себе чувствовала редкий расцвет, здоровье, мобилизацию душевных сил, политического соображения (да почти же равняясь с Лениным! достойный его партнёр и в эпатажном выступлении в Таврическом) и жажду публичных выступлений – и полную же личную свободу в 45 лет (уже без Сани Шляпникова), сорок лет бабий век, но в сорок пять ягодка опять, некоторые товарищи с трудом соблюдают с тобой партийное хладнокровие.
Что Саня хорошо успел в марте – это вооружить рабочую гвардию. (А потом попал под трамвай, но, к счастью, не тяжело.) В последнюю дань ему послезавтра Коллонтай читает в университете лекцию: «Самооборона рабочего класса».
Пока что – эта самооборона уже началась на улицах. Но – недостаточно для победы, а вызвала отпорный гнев, берегись! И сегодня Александре Михайловне от Ленина – срочнейшее задание: спасать положение!! Идти на пленум Совета и там возглавить большевиков: Каменев – слишком академичен, он не боец, оттеснить и его, и группу питерских, Фёдорова, и быть главным оратором от нас. Вчера большой Совет показал, что он – огромная сила, и сегодня вся ситуация заостряется в нём. Хотя мы там – в утлом меньшинстве, но надо сделать невероятное усилие и повести за собой Совет. Категорически отбить все обвинения в стрельбе! Конечно, Исполком – безнадёжные оппортунисты, нам их пока не взять, но для масс и нет ИК, никто не разбирается, есть Совет. Взять его – и вся сила у нас. Вы прирождённый боец, и вы обаятельны, если не вы повернёте Совет, то и никто. Тактику – вы сообразите на месте. А если не удаётся – то надо просто сорвать собрание, не дать им нас заголосовать.
Послали своих захватывать скамейки ещё с пяти часов дня – чтобы большевикам сидеть вместе: так – дружней, плотней, шумней, быстро передавать решения, мгновенно реагировать. Меньшинство, если оно сплочено, – разрезает большинство, проходит через него насквозь.
К назначенным шести часам и Коллонтай пришла туда, села (под жакетку надела алую блузку, сверкают отвороты). А президиума – всё нет (и Каменева с ними). Значит, Исполком весь день торгуется с буржуазным правительством, жалкие робкие куклы.
Фёдоров недоволен, что отставлен, и другие питерские поварчивают. Но уже они Лениным укрощены.
Больше половины зала – в солдатских шинелях. Плохо, серое крестьянство задавливает рабочий класс.
Но и: мужскую толпу она не может не победить.
Нетерпеливо вертелась: когда же? Скорей бы! На больших часах зала уже семь – а головки всё нет, всё торгуются.
А на набережной, под окнами Морского корпуса, волнуется толпа, сошлось сюда несколько заводских колонн. (Это – мы поработали.) Всё те же грозные лозунги. Членам ИК придётся через это гудение пробираться да какие-то и объяснения снаружи дать. Всё – подействует на нервы, всё – надо использовать.
А две тысячи депутатов – хозяев России! – не кричали, не вызывали, не топали ногами – покорно переполняли зал, ждали своё возглавление. Масса…
Не сказать этого нигде вслух, но к классовой теории, но к диктатуре пролетариата надо сделать поправочку на яркие личности. Без группы ярких личностей никакая диктатура пролетариата ничего не потянет. И тревожный момент, что сейчас в головке большевиков ярких личностей – два с половиной и обчёлся. Остальные здесь в Петрограде – все серяги, нет лица.
Ну, разумеется, вот приедет Троцкий, это – пламя, это характер! Но если он к нам примкнёт. Ну, разумеется, Парвус, – но он уже германский. Ну, пожалуй, Бухарин да Радек, когда доедут. Ну, вот Раковский уже в Одессе. Ну, может быть, толк выйдет из Ногина. А больше ведь никого, всё исполнители, жуть! Маловато для России?..
Но вот – и головка ИК. Сюда пробирается Каменев, сейчас расскажет. А в президиум заходят неразлучные длинный Церетели и маленький Чхеидзе, прямо Пат и Паташон, молоканский лоб Скобелев и вся, вся соглашательская сволочь. Лица довольные. (Каменев сообщает: лакейский торг, Церетели сторговался с ними ещё утром, не знаю, почему не слали своей поправки весь день. Хотят заморочить Совет «большой победой» над правительством, а сами – лизать ему пятки.)
Начали – в двадцать минут восьмого.
Начал – Чхеидзе, слабым голосом, волоча уже непосильную председательскую должность. При встрече с министрами оказалось, что Временное правительство вкладывает в свою ноту то же содержание, как и мы в декларацию 14 марта.
Вот, получено необходимое разъяснение, его объявит товарищ Церетели.
И – поднимается социалистический князь. Как быстро он возвысился в главу всего Совета, едва воротясь из Сибири. Он – опасен: тем, что приятен наружностью, голосом, и говорит и мыслит ясно, и впечатление искренное. (Он искренен и есть, он – искренно заблудился.) Но – и не слишком опасен, Ленин не считает его вождём: нет в нём борцовской хватки. Если схватиться насмерть – он не устоит.
А сейчас он вот как: вопрос о мире должен быть поставлен в международном масштабе, его не решить силами одной русской демократии. (Это мы знаем, и согласны.) Мы рассчитывали, что наш отказ от аннексий вызовет встречное движение мировой демократии. Когда была обнародована нота Временного правительства, мы с тревогой прочли формулу «борьба до решительной победы» – известную формулу империалистической политики, которая означает войну до безконечности. Но каждая неясность – удар по демократии. Временное правительство ответило нам, что дело только в неудачной формулировке. (Ах, шкуры цензовые!) Тогда мы потребовали издать разъяснение, чтобы поставить все точки над «и». (И что поняли, князь, депутаты в этом «и», и сколько точек?) И вот сегодня правительство прислало нам разъяснение, которое будет передано и послам держав.
Уклончивый лепет перепуганного правительства, отписались ничтожной бумажкой. Тут бы и пугать их дальше, но Церетели, конечно, спешит объявить «разъяснение» успехом Совета.
И вот, мол, конфликт, который мог бы произойти, устранён. (А – про наши колонны? молчит, отметим.) Таким образом, правительство не порвало с демократией, оно доказало, что заслуживает нашей поддержки. Если бы Временное правительство действовало под влиянием буржуазии – тогда мы должны были бы взять власть в свои руки, хотя мы сейчас к этому ещё не созрели. Нет больше поводов подозревать правительство, оно с народом. Вот – Разъяснение. Это начало международного обсуждения отказа от насильственных захватов. Когда и другие государства пойдут по нашему пути, то мы и приблизимся к миру. Временное правительство будет продолжать оставаться у власти, а мы, поддерживая его, будем действовать заражающе на пролетариат других стран. (Какая чушь! Сколько таких утончённых буржуазных подголосков пришлось выслушивать в Европе – а вот они уже и у нас есть.) И вот, для нашего собрания – резолюция, читает. (Та же уклончивость, выложенная другими фразами. Потерпев позорное поражение – изображают победой.) Горячо приветствуем митинги и демонстрации пролетариата (которые сами же останавливали изо всех сил). Западные правительства теперь поставлены в необходимость высказаться перед лицом своих демократий… (Лови ветер!) И в конце, от себя: это – наше великое завоевание, поздравляет Совет с победой.
И – какая овация! какая овация! Бедные обмороченные массы… Да, бой сегодня будет отчаянный.
А президиум – явно трусит.
Вторым оратором – соглашатели выпускают Станкевича. Кажется, у них это уже съезженная пара. Станкевич – не гонится очаровать слушателя, но – военный вид, но – строгие простые фразы, в каком-то отношении он даже опасней.
Он, видите ли, и вчера говорил, что это всё – недоразумение. Инцидент исчерпан, но он показал, что мы неустойчивы: из-за того что правительство не нашло подходящих слов, у нас пропало два драгоценных рабочих дня. Мы, члены ИК, думали, что рабочие считаются со своими органами, а полки и рабочие выступили помимо нас. (Ага! довольно жалкая позиция! – и чем дальше, тем больше сорвётесь.) Но мы сможем повести вас к победе, когда вся демократия будет согласована и сплочена, – поэтому слушайте нас. Лозунг «долой Временное правительство» возник без нашего разрешения. (Но – не говорит от кого!) Применить силу можно, но когда есть организация. (Вот это верно.) И как мы можем свергать Временное правительство, если мы – только Петроград? Но нам нужна более твёрдая власть, да, и лозунг завтрашнего дня: социалистам войти в министерство. (Начиная с Мильерана, этой дорожкой вы все и кончаете, ничего умней не придумаете.)
Тут выскочил эсер Шапиро, довольно лихой, и говорил не в масть президиуму. Если бы правительство было наше, оно б уже 14 марта обратилось к иностранным державам с нашим Манифестом. А раз не сделали – значит не наши. Хотя и выдвинуты революцией – а цензовые. Правительство ведёт дело к контрреволюции, Гучков уволил только 60 генералов, а их полторы тысячи.
И Чернов призывал к спокойствию. (В пику и Чернову, молодец.) Но если мы окажемся в хвосте – нас многие покинут. Необходимы революционные действия – и их нельзя откладывать! Вот, например, фронт решил перевести Николая II в крепость, он был преступным царём, а почему сидит во дворце? Народ требует знать, для чего он воюет, кто настоящий враг? (Да молодцы такие эсеры, надо у них поддерживать крайних. А то сегодня в эсеры записывается уже каждый извозчик.) Большинство знает, что эта война – для промышленников, а Германия России не враг. Мы должны сделать перетасовку, особенно Милюкова и Гучкова, чем скорей уйдут – тем лучше!
Видимо, в президиуме произошло недоразумение, перегибались и шушукались. Наверно, Шапиро записался фуксом, думали, что он от всей эсеровской фракции. Теперь выпустили – точно от фракции. Этот – уже приглаженный: хотя партия эсеров и стоит за революционные методы, но головы у населения должны оставаться на плечах. Спокойствие – прежде всего, захват власти сейчас преждевременен. Совет должен войти в сношения с социалистами других стран, чтоб и они там тоже отказались от аннексий и контрибуций.
Ну, очередь большевиков. Коллонтай решила: пусть сперва выступит Каменев, подшептала ему последние импульсы, и не оправдываться в стрельбе, ни слова о ней, может так и замнётся. А сама намечала, в громовое развитие, выступить позже, под конец – важней.
Каменев начинает правильно, но в слишком спокойном тоне, так не захватить массу:
– Я думаю, что нота и всё, что разыгралось вокруг, не может быть исчерпано изданием новой бумажки, которой хотят усыпить бдительность революционеров. Правительство бросило вызов демократии, и я хочу знать: как оно осмелилось это сделать?
Всё – верно, но нет огня, порыва, а без огня не побеждают и верные мысли. Зал – не захвачен, нет, переливчатый голос Церетели и командная точность Станкевича убеждали их больше, чем сибаритская манера Льва Борисовича:
– Проявилась классовая психология правительства, но ответственность падает и на нас, раз мы позволили такую ноту опубликовать. Какой эффект это произвело за границей?
