Фрица Адлера – его, конечно, приговорят к виселице, а ведь он – наш, он стрелял во имя классовой борьбы и будущей революции, его выстрел ещё осенью поразил воображение социалистов.
Но – как вернуть Красина? Заветный человек. И столько вместе делано – и самого, самого тайного, о чём гибельно было б, если б узнали. И с ним небывалая прямота – обо всём совершенно открыто.
Двуострое слово. (Этим словом Ленин пользовался только в обращениях распронаиважных писем, когда бывало необходимо побудить самого нужного человека.)
И как глупо тогда поссорились, в Девятом году. (Но что в нём ценно: никогда ни соринки не выносит наружу.)
Вообще, после ссор Ленин не привык кланяться первый – пусть придёт пригнётся тот. Но Красин – такой незаменимый и уникальный человек, мог бы быть премьер-министром в любом европейском государстве, – и вместе с тем любое скрытое дело с ним можно обтяпать преотлично. К нему единственному Ленин готов пойти мириться и первый. За эти недели разведал: Красин – процветает: несколько служебных кабинетов в разных фирмах, квартира в Петрограде, квартира в Царском Селе (его электростанция освещает дворцы), роскошный автомобиль.
Месяц прождал Ленин – не идёт Красин. Значит, идти самому. Подошлём Коллонтаиху для разведки в Царское Село.
И вдруг сегодня прислал в «Правду» – стишок. Стишок, может, и копейки не стоит, но – сигнал! Завтра же напечатаем.
Эти стишки, как бурьян, растут из самых неожиданных грудей. Кто бы подумал: железный Красин – и стишки?
К победителям – всё равно придёт, умён.
А Инесса – всё же явилась на конференцию, сидела в секции по Интернационалу.
И тут – ссора…
Но – и она вернётся. Некуда ей будет деться.
А самый важный – Троцкий. Ни молчать, ни бездействовать он не будет. Опасен.
Сегодня послал встретить его на вокзал – не от ЦК, но от ПК. Троцкому нужно дать доброжелательный жест. Но умеренный.
По сути – позиции наши с ним сейчас очень сходны.
Конечно, трудно простить ему, сколько он писал – против.
Но если требует момент.
Людей – нет.
Конечно, какой он революционер? – он хлипок для этого. Он – неудавшийся писатель. Но и писатель – небрежный в деталях, неряшливый в мысли, монтирует наспех, чередование меткостей и небрежностей, нет дисциплины ума. Может не вдуматься и о глубоком вопросе болтать как о проходной пошлости. В сущности, он и есть – балалайка.
И мастер подтасовок. Профессиональный лгун.
Но – и какой же оратор! Как эффектно было бы сейчас его использовать. Динамичная сила.
И – свободен от всяких предрассудков.
Во врагах – он опасно остр.
А в союзниках – непереносим.
Но, хорошо представляя его слабости, его безпредельную амбицию, можно умело им руководить, так что он не будет этого и понимать: всё время на первом плане и упиваясь собой.
Умные негодяи всегда очень нужны и полезны.
184
Церетели на пленуме Совета. – Поджигательная речь Троцкого. – А Совета – не взял.
Пленум Совета безплодно собирали уже два вечера подряд – объявить состав правительства, а переговоры всё не кончены. И вот сегодня собрались уже в таком раздражении – беда была бы головке ИК, если б нечего объявить.
Но напротив, и из утренних газет известно, с правительством всё решено, – и сегодняшний сбор Совета был безсмысленен уже по-новому: якобы что-то он мог утвердить или не утвердить, уже необратимое.
Однако Чхеидзе, поднявшийся от болезни, с голосом слабее обычного, говорил с большой серьёзностью, как если б только сейчас всё дело и решалось:
– Раньше я боялся ответственности, которая ляжет на нас, если мы войдём в министерство. Но теперь я ещё больше боюсь ответственности, если мы откажемся.
Потом Скобелев звонко-неутомимо, иногда подзаикиваясь, читал и оправдывал декларацию нового правительства.
А Ираклий сидел – в глубокой усталости. И верхи груди болели. Так устал от этой скучной министерской торговли. И так не хотелось теперь идти в министры, отрываться от массы. Как он понял себя за эти недели, он и был силён единственно – в убеждении слушателей, и сколько б их тут ни было. Ему помогала (и отличала от других товарищей по ИК) безошибочная интуиция политической практики. Это она выносила его в огневую речь – и именно тогда, когда такой речи был обезпечен успех. И это она чудесно поправляла Ираклия в затруднительные, смутные, опасные минуты: выходил на речь с несомненным, заданным выводом теории или с готовой неумолимой резолюцией, – но, как только ощущал перед собой массу, сотни или тысячи ждущих глаз, – в нём вдруг сама оживала и выдвигалась какая-то нужная поправка, подправка, смягчение, – и Церетели неожиданно сам себя корректировал, – и то же, да уже не то выступало так жизненно, что все сразу и убеждались. А потом сам пугался: куда ж этот инстинкт может его завести? – и в кругу товарищей честно возвращался к компасу теории.
Теперь Чхеидзе представлял по одному новых министров, пока только Церетели, Скобелева и Пешехонова, первых двух тут прекрасно знали, но и поднявшемуся Пешехонову аплодировали доверчиво.
Потом выступил Станкевич, предупреждал:
– …Вы берёте руль государственного корабля, но помните: его повороты надо соразмерять с большой осторожностью, памятуя о судьбе всей России. Сбежавший Гучков сказал: только чудо может теперь спасти Россию. Так этим чудом и являемся мы, демократия.
За Станкевичем – никому не известный большевик Сундуков: их отношение к коалиционному правительству – самое отрицательное, но сегодня они воздерживаются от прений, а скоро опубликуют свою декларацию.
Затем солдат, трудовик, с поддержкой коалиции. Затем, в чередование, – известный оголтелый анархист Блейхман, бритый, исхудалый, с седеющей шевелюрой, как всегда и с видом и с криком скандала:
– Я – приветствую вступление социалистов в кавычках в правительство! – потому что так они покажут своё настоящее лицо, а будет их там – полтора человека. Все их обещания останутся на бумаге. Одно они будут делать твёрдо – бороться с нами, анархистами. Но мы выдержим, как и против царского правительства. Большевики – непоследовательны, но я уверен, что в конце концов и они станут на путь анархии. Пусть рабочие и крестьяне видят, что путь революции только в захвате власти! Христос говорил: судить не по словам, а по делам. Смеётся тот, кто смеётся последний!
Затем от эсеров – сосредоточенный Гоц:
– …Мы стремились отдалить этот момент, но история не ждёт. Нам говорят, будто мы отдаём лучших наших товарищей в плен к буржуазии. Это смешно. Наши представители идут в передовые окопы революции. Когда эсер Чернов идёт в министерство земледелия – то осуществлять лозунг «земля и воля».
За ним вышел от меньшевиков плотный хладнокровный Дан. Воодушевления не было у него и следа, он кисло говорил о новом правительстве. Что вообще – это большая жертва: и партии, и тех товарищей, которые соглашаются взять портфели, но просто без этого, видимо, нет спасения. Иначе – мы откроем дорогу контрреволюции. А те, кто говорят, что входить в правительство не надо, – пусть скажут: а что же надо делать?
И – действительно.
Выпустили ещё двух солдат. Из 11-й армии приехавший Шацкан, не похожий на рядового солдата, заверял, что армия хотя и больна, но после сегодняшней декларации скоро вылечится, отечество не погибнет, – важно то, что теперь военным министром Керенский.
Видя ли неблагоприятную для большевиков обстановку, Каменев подошёл внизу к эстраде и показал – снять его из списка ораторов. Или знал, кто выступит сейчас?
А Троцкий уже – вот, вышел на эстраду и стоял, в ожидании, пока его представят залу.
Он был роста немного выше среднего, а держался очень выпрямленно, как бы выше себя, ещё возвышаемый обильной колеблемой вьющейся шевелюрой. Она ли покачивалась, он ли весь, – но в этом был подготовляемый шаг на трибуну, и отражался в сдерживаемой улыбке длинных губ. И только подпорчивало пенсне да внизу лица непропорционально маленькая негустая бородка, а то всё вместе было – напряжённость, но и надменность, совсем не как представляемый новичок.
Чхеидзе слабым голосом объявил, что сейчас выступит вождь Первой Революции, последний председатель 1-го Совета рабочих депутатов… – и отдельные голоса, вероятно предупреждённые, закричали:
– Троцкого! Троцкого! Просим товарища Троцкого!
И Троцкий – легко вышагнул к трибуне, теперь Церетели видел его только сзади, с плеча, – и заговорил на весь зал металлическим голосом, ясным звуком, – и сразу стихли всякие разговоры.
– Товарищи! Наша русская революция потрясла не только Европу, но и весь мир! Она застигла нас, группу изгнанников, в Нью-Йорке – и даже там, в этой могущественной стране, где царит буржуазия, – и его голос сразу налился негодованием, – даже там она глубоко отразилась на рабочих. Вы почувствовали бы гордость, если бы видели тех рабочих. Вы бы тогда почувствовали судьбу всего мира!
И уже руки его начали взлетать в жестах, и как будто были удлинены – туда дальше, во весь мир (но слишком выскакивали длинные манжеты, он досадливо подтягивал их). И, содрогаясь сам от взрыва внутреннего снаряда:
– Бр-рошен факел революции в пор-роховой погреб капитализма!! Наша революция открывает новую эпоху крови и железа! Но уже в борьбе не наций против наций – а класса угнетённого против классов господствующих!
Эту кровь и железо он провещал с ужасной полнотой звука и чувства. Чеканные его фразы хлестали кого-то невидимого как щёлкающие бичи, в нём была картинная мощь! – Троцкий весь выбрасывался вслед ударам, весь отдавался речи, – и в благодарность зал отдался оратору, только сейчас осознав, какое же великое они творят в эти будни, сами того не подозревав, – так буденно все говорили до Троцкого.
– Наступает новая эпоха борьбы – борьба всех, прижатых к земле! Повсеместный подъём всех эксплуатируемых и обманутых! И на десятках митингов американские пролетарии просили меня передать пламенный привет своим русским братьям!
Аплодировщики – так и взорвались. А оратор чуть вздрогнул или встряхнулся, уже поняв, что он владеет Советом, что он вождь, – и от темпераментного первого presto отпустил в andante:
– Дальше я имел случай прийти в соприкосновение с пролетариями немецкими. Вы спросите: где? В лагере военнопленных в Канаде, куда нас как врагов заключило английское правительство капиталистов, – не хотело нас пропустить в Россию за то, что мы не империалисты.
Крики: «Позор!»
– В этом лагере было 100 военнопленных немецких офицеров и 700 матросов-пролетариев. И они сказали нам: «Мы – рабы нашего кайзера». А мы стали рассказывать им правду о русской революции, читали им лекции. Но германские офицеры пожаловались англичанам, что мы подрываем веру в кайзера, – и английский комендант запретил мне читать рефераты. Но когда я уезжал из того лагеря – 530 человек, выстроившись
