солдату против – вот и с ним толпа была согласна, добрый знак.

Пока так волновался, пропустил Ярик у солдата дальше, а к концу услышал:

– Ежели англичанам да французам есть антирес – пусть они и наступают. А нам-то чего по чужим странам сохнуть, по чужой земле? Тая земля нам никогда не сгодится. Так что – обороняться будем, разумительно. А наступать – отказываем! Мы тож носами не чмыхаем, не! Так и немецкий солдат, братцы, он тоже как мы, подневольный мужик.

Галдели одобрительно.

Этот солдат покончил и тихо слезал с возка. Ещё двое потянулись вместо него – но статный унтер с красивыми усами и победно-презрительным видом оттолкнул их вниз и заговорил сам. Вязка была ему по пояс, руки на неё – свободно вниз, а стоял он в телеге – стройно, как на лошади б держался.

– Чмыхи вы чмыхи! – сильным голосом разнёс он. – Поджатый хвост и псу не помеха, правильно! Вы на фронт приехали галушки есть, да? Как это так возможно: обороняться, а не наступать? Где это вы такую войну видали? На месте топчась – вы и во сто лет войны не кончите. На чьей земле воюем? На нашей! Так ежели нам горло сдавили – надо сбросить, чтоб можно дышать. Ежели вы хотите врага разбить – так надо на него идти прямо, а не остаиваться, задницу чесать! Стоять на месте – это уже и обороны нет, вас только толканут – вы и посыпетесь. – Молодецки-властно он всё это толпе выговаривал, видно, что привык с солдатами, и видно, что – с правом, что сам – воин первой статьи. – Да не нужны нам ни пол-Германии, ни даже-ть один германский город. Но мира без победы тоже-ть не будет, это кто придумал – так дурацкая голова! Этакого русский солдат не мог придумать. Победа нам нужна, чтоб не немцы нам указывали, какой мир, а – мы бы им!

Тут закричали ему истошно-враждебно два-три голоса:

– Верхогляд ты с тонкой кишкой!

– Кати в отхожее, а то запаскудишься!

– Почево залез, ахвицерскую науку нам вговаривать, мы её слыхали!

Унтер не потерял ни осанки, ни презрительной гордости, так и смотрел глазами суженными над своими красивыми усами, но перелаиваться не стал – и теперь дал себя отодвинуть тому молодому петушистому подпрапорщику с красным бантом. Этот был безусый – и из молодцов другого рода, заязистого. Одну руку он в боки взял, а другою потрёпывал нервно перед собою к толпе:

– То-ва-ри-щи! Только такие безпрепятственные собрания представителей и могут довести сынов России до конца кровавой расправы! Старый режим делал из солдата безсловесное животное, убивал в нём сознание человеческого достоинства! Но события революции показывают, что убить солдата не удалось. Самый надёжный оплот власти был – косность и невежество народных масс. Но теперь вы прозрели! Нет у нас больше царя-предателя и нет его развращённого правительства! А его прислужники офицеры должны теперь сильно задуматься. Уже командующего нашей армии генерала Литвинова сняли – и так их и всех могут поснимать.

Узнал его Ярик! – как раз из их полка он и был, взводный 4-й роты. С выражением зубастой самоуверенной находки звонко-дерзко кричал толпе, иногда добавляя к чувствам и обе руки:

– Но не в железном кулаке, не в отдании чести будет спасение. Надо крепить наши солдатские ротные организации, мы только в них сильны!

Слушали с большим напряжением прихмуренных лиц, половины слов и связи их не понимая – но ожидая, что это – к их пользе говорится, помогает им прозреть себя обманутыми, какими себя и не ведали раньше.

До сих пор простоял Ярик в каком-то обомлении, в неразборе чувств, как на странном спектакле, в который, однако, не полагается вмешиваться. Но при вступлении этого язвительного подпрапорщика он одумался, что ведь заведут толпу куда угодно, её куда угодно заведут. Что он, офицер и командир роты, раз сюда попав, не должен оставаться безучастен! Однако – что он мог сделать? Лезть вот так же отталкивать и выступать? Балаган недостойный. Да он и не умел, и слова не подготовлены. Окрикнуть командно, перебить? Не к тону всего сборища, и не послушают, ещё худшее унижение.

Он – не один тут был, видел по краям ещё трёх-четырёх офицеров, тоже младших. И – никто не вмешивался. Положение их было общее – удавленное.

– Получшить питанию! – кричали меж тем, одобряя оратора.

– Даёшь скореича замиренье!

– Товарищи! – быстро улавливал и поворачивался молоденький подпрапорщик. – Но и мирное разрешение так просто не предвидится. Совет рабочих депутатов должен требовать от Временного правительства, что оно не ставит целью никаких завоеваний и контрибуций.

– Чего эт’ – трибуций? – не выдержал один лохматый солдат.

– Эт’ значит, – обернулся подпрапорщик, – после войны не платить, ну… налогов не платить.

– Налогов не платить! – наконец-то поняли и подхватились сразу в нескольких местах. – Это – хорошо! Это верно! Та-ак!

Высокий лихой унтер с презрительным видом соскочил вниз.

– Мы, конечно, войны не хотим! – вился подбодренный подпрапорщик. – Но мы и не можем так просто бросить окопы. Пусть и в Германии и в Австрии власть перейдёт в руки народа! Тогда мы сразу, все страны, сговоримся о мире. А пока этого не случится – всякий натиск наших врагов есть покушение на нашу свободу! И мы встретим врага грудью, под красным знаменем! И будем железной стеной стоять в окопах за нашу демократическую республику!

– Че-воо? Че-воо? – завыл голос, кажется уже слышанный, тот, что ссаживал патриотического унтера.

И, быстро растолкав несколько спин и легко взлетевши через вязку телеги, так что ноги взметнулись поверху, – рядом с подпрапорщиком и отводя его сильной рукой, – тяжело стукнулся ногами какой-то бешеный ефрейтор, вида переполошенного и злого.

– Че-во это? – кричал он уже сверху. И описал одной рукой косую дугу, как отрезал: – Ле-во-рюция – это значит делай, как народу надобно! А не как начальству! Эт’ значит делай каждый – что хошь!

И – страшен был он, полубезумный, над толпой, – страшно подумать, что вот именно этому да дать делать что хочешь. Пёрли из него сила и злость немеряные, а лицо у него было просто каторжанское.

– Что вы хиляетесь туды-сюды, не знаете, кого слушать? Поднимают крик, что не хотят подчиняться Вильгельму, имеют в виду достичь, чтоб солдат погибал для буржуазии, как раньше для царя. Чтобы все мы, кто ещё тут уцелел, – голову сложили.

– Так что? – крикнул ему снизу тот унтер-красавец, он и сейчас на полголовы ото всех выдавался: – Бросай оружие, и пусть немец русскую землю захватывает?

– Та-аких чудаков нет, – по-бычиному этот бешеный с телеги головой поводил. И снова вперился и, снова нагорячивая, – даже трясся от гнева, и так должно было из него выхлынуть: – А только эту русскую землю – прежде отдайте нам! У помещиков заберите – нам отдайте. У монастырей заберите – да нам! У уделов! А то – нашими животами больно щедры! Мол – до победы! Вишь, проливы кому-то нужны! А в мирное время они и так для всех открыты – так и воевать зачем? До победы! А там, глядишь, с теми англичанами сцепятся, али с французами, – и где она будет, победа? На кой же мы чёрт царя свергали? На кой чёрт нам война, давайте её кончать! Разбирайся с офицерьём, штык в землю, да айда домой!

Масса – так и захолонула! Не кричали ему «правильно», смотрели с разинутыми ртами: можно ли такое даже высказать? И что теперь случится?

А кто напугался – лошади! Или перекуснулись две соседних, или что-то им почудилось, – метнулись, лягнулись, – и там, где возки и санки стояли, – раздалось ржание, треск и скрип разъезда.

А из солдатской толпы отозвалось матюгами и гоготом. И кто-то кинулся разбирать, распутывать, догонять, и сама телега с ораторами тоже поехала, – смеялся митинг, и не досталось тому оголтелому продолжать.

В толпе тем временем пооборачивались в разные стороны, и соседи заметили рядом поручика.

И какой-то один молодой вихлястый солдат, скорей, что из штабной обслуги, вдруг засиял как знакомому – а незнакомый, и – пошёл к поручику походкой гоголиной, ещё издали протягивая руку:

– А, господин поручик! Здравия желаю!

Ярик был тронут его улыбкой – и свою руку протянул охотно. И жал его совсем не солдатско-мужицкую руку, с опозданием отметив насмешку, какая была и в его походке, и в выговоре.

Пожали, отпустили – тот ничего больше не имел сказать, но стоял, разглядывая и улыбаясь.

Тут другой солдат по соседству – смурной и с шишкой сбоку челюсти – увидал пожатье – и сам туда же, к праздничку, и свою сунул поручику жёсткую руку. И сквозь его глупый вид тоже засветилось удовольствие.

Что ж, Ярослав пожал охотно и эту – грубую, неухватную. Это ж и был наш русский воин и русский человек – и из какой чванной гордости Ярослав мог бы стыдиться рукопожатия с ним? Эта черта запрета всегда была искусственна.

И третий – заметил, подбежал, подскочил, чтоб не упустить. Весёлый, лихо провёл рукавом шинели по носу, хоть и нос сухой, – и руку свою выложил наперёд:

– Господин поручик? Дозвольте.

И принимая пожатие, тряс, тряс радостно, – и в радости его не было насмешки, как у первого.

А уж за ним сразу и несколько тянулось. Один – с винтовкою за спиной и торчащим наверх штыком, длинный вислоусый пожилой дядька, ничего не сказал.

И сразу за ним – цыгановатого типа пройда.

И – с усами свешенными, хохлацкого вида, самознатный.

И – пряча всё же дымящуюся цыгарку в левый рукав.

И – бородач простоватый, со ртом незапахнутым.

И – ещё, и ещё. Уже второй десяток.

Уже не вид, не выражения их различал Ярослав – а только их ладони жёсткие, бугорчатые, плоские, да крепкие схваты, иные как клещи.

И – жали, и – жали. Больше – молча, а кто приговаривал «господин поручик», а кто бормотал «ваше благородие».

И – шли, и – шли, как в церкви к кресту прикладываются, все по порядку.

И сам Ярослав как шёл сквозь эту череду жёстких притираний и схватов. Он шёл – не от растерянности, он шёл с добрым сердцем сперва – к этому нашему доброму мужику, которому так долго было отказываемо во всём. И поначалу он улыбался, как обычно сопровождают рукопожатие.

Но – не было конца этому потоку, всё шли – и кажется, некоторые по второму разу. И, больно наминая ему кисть, всё подходили –