переходах подпоручик улучил сесть рядом с Ксеньей, и она утеряла летучесть, подвижность, так и осталась на этом стуле, так и осталась, и никуда не шла, куда звали.
В компании было барышень семь – а он не отходил от неё.
Под общий шум разговаривали – и очень нестеснённо. Да прежде всего открылось, что они – близкие земляки: он – невдали от станции Нагутской, и мимо Кубанской сколько ездил, – а наш дом из поезда видно, когда проезжаешь, короткий миг. Земляки – и значит, степняки. (И значит – мужики…) И сразу: её кубанская печенежская глушь – не стала постыдной, непоминаемой. Ставропольская степь – вдруг щедро соединила их, отделяя от московской компании, Саня стал рассказывать, как работал в хозяйстве у отца, и Ксенья постеснялась, что сама-то не работает, на всём готовом, – но вот будет, будет работать! И агрономию – он очень одобрил. А из оброненных фраз поняв их богатый быт – тоже принял неосудительно.
И как-то сразу так много и чётко вмещалось в голову – Ксенья всё слышала до слова, и понимала до подробности, и отвечала разумно, правильно, – а в груди её бил и бил тот открывшийся фонтан радости! буйной радости! И – почему? Простой разговор, простое рукопожатие знакомства (а рука всё чувствует, как будто так и осталась вложенной в его руку!), – ещё ничего не случилось, но счастье уже в том, что встретились, – и этого не отменить! не отменить!!
А самое удивительное, что при этой случайности встречи Ксенья чувствовала себя такой свободной, как никогда! Ощущение – простой, не пугающей, а как бы давно знакомой близости с ним. Дивное состояние!
И вдруг: страх за него, что он сейчас как-нибудь не так себя проявит? и всё разрушит?
Но: нет! нет! С каждой его фразой – нет! этого не может произойти!
Подумать! – и год перед войной учились тут оба в Москве – и не встретились.
И что-то о фронте. Голос глуховатый. Рассказывает неторопливо. Пшеничные усы, небольшие. Губы совсем не жёсткие. Мягкие пшеничные волосы – богатые волосы! – укладисто лежат над высоким чистым лбом.
Так забылись, отделились от компании – уже стали их покалывать шутками. И правда: Ксенья не всех могла бы перечесть, кто сейчас тут был, – она не успела даже вместить! Увы, надо было оторваться.
Но и на расстоянии, что бы ни делалось – игра в шарады, игра с беготнёй и пересаживанием со стула на стул, чай с бутербродами, парные танцы под пианино, – Ксенья всё время видела, ощущала его издали. И знала верно, что и он занят только ею, так же не вглядевшись сколько надо в остальных.
Танцевать он не стал, сослался, что на фронте отвык, – но такая взрывчатая, отчаянная весёлость всё больше наполняла Ксенью, что она придумала, объявила: сейчас будет танцевать соло! – хотя без костюма.
Похлопали, расселись. Со студентом у пианино поискали чардаш, нашли. И Ксенья пошла-пошла-пошла в танце! – да Боже мой, танец – это лучшая мысль! из прямых выражений красоты! (А Саня стоит у косяка двери и глядит неотрывно.) И как легко! Танец – известный тебе, отлично разученный, те же движенья и всплески рук, ног, только слишком просторна юбка-клёш, и тот же жаркий ритм, как всегда, – но нет, это особенный, единственный в жизни танец! Уже уловила она в нём медлительность, оглядчивость – но этим танцем всё взрывала и приводила в кружение. Пусть, пусть ему передастся! И даже в бешеных движениях, на мелькý, успевала видеть, как он выдвинулся.
Навстречу Будущему!
Нашему?..
Вот уж не вспомнила, какая была наработанная и как ноги не тащили к вечеру. Вот счастье, что рванулась на вечеринку!
И – времени не замечала весь вечер, откуда одиннадцать часов? – уже расходились.
Не усумнилась: он конечно будет её провожать.
И конечно провожал.
Вечеринка прокрутилась как сон: всех ли заметила? со всеми ли попрощалась?
Поехали на извозчике – по Покровке, через Варваринскую площадь, по Москворецкой, Софийской набережным, – и все эти места теперь будут их первые общие московские места. И при поворотах извозчика полная луна с большой высоты щедро светила им то слева, то приветственно спереди, то снова слева, иногда скрываясь за близкими высокими зданиями, а то через реку напротив, – и всё это осталось как единое плавное счастливое проплытие под луной, при первеньких листочках на деревьях, – и всё время хорошо было видно его лицо – эта особая чистота выражения, и в медленной речи настойчивое струение к чистому, совсем нет в нём грубости.
И при всей перебудораженности Ксенья отчётливо понимала их разговор (хоть весь теперь повторить, фразу за фразой) – и ещё успевала почувствовать неожиданное и забытое освобождение: какая ты есть, со всей твоей кубанской простотой, та и хороша, ни в чём не надо ни малой роли и притворства.
Не холодно и ночью, лужицы не замерзают.
Сошли с извозчика у ворот, постояли в лунной полутени – он сейчас же предложил встретиться завтра, и конечно Ксенья согласилась, даже не вспоминая, чтó там у неё завтра.
И – руку её двумя своими как бы с выражением и с задержкою сжал.
Ей уже и к хозяйкам нельзя было позднее, чтобы не сердились.
Сперва у зеркала: какая я сегодня была? каким он видел моё лицо? глаза? вот так и сияли?
Но – какая радость! невесомость! И на что в комнате ни взглянь – как сияет.
Единственный недостаток: Исаакий Филиппович, это совсем не красиво.
Но – и Томчак не находка.
Он – православный, и серьёзно. (И – будем, конечно, венчаться.)
Сколько читано любовных историй! И сколько бывает жестоких ошибок, случайностей, непониманий, через которые не объясниться? Вот Гамсун: у него любовь – всегда нервная, мучительная, всегда – борьба мужчины с женщиной, преследование и добывание, один стремится к другому, а тот прочь, но если второй обернётся взаимно – первый тотчас охладевает. Как будто: счастливой взаимной любви на земле вообще не бывает?
Но это – не так! Это было бы невозможно и чудовищно! Ксенья всем нутром предчувствовала иную любовь: полюбив, не бороться.
Впрочем и у Гамсуна: «любовь – это золотое свечение крови». Да!!
Вермонт 1986
Примечания
1 Кто сказал «А», должен сказать и «Б» (нем.).
2 По собственному побуждению (лат.).
3 Жребий брошен (лат.).
4 пугало (франц.)
5 от начала порочная (лат.)
