высокий потолок наоблачив дыму.

Сухонький, калмыковатый, сдержанный Корнилов иногда присаживался за слишком большой стол, в слишком широкое кресло Командующего, а то вставал и прохаживался по ковру тонкими ногами в безшумных сапогах без шпор, крадущимся шагом разведчика. Подходил к одному из окон – все четыре в ряд от пола, высокие, все на Дворцовую площадь, – и постаивал, поглядывал туда – так же хмуровато, как и на собеседника. Это исконное у него было выражение, будто он чего-то недопонимал.

– Ни одну часть из Петрограда убрать не имею права. – Перешёл. – Они сковались как круговой порукой. – Перешёл. – Конечно, надо расчищать, не могу. Да пулемётные полки, сколько стволов, во всей армии не намного больше. А они тут в разврате. И не могу.

– Так отбери у них пулемёты!

– Не могу, – косоватыми сабельными бровями.

– Так кто же ты? никто? – обдымливался Крымов. Он не любил европейского выканья и всегда прорывался на русское ты, где только можно, даже и с первой беседы. – Не можешь выпереть этих – подтягивай крепкие части с фронта.

– Не имею права, – сухими плечами.

– Как? – и взять не можешь? И – привести?

– Не имею права, – из-под литых усов, холодно, как не про себя.

– Так какой же ты к чертям Командующий?! Я б – минуты не оставался.

И смотрел на Корнилова по-медвежьи. Вот это Крымов и хотел понять: почему Корнилов в таком положении остаётся Командующим? Просто ради почёта? Или – затаился, а есть свой план?

Корнилов провёл по усам маленькой рукой с массивным кольцом белого металла. Молчал.

Узкие глаза, закрытый, так легко его не поймёшь.

– Да от наших генералов – и весь разврат, – признал Крымов. – Спешат, не знают, как лучше …подлизать. Ну и кем Гучков себя окружил, вот я