все эти круговоротные революционные недели, и произнося вереницу пламенных патриотических речей, – не был Родзянко тронут так, как вот получив назад свою матушку-Русь из непритязательных уст. Он почувствовал себя пронятым – ещё больше, чем когда солдаты несли его на руках и он читал лозунги поверх голов.

– Верьте и надейтесь, – ровно, звучно и с достоинством читал один из Соколовых. – Вы всегда найдёте у нас силу и средства. Мы вам ни в чём не откажем. Как некогда Минину, мы принесём вам последние наши сбережения и благословим, как с Пожарским, наших любимых сынов, мужей и отцов на ратное дело.

Они – это знали всё? Так это не выдумка была столичных гостиных?

Вот они, ясноглазо смотрели на Председателя с благодарностью за землю и волю!

И почувствовал Председатель, что подступают слёзы. Короткой этой грамотой, своим светящимся видом – как очистили его эти два мужика ото всей досады на ехидство Чхеидзе и на свою опустошённость от опрометчивого бряка с трибуны про землю.

А – кто ж на этой земле и работал, разве он? А кому ж она и отповедана Богом?

Теперь – он к ним шагнул и – первую депутацию, не услышавшую от него ответного слова, – поцеловал в бороду одного Соколова и поцеловал другого Соколова.

Да размахнуться – и отдать.

На тот свет всё равно ничего не возьмём.

А уже тянули его за локоть: в Таврический входили царскосельские стрелки, и слышалась музыка опять на весь дворец.

– Пойдёте выступать, Михаил Владимирович?

Но – первый раз он не пошёл. Был – полон всклень.

611

Ярослав на лесном солдатском митинге.

От штаба дивизии к своему полку попались Ярику санки с каким-то чужим солдатом: вёз неполные, можно было и чемодан вскинуть и даже сесть. Но курносый солдат предупредил:

– Вашбродь, я не прямо. Тут – митин будет, я к нему заверну.

– Какого Мити? – не понял Ярослав.

– Ну как? – удивлялся и тот безтолковому поручику. – Митин, не знаете? Послухать, о чём гуторят.

Ах митинг! Этого слова и образованные-то люди не знали, кто не бегал по левым сходкам, – а вот солдат уже знал, и на круглом лице его отображалась важность прикосновения.

– Чей же митинг?

– Епутатов! – так же важно заявлял картофельный нос. – С полков.

После того, что произошло в поездном тамбуре, ещё каждая жилка болела в теле, ещё не расслабла. Ведь – какой случайностью спасся? Уже не был бы жив, он бы кончил с собой от позора. Или выбросили бы его из поезда на ходу. Но и – уходить ото всего этого нового – тоже слабость.

– Ну давай завернём.

Дорога уже была раскатанная, скользкая, чуть подтаивало. Снег везде уминался, а ещё не подсочился водой и не рыхлел. Стоял пасмурный тёплый денёк.

Проехали меньше версты – солдат свернул отвилком в огиб леска. Там дальше было открытое, никакой частью не занятое польце у опушки – и толпилось солдат, да сотни как бы не с три, – конечно, больше свободный дивизионный народ, из полковых линий не могло столько прийти.

И повозок и санок несколько, составленных тут, у края.

А посреди солдатского сгущения тоже стоял запряженный парою возок – повыше и с решётчатым бортом, как возят сено или навоз, и в том возке стояло трое – один высокий статный унтер с далеко разложенными стоячими усами, другой – подпрапорщик, тонкий, петушистого вида и с красным лоскутом на шинели, третий – солдат в папахе набекрень, гололицый, литоголовый, так и распирающий щеками и через шинель грудью (он чем-то Качкина напомнил Ярославу, тот же тип, кольнуло). Этот солдат, – он речь и держал, – хоть невысок, но подбородком всё же выше повозной вязки, и, двумя руками за вязку держась, – всё чуть поднимался и всё как будто хотел наружу вылезти. И сколько вылезти не мог – столько голосом додавал, крякал, гакал по-над толпой:

– …Был я с пороху приехавши узнать, как у них там идут дела, в Петрограде. И передать им привет от нижних чинов… от самых последних животных прежних, которых раньше и за людей не признавали… Ну, дела ничего, хорошо. Промеж себя идут у них разговоры. А у тёмных людей – напротив. А вы, говорю, старайтесь силою их сломить! Вы, говорю, боритесь унутри – с теми, кто настаива’т на прежнем дворянстве! А мы тут, на фронте, всю усиль приложим, чтобы сломить врага. Правильно я говорю?

– Правильно! – загудели охотно.

У кого за спинами торчали винтовки, – а многие были без оружия, налегке, – то ли по близости своего расположения, то ли распущенности второго эшелона. Стояли с важностью события, даже рты приразинув, – и глядели на тех, в возке.

У Ярослава всё забилось: кем эти солдаты собраны, почему и как? Знает ли начальство? И – теперь это всё можно говорить? И в их дивизии это уже всё принято так?

– Ну и, однако, крути так, как следова’т, концы равняй! Не соблюдается очередь в постановке на позицию. Эт-та надо отрегулевать да направить. Или посылают людей на гибель для захвата единого пленного. Это тоже-ть не война, мы так не одобряем. Нас как мишéньку под пули ставят. В такую содому суют!.. Так ведь он, гляди, прапорщик, а призвести его – только бумажки в отхожее место носить. Правильно я говорю? – это он каждый раз с наседаньем на вязку и толстую морду свою высовывая да потрясывая.

– Пра-авильно! – гудело.

– Потому что, – аж рвалось из литомордого солдата, на язык он был поспешен и оборотлив, а папаха всё больше сползала набок, – потому что ахвицерá – они все желают восставления прежнего режима! Они, значит, – кон-ле-ворюцинеры! Вы, братва, ахвицерам – не слишком-то верьте, не слишком. А от кого к нам забота дурная, полускотная? А от кого к нам вытяжка и все несправедливые издевательства?

Ярослава оглоушивало. Говорили против офицеров, значит и против него самого. И уже он испытал, чего это стоит и чем кончиться может. Но и с уважением всматривался в соседей, какая же неведомая сила проявлена в солдатах, когда они собраны вот так, вне строя, рассвободнённою толпой.

– А наши товарищи в окопах молят, что и они хотят пользоваться жизнью при свободе, а не только умирать медленной смертью в окопах! На что же нам тая свобода – да без мира? Это же глумёж один! – подхватил, пристукнул на голове падающую папаху. – Зачем тебе свобода, если тебя убьют? Так ещё, может, немцы нас послушают – да и своего Вильгельма погонят? Да и замиримся, а?

– А-а-а! – отозвалось изумлённым вздохом.

Ободрённый, солдат и кулаком уже помахивал:

– Война как хотит – так пусть себе и остаётся! Не мы её начинали, не нам кончать! А Германия нам никакого зла не прочинит. Какой бы ни вышел конец – а подкатило кончать войну! Народ не хотит молодые головы отдавать!

И молодые и немолодые головы двигались, покачивались или были неподвижны, – а головы-то все человеческие, а лица все индивидуальные – никак не менее офицерских, хоть суровые, угрюмые, тупые, или светлые, юные, – и вот что: хотя и шёл гулок всё время, а это не соседи друг с другом разговаривали – нет, все стояли в необычной обрядной завороженности, кто и в робости, в одну сторону лицами, как во храме, и если вырывались вполголоса, то – никому, сами с собой или вообще всем. А нетерпеливые и громко:

– Верно выговаривает! Чо-ож головы-то отдавать?

– Ну, ладно, размотал тряпку с языка! Дай и другим гуторить.

Мордолитый и ещё бы хотел говорить, за петроградскую поездку, видно, разлакомился, но уже шумели, убирали его, слезал он нехотя с возка, – а туда, ногу через вязку закинув, полез степенный, плотный, средних лет, с усами и подбородным волосьём. Унтер и подпрапорщик между собой поспорили – и не препятствовали этому говорить.

Стал он тоже, за вязку взявшись, и заговорил голосом скрипло-тёплым:

– Ты, парень, с кем это в Питере балабонил – больно они все бойки да много кричать. Им там, в Питере, жизнь сохранная – а ещё им и восемь часов день подай. А как мы тут дудим – двадцать четыре и под обстрелом? Им паёк выдають, под обстрел идтить не надо, глотки здоровы, – отчего не пошуметь? Нет, пусть они сюды придуть да в наши окопы сядуть, где мы полторы годы сидим невылазно, а воюем все два с половиной. Пусть они нас тут заменять – а мы б на отдых подались бы, с нас довольно. Со всех бы тылов подсобрать, кто мочен носить оружию, – да в армию их, заместо нас…

Это вызвало сильный одобрительный гул.

И оратор, с видом старого плотника, не крича, а глаза сощуривая:

– В мирное время – что за служба была? Хоть и два года восемь месяцев, а помаршировали молодцы-удальцы да побегали на полигоне с винтовкой, вот и уся старания. С такой службы ворочаешься домой – задница жиром зашлась. А ноне служба – чо? Смертоубийство. Теперь если домой калеченный воротится – дак уже счастье, обнимают!

Ярослав поглядывал, искал, кого видел в спину, кого сбоку, – своих ротных никого не нашёл, а полковые были.

– А всё ж дозвольте в постепенность дойти последственно, с разумением, – вёл своё непростецкий оратор. – Если нам своим офицерам не верить, – нас и вовсе тогда пули посекут, мы тут будем кидаться как бараны в загоне. А что ж, офицеры – не с нами зараз погибают? Не так же кровь у них льётся? Только надоть им осознать неправоту того, что промеж нас состояло. Кажная личность, бросившая презрение, не сознавает, что под формой находится строевой солдат. Эт всё должно отступить на старый план, а дать место правде. Пусть заручаются любовью солдата, не отталкивают его, если хочут идти с нами рука в руку. И таких офицеров немало, братцы. И мы в обхватку примем все их добрые чувствия к нам.

Боже мой, что за милый солдат! Что за голос у него приятный. Ведь вот же, вот он, народ, только надо было уста ему разомкнуть – и видно теперь, как можем мы обняться дружески, всю эту ложную злобу отбросив. Как верно говорит: «дать место правде между нами»! Защекотало, засжалось в горле у Ярика, – и благодарность к этому солдату, и к Качкину, и к другим хорошим – отвалило от его сердца пережитое оскорбление. Терпеливо, терпеливо надо искать открытого общения.

И из толпы не кричали тому