в поезде, и в море, когда сразу же погнался за «Бреслау». Писал ей и о задачах своих, и что нашёл во флоте, и как мечтает её увидеть. И потом – почтовые письма обеим, и оказией через морской штаб, и всегда – одно тонкое и одно толстое. И отвечала Аня, что живёт от письма до письма, как во сне, и не думая ни о чём больше.
Осенью Софья Фёдоровна с сыном Ростиславом переехала в Севастополь. А мужа Анны Васильевны перевели в Ревель, и теперь они там.
Ко дню именин её в феврале он заказал ей в Ревеле по телеграфу корзину ландышей.
И сама Аня – как эти ландыши. Эта нежная её воздушность, её колокольчатый смех – вытягивали нити из сердца.
И – страх, и – страсть: разломать сразу две семьи. Двух сыновей лишить отцов (ибо каждый должен остаться при матери). Лишиться Славушки, а принять её сына.
И – не казалось невозможным!
И – даже на волнах революции.
И для этого – броситься в Ревель сейчас!
Но – его ждал Черноморский флот. На шатком перевесе. Где день без Командующего может стать катастрофой. А завтра утром приедет Алексеев. Ещё один бой за Константинополь.
А может быть, увидев этих эфемерных министров, соединённых в заседании, – можно убедить их соединённо? Босфорская стрела, уже отлитая, торчала из груди.
ДОКУМЕНТЫ – 14
19 апреля
ПОСОЛ В БЕРНЕ РОМБЕРГ —
В ГЕРМАНСКОЕ МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
250 русских эмигрантов просят понизить стоимость билета, назначить умеренную общую сумму за весь специальный поезд.
19 апреля
МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ – ПОСЛУ РОМБЕРГУ
Просьба установить, какую долю издержек должно будет понести министерство иностранных дел.
42
Политические младенцы? – Как расслоилось русское офицерство. – Обстановка в Ставке. Воротынцев в первомайском шествии. – Дома. Именины?
Да в руки бы не брал Воротынцев этих газет, если бы не теперь, когда они стали наиболее мерзкими, – в них-то и содержались все главные гнусные новости, без которых не шагнёшь. Сегодня не разбираться в политике стало – как брести бы боевым полем, не зная свойств огневого оружия. И на этом незнакомом поле надо было освоиться и действовать.
Одна левая газета хлёстко назвала офицеров – «политическими младенцами».
И ведь – верно.
Хотя воистину политические младенцы – это правительственные ораторы да петроградские журналисты: как же они рассчитывают, что «от революции воспылает боевой дух»? Сами же разваливают страну – и сами же безумно толкают Армию воевать и дальше.
Вчера опубликовано создание «полковых судов», теперь это они будут решать – наказывать или не наказывать солдата за то, что ушёл с поста, потерял оружие, не выполнил приказа. А вон уже один полк публиковал, чтобы дезертиры, поступившие на службу в другие части, хотя бы сообщили в свой полк!..
Да – оставалось ли само время? – спасти Армию.
Съездить в Минск к Гурко – пока не сложилась командировка, не вышло. Да у него там, вот, неделю бушевал несуразный фронтовой съезд депутатов, и, судя по газетам, Гурко не раз был занят им.
Ещё от ужасного первомартовского дня в Москве появилось у Воротынцева впечатление, что русское офицерство – вдруг переменилось от одного обруба: как будто мигом утеряли и блеск, и ту буйную лихость, отчаянную самоотверженность, и самые лихие офицеры внезапно превратились в мокрых куриц. Это – и на себе, и на многих, и оно подтверждалось дальше.
Больше всего подкосила офицеров внезапная и не ожидавшаяся ими вражда от солдат. Те прежние безответные и на всё готовные солдаты – как же они переменились! Эта даже непримиримость, эта даже ненависть к офицерам, которой никогда не знали раньше, – казалась чудовищной: откуда?! Мы воюем третий год рядом, нас уравнивает смерть, – так откуда же? Поздним сознанием осеняло: они видят в нас, и не первый век, – бар! и этого одного уже не могут нам простить никогда. Баре в военной форме – и ещё загоняют продолжать войну. И в офицерских головах, как модно сейчас, неспуста встают исторические картины: как шли по Франции ревущие народные толпы и несли на пиках головы дворян… Как с моста бросали в Рону аристократов… (А – какие тут баре? Дворянство уже десятилетиями отклонялось от военной службы, кроме гвардии, – не столько-то дворян в офицерстве. В Верховном Главнокомандовании, на фронтах, на армиях – почти одни разночинцы, и – ни одной знаменитой дворянской фамилии. Но – не прощалось за прежнее теперь ничто никому.)
А если не солдатская вражда, не всегда вражда, то недоверие – сплошь, и с каждой неделей сильней. И служба офицера становится сплошное мучение. Уже и офицеры теперь настолько не верят солдатам, что боятся идти с ними в атаку: застрелят.
Воротынцев не упускал случая поговорить с проезжими, приезжими из частей офицерами. Собрать их настроения от обстановки, сменной ко дню ото дня.
И поправилось его впечатление так: нет, не подавлено, не погибло офицерство разом всё, но – раскололось. Единого императорского офицерства – вот за эти месяцы больше не стало.
Одни – уже примирились со всем новым положением, готовы к французской республике. На вопрос тёмного солдата: «А как же без царя будем, ваше благородие?» – «Ничего, перемелется – мука будет. Теперь – Временное правительство». Нельзя отрываться от солдат, и, мол, не все революционные действия так плохи. Революция произошла и кончилась, мы, офицеры, не противодействовали ей, – но теперь надо же вернуться к боевой службе! И бросаются в комитеты, спасать армию через них. И отшатываются: погубят они и армию и Россию! «Да ни в каких армиях никогда не было комитетов, что за мурья?» – «Нет, в армии Кромвеля был целый парламент, и тем не менее он громил короля!» (В иных частях ни один офицер не хочет идти в комитет, и безсовестно выбирают того, кто сейчас в отпуску, ему не отвертеться.) Другие, «старики», безповоротно замкнувшиеся от бушующего кабака: гибнет, так пусть гибнет. И – потерявшие дух, с лихорадочным переходом от скоротечного возбуждения к длительной подавленности. И такие: наш долг – выше обид, выше клевет и оскорблений, за офицером остаётся право быть убитым в бою, и его никто не отнимет. И – туполобые: проявлять прежнюю власть в полной мере, ни в чём не меняться. Костенеют за войну до победы – и попадают в наибольшую ненависть у солдат. (Их – и устраняют первыми, а средь них много верных служак.) А среди новых прапорщиков есть вознесшиеся недоучки, хамовато-грубые к солдатам, – и их развязность перекладывается наслоем вражды на наши погоны. И ещё – ловкачи и дрянь, кто лезет наверх, льстиво ухаживая за солдатами, сами митингуют, и бывают вреднее комитетчиков-солдат.
Но встретил Воротынцев и таких офицеров, кто не шатался истерически и готов был жизнь положить – да не в строю, а вот – против этой новой погибели. Из десяти офицеров – двое по крайней мере были такие.
Только – где? Только – как?
Два-три таких офицера, на всё готовых, кажется нашлись и среди ставочных, из управления артиллерии и управления инженерных войск. А вообще-то, ставочные теперь видели спасение, вот, в создании Офицерского союза. Три дня назад разослали воззвание о созыве съезда. И в нём униженно оправдывались, почему офицерский съезд будет отдельно от солдат: не потому, о боже, не потому конечно, что у офицеров свои особые или тайные интересы, а потому, что революционное офицерство не хочет отрывать революционных солдат от их товарищей рабочих, с которыми вместе у них будет свой съезд депутатов, вот скоро. Но голос офицерства, заранее обещают устроители, будет демократическим. (А в Петрограде тоже готовили съезд офицеров, свой, и тоже на начало мая, но там даже не фронтовики будут, а засилие тыла и революционных прапорщиков.)
Понятно, что в Ставке, за письменным столом, не имея своей части, – ещё легче всего. Но был и тут свой «объединённый» (солдатско-офицерский) комитет, в котором, конечно, диктовали писари и ставочная прислуга. Постановил комитет: снять с должности коменданта главной квартиры, генерала, – и Алексеев с Деникиным не могли его отстоять: грозили его иначе арестовать, и сам комендант со страху отпросился с поста. Комитет всё более вмешивался в местные ставочные назначения, внутреннюю службу (отменил противоаэропланные посты – прилетай, немец, и бомби), развешивал по стенам оскорбительные постановления.
Да уже простая охрана не справлялась, часовые штаба не удерживали прущую, любопытную развязную мразь. Уже в самих штабных зданиях стали появляться – комитетские? советские? – военноодетые или штатские рожи, которые безцельно бродили по коридорам, не выказывая внимания чинам Ставки, или, напротив, вламывались даже в служебные комнаты, без спроса садились и предъявляли какие-то абсурдные жалобы, требования или даже проекты, как вести войну. И ведь не выставишь этих наглецов в шею – сразу будешь «контрреволюционер». Месячный арест офицеров из штаба походного атамана многих тут напугал в Ставке.
И такое унылое чувство охватывало офицеров – к самим себе. К своему ничтожеству. К своему падению.
И ещё вчера особенно унизительно попал Воротынцев. Насколько он радовался, что удачно обминул присягу Временному правительству, так и не присягал с тех пор, – настолько вчера его уловили: он проморгал, хоть и читал газеты, что 18 апреля, вторник, рядовой день, – оказывается, он же великий пролетарский международный праздник. Ходили комитетчики по комнатам и кого заставали даже из штаб-офицеров и даже генералов – выгоняли на демонстрацию. И в нестройной разболтанной колонне манифестантов с красным флагом, с плакатами, офицеры и солдаты с оркестром (иногда «интернационал», остальное время марсельеза), – поплелись ставочные начальники как побитые на митинг. К этой же колонне присоединились и могилёвские военнопленные – немцы и австрийцы, братались с русскими солдатами, а может быть, и с офицерами (каково союзным миссиям наблюдать из окон? – а ведь всё ещё не понимают!). Митингом распоряжался подпрапорщик, а речи были – для овечьих ушей. И кувыркались под облаками лётчики в мёртвых петлях – и сбрасывали наземь красные ленты.
И первые минуты, как его поволокли на эту мутную процедуру, Воротынцев испытал унижение, какого не знавал никогда. Но вдруг, с каких-то шагов в этом шествии – ощутил как освобождение от собственного тела: жалкая полковничья фигура, поплетшаяся вослед военнопленным, это был будто не он, а сам он – взвесился где-то выше в воздухе, и плыл над этим пьяным шествием, и потом без усилия держался поверх этого балагана, выше себя самого роста на три, – и не брезгливость, и не ненависть испытывал к этим безумцам: это были – глупые, слепые актёры, изневольно игравшие безсмысленную пьесу, за которую и они все будут платить, как и мы все
