расставлять рабочих, направлять, указывать, а каждый раз в виде ласковой просьбы: исполнят рабочие – хорошо, а не исполнят – ничего не поделаешь.
Пока в Петрограде ещё только готовились хоронить жертвы революции – а на петроградских заводах вот убили двух инженеров (и с десяток избили), – и чьи это будут теперь жертвы? Немало инженеров от угроз расплаты должны были скрыться и с заводов, и даже со своих квартир при заводах, так что только доверенные знают их места.
Группу Дмитриева выбрали – идти к властям, но: кто же были власти? Очевидно, заводами должно заниматься министерство промышленности и торговли. Но ещё очевиднее, что оно против рабочих волнений не решится действовать ни на вершок. Пошли советоваться к своему же брату Ободовскому, нашли его в военном министерстве, через коридоры, где щёлкали шпоры, скрипели сапоги. Вышел Ободовский с ними в проходную комнату. Нервное лицо Петра Акимыча было опалено деятельностью, очевидно и безсонницей, прямые короткие волосы, из светлых всё явнее седые, дыбко колебались.
Они все были не на месте: заводские работники, вот, почему-то в военном министерстве, а между тем заводское дело прогрохатывало к обрыву, как сорванная с троса вагонетка.
И Ободовский только и мог им подтвердить:
– Господа! Между нами, Временное правительство мало на что влияет и меньше всего на рабочие дела. Тут всё решает Исполнительный Комитет Совета. А там отделом труда заведует Гвоздев, вы, Михал Дмитрич, его знаете, – он разумный человек.
То есть искать управы на рабочих инженеры должны были у самих же рабочих?.. Новая свобода жала и потягивала, как неловкое платье.
Дмитриев позвонил Гвоздеву. Тот сразу обещал, что поставит их сообщение прямо на заседание Исполнительного Комитета. Но повестка дня перегруженная, когда удастся?
Пришлось звонить снова и снова. Не удалось ни в тот день, ни на следующий, и только сегодня обещали.
Переполненный Таврический дворец никак не ощутил входа троих инженеров. В большом зале стояло множество солдат, кричали временами «ура» и гремела марсельеза. Гвоздева нашли в маленькой комнате бокового крыла, где на стене от прошлого ещё не снят портрет чина в звездах, а бархатом обитые кресла перемежались с табуретками.
С осени не появилось в Гвоздеве никакой важности, а перед визитёрами он держался даже заботливо-суетливо. Прегустые соломенные волосы его, недлинно стриженные, колыхались на голове и были в перепуте, как пшеница в ветер.
Сидели и обсуждали, довольно потерянно. Из соглашения Совета с заводчиками выполняется только 8-часовой рабочий день, да и то почти не работают. По соглашению, не было права заводским комитетам вмешиваться в управление заводами – а они являются в конторы и начинают указывать.
Гвоздев в кручине упёрся на руку, свесил светлую косму – и поглядывал на инженеров детски-откровенно, как на самых своих.
– Ездили мы по заводам, – говорил, – и нас слушают не намного больше вас. Раскачали наших ребят как черти пьяные: что по теперешней поре за один день можно взять, чего, ино, и за десять лет не получишь. Да ведь и правда, – тут же и радовался изумлённо, – ведь о восьмичасовом дне двадцать лет бились зря – а тут в один день получили! Сколько из нас масла-то пожато, что скрывать!
И тут же вздыхал:
– Так и дальше, мол, хватай. Экакое свинство развели, ещё так никогда не распускались. Но должна совесть воротиться! Поиграют – должны ж образумиться, что ж мы – нéлюди?.. А солдатики – пропадай без снаряженья? Или – уж так погано все люди устроены?
Лицо его, с бровками малыми, разляпистым носом, было застигнутое.
– А Исполнительный Комитет – он как будто и не понимает. Ну, попробуйте их вы растрясти.
Дмитриев предложил: в некоторых полках теперь бывают совместные комитеты солдат и офицеров. Нельзя ли так же и на заводах: комитеты из рабочих и инженеров? Когда рабочих не толпа, а всего несколько человек за стол сядет, – они доступны объяснению, уговору.
– Можно, можно попробовать. – Но что-то затуманились простодушные глаза Гвоздева. – Вон, ещё как бы трамвай обратно не остановился.
Посланный вернулся с заседания, что, кажись, можно идти.
Пошли. Вслед за Гвоздевым вошли в большую комнату с ещё более неподходящей обстановкой: объёмистый диван у стены, золочёное трюмо, а посредине вокруг большого голого стола сидело человек двадцать штатских, ещё и стояли, среди них и несколько молодых солдат.
Депутацию инженеров ввели, но ещё не кончили другой вопрос: доспаривали, что хотя правительство и отменило армейскую присягу, но, как всегда, ограничивается полумерой. Что это – не полное признание ошибки. А где признание порочности самой идеи присяги? А как быть с частями, которые уже присягнули, – отменяется ли присяга? Нет! Правительство виновато – так пусть оно высечет само себя.
И штатский Дмитриев, кажется, понимал, что смысл говоримого был ужасен.
Если так расправлялись с армией, – кто поддержит заводскую дисциплину, несравнимо слабейшую?
Но более чем Дмитриев слышал, он невольно смотрел. Успел обежать два-три раза все лица, кто был к нему не затылками, да и другие временами переходили. И кроме пятка солдат, явственно в стороне, охватил, из кого же состоял Исполнительный Комитет. Что это собрание было никак не рабочее: уж рабочих-то Дмитриев видывал тысячи, он узнавал их на улице, отличая от городского обывательского потока. Но, хотя в пиджаках, а некоторые и при галстуках, – не было и привычно интеллигентных лиц. А скорей тянулся тот тип бездельных агитаторов, которые шалались вдоль заводских стен и разламывали заводскую жизнь, – только эти одеты прилично.
Кончили с присягой – Гвоздев собрался напомнить о своей депутации, но тут секретарь Исполкома, очень чистенький, с заострённостью лица вперёд, – заявил вне очереди о срочном важном вопросе, что к нему поступило чрезвычайно тревожное сообщение: на Васильевском острове распространяется погромная черносотенная литература.
Вот уж чего нельзя было и вообразить после трёх недель революции: чтобы кто-то кому-то решился сейчас передать или даже подержать в руке такую листовку. Но Исполнительный Комитет оживился, возмущённо загудел, заговорили сразу по несколько и друг ко другу. Никто, кажется, и не спросил: кто именно распространяет? в каких количествах? какую именно литературу? кому? Но все требовали решительных мер, а секретарь Капелинский и сам ничего точнее не знал и ничего более не хотел, как записали бы в протокол, чтоб этот вопрос выяснить и пресечь погромщиков.
А тем временем в дверь вошли несколько живописных матросов, с той особой дерзостью, которую им придаёт лихая форма. И сопровождающий их юркий штатский громко торжественно объявил:
– Товарищи! Депутация из Гельсингфорса!
И все сразу повернулись и осветились как бы восхищением перед вошедшими и перед их матросской свежестью. И была забыта инженерская депутация.
А матросы – тоже же не простые, а те горланы, какие две недели назад своими руками бросали за борт капитанов, – теперь отрывисто, смесью языка натурального и воспитанного газетками, заявляли. Что весь гельсингфорсский гарнизон поклялся добиваться демократической республики. Что очень их волнует вопрос о войне и мире и все высказываются против принятия присяги. Что они верят в мощную силу петроградского Совета Депутатов и ждут от него указаний. А с Временным правительством будут считаться лишь постольку, поскольку оно идёт за Исполнительным Комитетом. А для предотвращения дальнейших убийств офицеров необходимо, чтоб Исполнительный Комитет направлял работников и литературный материал.
И вообразил Дмитриев тот Гельсингфорс, где дальнейшая жизнь офицеров зависит от присылки «литературного» материала. И видел, с каким сочувствием здешние выползни следили за бодрой матросской речью. И потерял всякую надежду, что подробно выслушают его.
Но ошибся. Матросы кончили тем, что заговорили о 8-часовом рабочем дне – что он смущает матросско-солдатскую массу: почему рабочие добиваются себе одним только?
И так обсуждение как бы само собой обратилось к инженерской депутации. Матросы ушли, а Гвоздев пригласил Дмитриева говорить.
Дмитриев встал, напрягся, чтоб овладеть вниманием собрания, успеть сказать им всё главное, прежде чем его начнут перебивать или раздёргивать. Он помнил, держал в сборе все эти пункты, случаи, названия заводов, фамилии пострадавших, он сейчас только что повторял их Гвоздеву, он не сбился, – но при напряжённом виде этих странно откопанных людей, при наслушанном об армии и флоте, – говорил с безнадёжностью. Он уже понял, что ни в чём не успеет, и заводов не спасти.
Однако его слушали не прерывая и даже как будто с застенчивостью, будто он о чём-то запретном говорил. Или будто их уши не были подготовлены слышать о дезорганизации промышленности.
И никто не спешил отозваться.
Помянул Дмитриев и предполагаемые совместные комитеты инженеров и рабочих, уже не веря.
Члены Исполнительного Комитета невыразительно молчали. Не выступал и Гвоздев, опустивши пшеничный клок. Да ведь он с депутацией был как бы заодно.
Кто-то сказал: надо выпустить воззвание к рабочим. Во имя революции они должны порядок соблюдать.
Другой: а вот не надо было к работам приступать, пока не добились полного улучшения всех условий труда.
А крупный, рыжебородый, что всё стоял и ходил:
– И потребовать от разбежавшихся инженеров и мастеров немедленно приступить к работе.
Баритон его прозвучал безпощадно.
Тогда вступился Гвоздев тенорком: что стали с фронта всё чаще приезжать солдатские депутации, и все они недовольны, что заводы не работают, а учётные на них прячутся, а снарядов не дают. Так может – начать возить эти делегации по заводам?
Тут выпрыгнул маленький, острый, с войлочными волосами:
– Но это безпринципно, товарищ Гвоздев! Мы не можем выдвигать против рабочего класса крестьянство в шинелях! Мы не можем использовать отсталость крестьянской массы!
624
(Провинция и деревня, фрагменты)
* * *
Министр Некрасов срочной телеграммой отменил всю охрану железных дорог, кроме больших мостов. Везде, где местные комитеты сочтут железнодорожную полицию излишней, – откомандировать её на фронт, её обязанности без ущерба выполнят сами ж-д служащие и народная милиция, внесётся только больший порядок.
* * *
На Ижорском заводе после переворота рабочие устранили 38 инженеров и мастеров. При том постановили: сдать их всех в солдаты, а семьи чтоб очистили городские квартиры. Жалованье уплатить лишь по 9 марта, ни дня вперёд. (Некоторые из них служат на заводе 25 лет и больше.)
* * *
В Озёрах Коломенского уезда после переворота местные фабриканты пожертвовали 200 тысяч рублей на устройство пенсионной и ссудной касс для рабочих. Но рабочие вместо такого устройства порешили: разделить все деньги между собою поровну.
* * *
В станице Каменской, на Донце, толпа чернорабочих арестовала генерал-майора Макеева, хотя он и приветствовал революцию, и посадила его в одну камеру с уголовниками. Те издевались над ним и били.
* * *
В Томске народную демонстрацию и церемониальный марш проходящего гарнизона принимал на трибуне среди президиума – венгерский военнопленный Бела Кун.
* * *
Едва образовался в Екатеринбурге Комитет общественной безопасности, как туда повалили
