густые стриженные бобриком волосы не колебались при том никак.
– Недовоёванная война! – это что? Это значит – через несколько лет снова война. Значит, с порога – новая гонка вооружённых сил.
– В нашем сегодняшнем – этим уже не испугаешь. Хуже – не будет.
– А если Германия – да вдруг помирится с Англией и Францией – за счёт нас? За счёт нас – почему бы им не помириться? И – дели нас, бери кто хочешь, со всех сторон.
О-о-о-ох, только и мог выдохнуть Воротынцев.
И сабля остра – но и шея толста. Как, правда, всё предвидеть?
Но хоть бы и сто раз был прав Марков, а я бы не нашёл аргументов, – а всё равно из войны надо выходить, выходить, выходить. Как никогда опасно – но и нужно как никогда.
– Да Георгий Михалыч! Да в какую компанию вы попадаете и меня тянете? Вместе с Лениным?
Вместе с Лениным?.. Это – уже ставил перед собой Воротынцев. Ловушечное положение?
– Нет, не вместе! – напрягся. – Раньше него!
Убедить Маркова? И скольких ещё потом? Сгорая:
– Да вот, вчерашний ваш отчёт о печати на фронте. «Окопная правда», «Солдатская правда», просто «Правда», и все лживые листовки, – они же льются! их же каждый день читают во всех дивизиях! Поймите: «Кончать войну!» – уже брошено! и этого не завернуть, не остановить! И это захватит солдат до конца, я знаю! Это – уже к прошлой осени созрело, только подожги! Потушить этого – уже нельзя. Но надо – перехватить! Выйти раньше самим – для спасения России! А Ленин – больше раздору, гражданская война, он так и зовёт открыто! Он ищет – для международного пролетариата, не остановится платить и кусками России.
Марков осваивался. Не оттолкнулся.
Воротынцев горячо смотрел в быстрые умные его глаза. Да! – он был идеален для ядра сопротивления.
И глазами – ещё напор! Призыв.
– Но – какими силами додержать фронт?
– А вот – какими? Я думал. Думал. Отдельных здоровых частей – кавалерийских ещё можно набрать. И казачьих. А пехоту – надо отделять здоровую часть от больной. Надо найти форму перестроя, извлекать сохранившихся воинов из нынешних частей. Как вот сейчас – национальные части отделяются – стянуть и нам здоровое, боевое в отдельные кулаки. Каждый такой один батальон будет стоить сегодняшней расхлябанной дивизии. Они – и удержат узловые места фронта, если надо.
Марков щурился:
– На ходу войны – и строить другую армию?
– Да Гурко же вот отстроил за зиму сорок новых дивизий. Да он и сейчас взялся бы, я уверен. У него эти мысли, может, уже и есть.
Марков – захватывался. Но, сплетя пальцы на колене, сдерживал себя:
– А советы депутатов? Сразу пронюхают. И не допустят!
– Но у нас и выбора нет. И сроков нет, – отсекал Воротынцев.
Марков встречно остро смотрел:
– Ну что ж, давайте – вдвоём поговорим с Деникиным. А если его убедим, то будем проситься на доклад к Алексееву.
– Не-ет, – выдохнул Воротынцев. – Алексеев – не тот человек. Он – никогда не решится поперёк правительства. А лучше… Лучше вы добудьте у Деникина мне командировку к Гучкову! Я – стрелой к нему слетаю. И если – может быть – да проснётся прежний Гучков!? – так он и поймёт, и примет. Он – способен принять! Он – умеет резко поворачивать! А там – убедит он правительство или разгонит – ему и карты в руки.
* * *
А дома – нет, так и не стало покоя. Что-нибудь непременно случится каждый раз.
Не помогло его решение. Не помогли уверения.
То опять начнёт вычитывать его старые письма к ней, да не с листиков, а прямо наизусть.
Ну разве помнишь свои письма прежних лет? Узнаёшь: а, да, это могло быть, как будто моё. А как будто и не моё. Такие шёлковые ласковости – неужели это я мог писать?
Никак бы теперь не повторил. Никак.
А читалось всё это – в укор: как тогда было хорошо – и как теперь плохо. И как она теперь безвыходно несчастна.
– Линочка, ну что за странное у тебя наслаждение: всё время быть недовольной и жаловаться? Всё время я сдавлен, как бы только перед тобой не провиниться.
– А ты – не провинивайся! – придвигалась и вглядывалась пытливо, глаза в глаза, с пламенем неизрасходованным. – А ты не провинивайся! С чего всё началось?
Началось, началось, но право же – кончили, всё.
– Пойми, я не могу каждый день входить в дом, ожидая навала мрака.
– А ты не подумал, как же могу я в этот мрак не входить, а жить в нём двадцать четыре часа? И должна встречать тебя жизнерадостной улыбкой?
– Но мы же с тобой условились, поняли: всё – миновало. Голова без того напряжена, кругом беда. Нельзя же так друг друга подбивать.
А её подхватывало, как осенний листок над костром, кружило, несло, подпаляло ещё:
– Вот именно, не подбивать друг друга! А зачем же ты меня подбил??
ДОКУМЕНТЫ – 19
26 апреля
ИЗ ГЕРМАНСКОЙ СТАВКИ – В МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
Генерал Людендорф протелеграфировал Восточному Главнокомандующему:
Русское предложение вести переговоры со Стекловым принимается. Базу переговоров составят директивы от 16 апр. «Тайная операция». Кроме того надо обсудить: поставку русского зерна Германии по дешёвой цене; отмену конфискации немецких имуществ в России… Надо облегчить русским отказ от территорий в Литве и Курляндии: ссылкой на требования денежного возмещения за более чем миллионный излишек военнопленных в наших руках; подчёркиванием нашего намерения считаться с национальными претензиями литовцев и курляндцев в способе их присоединения к Германии.
Вопрос об общей мирной конференции подниматься не должен. Германия и Россия быстрей договорятся одни.
112
Гучков снова болен. – Не может повернуть правительства. – Уйти одному? – В безсилии.
Только-только стал Гучков выздоравливать – а волненья этих бурных дней опять подкосили его. В ночь на вчера было два сердечных припадка, и вчера весь день пролежал, и сегодня почти. Приезжало два профессора сразу. (И Маша конечно, но категорически отправил её.)
Это только за апрель – уже третья болезнь.
Да если бы Бог в самом деле был где в мире – как же мог бы Он распоряжаться так безжалостно и безсмысленно? На самом важном посту России и в самые отчаянные недели – как же бы рассудил Он отнимать силы? В чём тут замысел? что за рок?
Или: это уже и смерть подкатила?
Какой жалкий конец. Не так представлялось ему всю жизнь. Умереть – так достойно, громко, красиво! Даже грозно.
Не в презренном безсилии.
Вся жизнь его – как долго строенная, стройная башня, – и вот с проломом в крыше. Как будто для того и рос на всю высоту, чтоб тут получить проломный удар.
Приходил Корнилов, стянутый от гнева, третий раз просил отставку. Теперь и правительство объявляло, что право распоряжаться войсками принадлежит исключительно Командующему Округом. Теперь и советская банда полуизвинялась за вмешательство и изображала происшедшее как свободное соглашение с Корниловым. А завтра – вмешается и хуже.
Корнилову, конечно, остаётся только отставка. Но просил его Гучков – ещё повременить, поглядеть.
Стыдно было министру перед командующим.
Так это давним уже виделось, начало марта, – когда приехал прославленный генерал с одного из лучших крепких корпусов – управлять войсками революционной столицы.
В начале марта – разве можно было вообразить такое общее низвержение, крушение? Казалось: начало огромной исторической эпохи!
А вот уже и оборвалось.
Земли под ногами – нет. И у командующего. И у министра. И у всей Армии.
А всё – исполкомовская разлагательная сволочь. (И как же нагло сейчас обвирают ход событий 21 апреля!)
Как это получилось? – да быстро: что вся Россия попала в руки этой банде беззвестных проходимцев?..
А правительство – презренная слякоть. Разве такое правительство заслужила Россия?
Спорили вокруг милюковской ноты, Гучков почти и голоса не подал: чтó надрываться спорить о целях войны, когда не стало Армии?
Когда он выдвинул им 20 апреля сопротивляться – они затряслись от перепуга.
Но и 20 апреля было поздно. Ибо: вся армия – у него, и весь флот у него, а рядом – ни одного надёжного батальона. Не только батальона – даже нет порядочной охраны у довмина. Врывайся – и убивай. Как Непенина.
Ошибся сам Гучков. Все эти два месяца не тем был занят.
Сейчас – только новый военный переворот – уже против Совета – и был бы спасением революции.
Но министры – ни один, ни за что – не пойдут на это. Вот если б устроилось как-нибудь само собой, без них. Чтоб им ни за что не нести ответственности.
Как говорил Столыпин: я жажду ответственности!
Ergo, пришлось бы устранять и правительство. Сразу всех.
Да и на это бы Гучков пошёл, отчего же? Но не только болезнь его подкосила, – Армия! Если так пойдёт – через 3–4 недели её вообще не будет.
И стыдясь своего безсилия, своей попугайской роли, и видя же позорную слабость правительства – Гучков сказал министрам: а давайте уйдём все сразу, вместе? Вот это будет – достойный шаг. И по-русски, не цепляться за власть: мы вам не нравимся – мы уходим, справляйтесь сами. И опубликовать диагноз положения, политическое завещание. Что мы сделали, и почему дальше работать невозможно.
Эти куклы отшатнулись, конечно. И даже откидистей всех Милюков: он ведь имеет дело не с бунтующими солдатами, а с благополучными дипломатами, ему легко верить в успешный исход.
И сочинили жалкое Обращение к стране. Ударить по Исполнительному Комитету – побоялись. И дело правительства – ещё хуже проиграно.
И что же остаётся?
Конечно, наши чтимые исторические герои умели действовать и в худших обстоятельствах. Так что ж, со всеми своими дуэлями, путешествиями, авантюрами – не вытягивал Александр Иваныч на исторического героя?..
Чем состоять рабом Совета депутатов – уйти!
Уйти – самому. Одному.
В эти последние два дня болезни Гучков уже стал вплотную с таким решением.
И ощутил – облегчение. В один миг не уйдёшь, но осталось – найти лучший момент. Как-то доиграть роль. Вот завтра, на Четырёх Думах, найти силы выйти и грянуть в последний раз.
Как стало легче! Как будто теперь это был посторонний, а не он. Сперва лёжа, потом сидя выслушивал внимательно докладчиков, находчиво клал резолюции. (Многое перелагал на своих помощников и на Поливанова.) Потом нашёл силы принять и делегации – но кто оказались: не боевые воины с заверением в твёрдом стоянии, нет, – делегация военных фармацевтов: они образовали всероссийский союз и требуют передать всё военно-фармацевтическое дело в России в руки их выборной организации и уже выбранного начальника. С трудом сдерживаясь, чтобы не выгнать, ответил им Гучков: он – против выборного
