посетители с жалобами о совершённых кражах, о побоях мужа, с жалобами квартирантов на домохозяев и встречными, с просьбами о паспортах, о перенесении покойников в другую могилу. А врач Упоров пришёл с заявлением от проституток. В эти дни к екатеринбургским домам терпимости солдаты стояли в длинных вереницах, как обыватели за сахаром, и, по сведениям комитета, на каждую проститутку приходилось в сутки до 60 посещений – но протест от них пришёл не о том, а что они как свободные гражданки не желают больше подвергать себя врачебному осмотру.
* * *
Вслед за уголовниками изъявили желание освободиться из тюрьмы и идти на фронт также и воровки. Запросили Керенского – он распорядился отправлять воровок сестрами милосердия. Красный Крест пришёл в ужас, но первое время принимал.
* * *
В Москве излюбили стягиваться на постоянный митинг к памятнику Пушкина и памятнику Скобелева. С утра и до вечера кипит, только люди меняются. Ораторы взлезают по карнизам и выступам постаментов. Всех слушают жадно, а потом споры разбиваются по кучкам, кучки спорят внутри себя до крика, далеко выносятся неровные вспыхи голосов. В толпе – обыватели всех видов – и прилично одетые, и студенты, и простые мещане, бабы, и солдаты, и офицеры, кто с головой забинтованной, у кого рука на перевязи, солдат на двух костылях.
* * *
– Нам хоша б и рельс-бублику, только б царя хорошего!
* * *
В Мариуполе, как и во многих городах, без полиции по ночам стало неспокойно: выстрелы, ограбления. И стали жители устраивать неслыханную поквартальную самоохрану от босячья с окраин и от бродячих солдат: мужчины, кто с ружьём, кто с палкой, а то только со свистками, ходили патрулями вокруг своего квартала. Гимназистки перестали появляться на вечерних улицах.
Но мариупольцы радовали себя, что зато теперь война скоро кончится.
* * *
По железным дорогам – телеграф, и вблизи них быстро всё известно – даже в Приморской области, за 8000 вёрст от Петрограда. Но в глуши губерний, не то что дальних, а даже во Псковской, почти весь март ничего не знали. В таких местах держались и урядники, становые, а священники продолжали возглашать в службах царя.
В российских деревнях ещё неделями нависала темнота и непонятность. А там – уже раскисает, грязь, так что из дома в дом не пройти, не то что детям в школу.
* * *
Под Барнаулом в селе Зайцеве священник отказался признать новое правительство. В селе Ново-Шульбинском священник отказался служить молебен о благоденствии Временного правительства.
* * *
Местами в деревнях собирают в складчину копейки и посылают мужика в город – за газетой. Такую б газетину купить, где всё как след прописано. А может – и орателя какого заманит к ним.
Свой селянин привёл с безпроезжей дороги какого-то городского.
– Где поймал?
– Ехадчи по большаку. Сказывается бы што товаришшом.
– Кам-пания! Вешать бы этих сволочёв.
– Товарышш! Всё скажи, ничего от нас не утаивай: как там, в Питере, порешили?
* * *
Приехал к барину в Новгород-Северский крестьянин с хутора Лоски. Просит объяснить, что верного в слухах, какие ходят. А то – «царь помер, царевич видрикся вид престолу. В Петербургу збрали на престол Леворуцию, але вона ще малолитня, так ии бабушка правле. А та бабушка така погана баба: усэ бурчить та бреше, так ии прозвали Брешко-Брешковска».
* * *
Но вот заездили кой-где по деревням городские. Мол, земля должна быть в одну неделю отнята у помещиков и передана безземельным.
– А остатним шо ж? Шиш?
Приехали какие-то в солдатских шинелях:
– Громите, товарищи! Ничего вам не будет, мы – за народ!
Рвут телефонные провода из помещичьих имений.
А другие приезжают: собирайсь, выбирай ка-ми-те-ты. В кажном селе, в кажной волости должон быть ка-ми-тет. А сельских старост, волостных старшин – по шапке, сельских урядников – в шею.
* * *
В мелких деревнях Феодосийского уезда после переворота говорили крестьяне:
– Ото, мабуть, нас опять отдадут панам у неволю.
И этот слух, что восстановится крепостное право, широко раздался по Югу.
625
Московские адвокаты совещаются. – Как вести агитацию в народе.
В прошлое воскресенье адвокатское собрание растянулось почти на целый день: назначили его в час дня, не учтя, что в этот день Совет рабочих депутатов определил быть в Москве грандиозной демонстрации, празднику свободы. И демонстрация имела успех, особенно из-за весенней погоды, вся Москва была на улицах, и от сборных пунктов десятки тысяч стягивались к центру – молодёжь, женщины, штатские и солдаты без строя, то «отречёмся от старого мира», то «вихри враждебные», и масса красных плакатов и флагов, а с Арбатской площади и отдельная колонна евреев, – и всё это на Театральную площадь, море голов, не то что ехать, но пешком нигде не пройдёшь. С верхних этажей и с низко летящих аэропланов разбрасывали прокламации – «Свобода всему миру!», «Война до победного конца», потом появился Грузинов со штабом на лошадях, под колокольный звон. И от того всего на адвокатском собрании долго не было кворума: кто застрял на улицах, а кто и дома.
Корзнер потому особенно нервничал, что эти дни нужно было повсюду успевать быть: и на службе, и с клиентами, и вот здесь, на профессиональных совещаниях, и не пропускал же он заседаний Комитета общественных организаций.
– Между прочим, знаете, господа, к нам туда стал ходить писатель Бунин. Думает всё увековечить в художественном произведении.
И заседания одолевали – и никак же нельзя без них: сейчас чего-то не увидишь, не отзовёшься – потом не исправишь за тысячу лет. Конечно, время – не разглагольствований, а напряжённых дел. И сословие присяжных поверенных, острее других изнывавшее под гнётом старого режима и особенно ярко себя проявившее в защите лиц, гонимых за политические убеждения, – теперь должно возглавить процесс всеобщего разъяснения, стать авторитетными глашатаями гуманных начал среди взволнованного населения. Выбрали редакционную комиссию, туда вошёл и Корзнер, составить обращение от адвокатов к народу и войскам.
Поддержка Временного правительства народом была из задач первоочередных. Надо было организовать, наладить, чтобы изо всех мест посылали выражения доверия правительству. Надо было всюду разъяснять: кто подрывает Временное правительство – тот идёт против народной свободы. Смотрите, новые министры буквально не спят и не едят по недостатку времени, своим примером призывая и нас к сверхчеловеческой энергии.
Но Игельзон посмеивался:
– Ещё самой главной опасности, господа, вы не учитываете! Сейчас для революции самая большая опасность – это обыватель. За переворотом не успевают души, ущемлённые обывательщиной. Человек стоит в стороне от всей сложной мучительной борьбы, но рассуждать о ней – его обывательское право. Читает газеты – и чувствует себя судьёй русской революции. Что за мука, кому приходится в день встретить двух-трёх обывателей! Это существо, которое не может радоваться ничему возвышенному. Крылатой радости он противопоставляет свою крохотную обиду, головокружительным завоеваниям – булавочный укол неустройства. Если ему в манифестации отдавили мозоль – он кричит: вот какая она, ваша свобода! Как нам сделать, чтобы вместе с самодержавием исчез и обыватель?
Сейчас, когда надо работать с удвоенной энергией, верить, бороться, агитировать, – всё чаще появляются выпады с остро-опасным словечком «буржуазия». В Совете эти большевики кричали: «Не допустить буржуазию править городской думой!» На митинге в Лефортове один большевик заявил: «Буржуазия устроилась в Земгоре и уклоняется от воинской повинности!» Вот новый поворот – уже и Земгор им плох! Уже и лозунг республики их не устраивает! «Буржуи» – это буквально все, у кого белая манишка, интеллигентный вид.
Так внезапно возникла опасность молодой свободе совсем с неожиданной стороны. Пристально следили за этими симптомами. Симптомы входили и в их собственные дома. У Левашковичей прислуга уже выставила требования: светлую комнату, два часа перерыв на обед, два свободных дня в месяц, удвоенное жалованье плюс безпрепятственный приход гостей. Вот так они поняли свободу! А уступи – требованиям конца не будет. Деньги, допустим, можно добавить, – но разрушить собственную жизнь, распорядок и сделать из квартиры проходной двор? Выставляется харя.
Разделить ряды восставшей России – да это мечта клевретов старого режима, это и есть правая интрига. Вызвать междуусобицу – что может быть теперь желаннее для погромщиков? И вот путь: бросать самые крайние левые лозунги – и так разделить демократию. А дурачки-большевики клюют. Ясно, что это – всё та же черносотенная опасность, но выплывающая с левой стороны. Удобно! – ведь сейчас идёт бешеная скачка левых позиций. Теперь все стали левыми, левизна страшно подешевела. Кто воистину был левым при царском режиме – теперь не нуждается леветь, и выглядит как бы отсталым. А безответственные выглядят «ещё левей», – и перед ними уже тускнеет левизна сознательная.
Ах, досадно было тратить аргументы и усилия против ещё этой мнимой левой опасности, когда не добиты были главные тёмные силы! Хотя реакционные гнёзда, могущие сейчас организовать контрреволюцию, не открывались явно, но они безусловно своё роют и только ждут благоприятного момента. Уже были слухи, что в Витебске, Кишинёве, ещё где-то идут еврейские погромы, потом не подтвердились. Но защиту свобод надо спешить упрочить! (И когда же наконец будет издан акт о еврейском равноправии? чем объяснить такую медлительность, кто держит? И надо найти все корни убийства Йоллоса и Герценштейна!) А если оглядеться дальше: по провинциальным городкам что там сидят за общественные комитеты? Какие-нибудь совсем чуждые революции люди, и если схлынет столичный революционный напор – они ещё откроют своё истинное лицо. Там сидят и купцы, которые и сегодня называют евреев спекулянтами.
И в обстановке этих опасностей – как досадно, что они возникали и с той стороны, откуда бы им не возникать. Вот – проблема Совета рабочих депутатов. В опьянении своей силой он уже зарывается, будто он уже чуть не законодательная, чуть не исполнительная власть. Левое неразумие: снова разогревать революционную лаву и снова её разливать. Начинают кричать о «диктатуре пролетариата», чуть не о втором правительстве, – и так сами же от себя отшатывают общественные симпатии. Захватный явочный порядок был допустим по отношению к царю – но дикость, когда большевики проповедуют «явочный порядок» по отношению к Временному правительству. Агрессивный тон при малосознательных массах – это очень опасно. Грустно за неразумие России. На нашем знамени должны сиять закон и право.
Старый Шрейдер качал головой:
– Нет, господа. Не так всё просто. У русского человека природная любовь к безпорядку, и тут ничего нельзя прогнозировать. Культурный ход революции в этой стране под большими опасностями. Охлос, анархия и максимализм могут всё погубить. И винить их не приходится. Народ, который жил в рабстве целые века, не может стать в три недели свободным и выдержанным. А
