с Мариинской площади ушли, но площадь нисколько не успокоилась, напротив. Остались тут все взбудораженные, кто набрались при войсках, и начатый митинг с первомайской трибунки перед дворцом уже не утихал: всё время густилось несколько сотен слушателей вокруг – и на помосте сменялись ораторы самые пёстрые, держась для верности за рейку, прибитую как перила. И в тон тому, как больше всего спорили о войне, – кружились в вечереющем солнце перед дворцом голуби, голуби, всё менее находя себе тут покоя и свободного места на мостовой, тревожно воркотали, усеивали края гипсовых ваз при крыльце, ущерблённых февральской стрельбой.
Солдаты, которые порознь, не во власти своих вожаков и плакатов, – сплошь разумно рассуждали: «Конечно, войну никак бросать нельзя, мы всегда за победу».
Но за эти часы не только по соседству – весь город уже знал о войсковом выходе на площадь, и с разных концов вливались сюда люди стайками. Ушли полки – но тут возмещались петроградским жителем всех возрастов и одежд, – и уже снова площадь заливали тысячи, из края в край ничего не слышно, и там и сям образовывались свои группки и возвышались свои ораторы – кто на выкаченной бочке, принесенном табурете, кто на козлах пролётки терпеливого извозчика, а кто половчей – и взлезая по фонарным столбам.
И от кучки до кучки и дальше по площади, за спиной облегчённо-грациозного Николая I, прокатывались только «ура» и «долой», «ура» и «долой» – а сами страстные доводы гасли там накоротке.
Это был незапамятно небывалый самочинный народный мирный сбор: в февральские морозы больше бегали, глядели, поджигали и тушили, или тащили людей, вещи. Сегодня не было у толпы ни дирижёра, ни вожака, ни возглавителя – но один-то возглавитель мысленно реял постоянно перед всеми жителями революционной России: конечно Керенский! Вот ему бы тут сейчас появиться с увлекательным словом! И вот за ним бы сейчас все повалили согласным валом!
И из ближней ко дворцу толпы составили делегацию из офицера, студента, двух штатских: идти во дворец, узнать, где Керенский, телефонировать ему, звать его срочно! Даже удивительно было, что он до сих пор не появился сам.
Сменилось на трибуне ещё два оратора, и спорили внизу по соседству, в толпе. Да из военных никто не высказывался против войны, а только против министерских тайн и за ясность целей, зато уж штатские и дамы все были за войну до решительного победного конца. Уж таков становился на площади состав толпы, что и спора настоящего не было, а всё больше за правительство. И очень жалели Милюкова, подвергшегося такой несправедливой атаке.
Вернулась депутация из дворца, и офицер, поднявшись на помост, объявил: Керенский – тяжело заболел, лежит в постели, на митинг приехать не может. Но просит граждан сохранять спокойствие и верить, что Временное правительство стоит на страже свободы. Наш дорогой министр передаёт всем собравшимся – привет!
Большое разочарование, хотя и доля очарования от дорогого министра.
За эти часы уже не первая депутация ходила от толпы во дворец – звать выйти Милюкова, или князя Львова, или кого-либо, кого-либо из министров. И как досадно: вопреки всеобщему представлению, что Мариинский дворец – резиденция правительства, – за весь день ни один министр в нём не появился.
Около шести часов вечера с Морской вышла новая солдатская колонна, без музыки и без оружия. Нестройно пели марсельезу, перестали. Это оказался опоздавший к сбору батальонов – Павловский. Он шёл почти без единого офицера и довольно расхлябанно. Впереди несли «Долой захватную политику Милюкова!», «Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!».
Пришёл – а ему на площади уже и места нет, так залито. Всё же нашёл, стал боком ко дворцу. И настолько не было вида военного строя, что публика легко к нему притискивалась и спрашивала:
зачем пришли? и почему им нота Милюкова не нравится? и неужели они хотят отдать Россию немцам? Павловцы отвечали нескладно. Отдать немцам? – никак, никто не хочет. Чего в этой ноте? – ни один разумно не ответил. А что такое «аннексии»? – ни единый не знал.
А с трибунки не успевали выступать. Взобрался маленький, лет сорока, почти горбатый, Алексинский, бывший член 2-й Государственной Думы, и больше к павловцам:
– Я только что прибыл из Франции. Я видел ту радость, которая охватила французскую демократию в дни нашего переворота. Рабочие говорили: «Теперь мы спокойны, ваше дело в верных руках». А если б они увидели сегодняшнюю картину на этой площади? Такого удара от русской демократии они не могли ждать. Как же могут русские солдаты идти под такими лозунгами? Позор и тем, кто приходил, и ещё больше тем, кто их приводил! Но я надеюсь, что этот тяжёлый кошмар скоро рассеется. Надо думать не только о себе, но и о судьбах мира. Ваши сердца от революции должны стать гранитными! Я призываю вас к национальной чести! Вот вы поёте марсельезу – а какое право вы имеете её петь, если пойдёте против Франции?
Гражданская толпа всё время шумно одобряла Алексинского. А выступил большевик, что нельзя Алексинскому доверять, он печатается в буржуазных газетах, – не имел успеха, согнали его свистом.
Хмуро, диковато постоял Павловский батальон меньше часа, видно, что опоздал к именинам, – и сконфуженные вожаки увели его той же дорогой, без марсельезы.
На площади передавали, что из Демидова переулка подходил ещё и отряд Егерского батальона – но какие-то юнкера с винтовками перегородили переулок и не пустили их.
– Сила штыков – на стороне революционной армии! Мы все – на стороне Совета рабочих депутатов. И пусть объявят тайные договоры, заключённые Николаем Кровавым!
Офицер! – и не поперхнётся. Свистом и криками согнали его.
А взобрался инвалид – и сердечно призывал к защите родины. И ему сильно рукоплескали, кричали «ура».
Ни одной воинской колонны больше не осталось, а солдат в толпе было много, но все – за родину.
Всё это было так необычно в России: никем не собранная многотысячная толпа, свободная трибуна и полная воля говорить что хочешь, в любую сторону.
Но больше того: здесь, сейчас, к людям вернулась привычка февральских дней: незнакомые легко разговаривали как самые знакомые, горячо друг ко другу, и как же понимая друг друга:
– Свободу слова они поняли как свободу натравливания!
– Какая-то духовная эпидемия! Самодовольные фанатики бросают в массу ядовитые семена – а ведь это пахнет междуусобицей!
– Возгласили и дали свободу каждому, и каждый упивается – и возникло равнодушие к судьбе Целого, к родине!
– Ах, господа, это всё идёт ещё от Александра Третьего, это он виновник всех наших несчастий. Он всегда всему давал задний ход, и так пошло на 35 лет. Нам никогда не давали организовать народ, и поэтому, как только рухнула полиция, – мы стоим перед анархией.
А между тем солнце, полого забирая к северу, закатывалось, кончался и долгий северный вечер, хоть весенний, но прохладный. Ветер стихал.
А министров не могли ни увидеть, ни дозваться, – где же они? Дружелюбная толпа ждала объединения, возглавления – а не было его.
Тут показалась новая манифестация, мимо Исаакия и сюда. Приблизилась, на плакатах разобрали: против Временного правительства, и мир без аннексий, и даже «через Циммервальд к социализму», – и Мариинская площадь встретила их враждебными возгласами.
Это оказались василеостровские рабочие – Симменс-Гальске, Шукерт и Кабельный. Они всё же нашли место, остановились, не опуская своих плакатов. Но с трибунки неслось:
– …хотят омрачить нашу новорожденную свободу безумным своеволием! Это стыд наш и позор – «братание»! С кем братаются? С теми, кто в концентрационных лагерях морит голодом наших солдат? Кто душит нас ядовитыми газами? Кто отрёкся от демократических идеалов? Ну пусть братаются, но помнят, что есть и суд истории!
Поняв, что это всё им не по нюху, вожаки василеостровцев повели своих по Морской к Невскому.
И снова – вся разливистая площадь была заодно! Чудо какое!
– Довольно мы праздновали, господа, довольно славословили! Два месяца! А теперь нужен переход к власти!
– И к суровой работе!
– В такие моменты достаточно одного мгновения нерешительности, чтобы власть была утеряна навсегда! И лучше – наделать ошибок в действиях, чем воздерживаться от действия!
Да, но – где же, где же были наши министры?? Вот уже и день кончился, сумерки, зажигались фонари – а правительства за весь день так и не было никого во дворце. В этом тоже рисовался грустный символ.
Но нет! – настроение толпы было: не расходиться! Шёл слух, что в 9 часов во дворце будет важное совещание: съедется всё правительство и головка Совета. И так наросло не разряженное за полдня напряженье толпы – теперь хотели дождаться министров! – и выразить им горячую поддержку!
– Если б нашу революцию побеждала бы контрреволюция – это было бы даже не так обидно: ну, не хватило сил, наше несчастье – но не позор! А вот – революция позорно погибает от собственного внутреннего разложения!
– Железную непреклонность проявляют только эти крайние левые. А мы – мы только красиво говорим об идеалах.
– В каждой стране есть граждане и есть обыватели. Но у нас вторых слишком много.
– Простите, что за ироническое отношение к обывателю? Обыватель – это учитель, врач, служащий, бухгалтер, лавочник, да и крестьянин. Это – весь народ.
За дворцом, по ту сторону Мойки, выползала луна, близкая к полной.
Пока – потянулась струя к итальянскому посольству, по соседству, приветствовать союзника. Там – посол вышел на балкон, раскланивался, благодарил.
А на площади толпа – всё росла. И уже так была вся за правительство, что едва кто высказывался против – от взрыва возмущения вблизи замолкал – и убирался вон. К ночи и солдат становилось меньше, а рабочих – просто ни одного. Толпился, волновался и господствовал тут – центральный коренной Петербург. Вся площадь, и дальше николаевского памятника, была в головах, в головах – если не 25 тысяч, то 20.
А на фасаде дворца всё висит, от 1 мая, огромное: «Да здравствует Интернационал!»
Вот – безкрайняя площадь, и всё это – мы, и мы все заодно. И в этом, как будто безплодном, стоянии час за часом, час за часом, наше тревожное сознание словно ещё проясняется: неповторимый вечер! Это, может быть, поворотный пункт революции! Или власть будет признана – или начнётся анархия по России. Может, эти часы нашего тут стояния – часы великой патриотической драмы. В ком бьётся любовь к России – не уходите! Дождёмся! Повлияем!
Ну, вот они! Вот, наконец! Подъезжают в автомобилях, по охотно освобождаемым проходам, и сами министры! Первый – Владимир Львов! Речь! Хотим речь! Взошёл на ступеньки дворца, дюжий,
