своё восхищение их славной революцией! – а что ж они никак не могут понять и французскую сторону?
Он говорил волнуясь, краснея пятнами на больших щеках, забывал останавливаться для перевода, ещё раз потом повторял, с нетерпением ждал, когда переводчик переведёт. Станкевич знал французский больше письменно, чем разговорно, но успевал многое понять ещё до переводчика. Да речь-то была всё об одном, и почти на одном месте.
И французские социалисты, и французское правительство обезпокоены тем, что происходит в России. Неужели может расстроиться наше взаимопонимание? Мы сознаём трудность ваших условий, но поймите и вы наши трудности. Лично Тома согласен со многим вашим в истолковании демократических целей войны, но не может же оно ослаблять русских усилий в союзной борьбе! Сама-то война должна вестись с полной энергией! Именно для осуществления демократических идей и надо победить Германию. Прусский милитаризм никогда не согласится с целями международной демократии. Как Великая Французская революция в 1792 году безстрашно шла против феодального мира Европы – так и ваша Великая должна же наступать против остатков феодализма. Конечно, если Россия хочет сузить свои военные цели – мы не будем ставить вам препятствий. Но нас очень тревожит ваше истолкование лозунга «без аннексий», – разве Эльзас-Лотарингия это аннексия? Ваше истолкование мы находим двусмысленным и опасным, и даже просто немецкой формулой. Не объясняется ли ваш лозунг усталостью? Это тревожит нас.
Кроме Станкевича ещё наверняка Нахамкис успевал понимать по-французски. Но на его упитанном лице ни разу не выразилось ни движения сочувствия к словам французского министра; барски покойно сидел, нога за ногу. (Уж он-то рад, что коалиция вчера сорвалась, ему нечего спешить переигрывать.)
Спешите биться! – волновался Тома. Мы терпеливо пережили и март, и апрель, давая вам время установить новый порядок, но если это затянется – наш народ скажет: неужели вы изменили союзной борьбе?! Конечно, мы понимаем: эти русские антивоенные настроения – только временная лихорадка. Но всё же! Но…
И вся его речь заняла два с половиною часа, он вытирал большим платком свой крупный лоб, – и только из гостеприимства вожди ИК не открыли прений, не дали прозвучать возражениям.
Потом долгий перерыв, ещё беседа, рукопожатия, проводы, – а вот прошло больше трёх часов, и уже о коалиции сегодня не поднять.
Куда торопиться России?..
После перерыва – опять об этих анархистах, захвативших дом герцога Лейхтенбергского на Английском проспекте. Теперь уже князь Львов передал просьбу Временного правительства – содействовать же как-нибудь выселению этих: они там и грабят, и могут сжечь, и оружие там у них.
Церетели вскипел: ничего не остаётся и от нашего авторитета! А – вызвать их сюда?
А – не пойдут?..
Выручил Гоц: он берётся их выселить, берётся! И тут же отправился.
А вот – требовала приёма какая-то кучка – «делегация от совещания о Красной гвардии». (И попробуй их не принять!)
И теперь ещё с ними объясняться?
И что же за ничтожные всё дела.
Нет, не здесь было верное место Станкевича. Надо было – ехать спасать армию, стягивать эту немыслимую расхлябанность. С тех пор как в марте заговорили об институте военных комиссаров – он сразу почувствовал: метко придумано! это – поможет! И тогда же провёл через Исполком, но так и осталось записью в протоколе.
А быть комиссаром в армии – для него как и создано. Не то чтобы на военной лестнице не было достойнее его, но те все вкованы в армейский строй – а он уже вот тут, у социалистического руля, руки набил. А из Исполкома назначить военного выше него было некого. Вполне бы он поехал комиссаром армии, или даже фронта. Или даже в Ставку.
В Ставку! Как по гитарной струне, проводя по своей натянутой портупее, он угадывал, до чего ж он готов для этого назначения. И, неслышным поручиком всегда присутствуя в Ставке, он наедине с Верховным Главнокомандующим будет открывать ему, когда Исполнительный Комитет слушать неизбежно, а когда и не нужно.
Но хотя о назначении армейских комиссаров всё говорили, а всё что-то не собирались назначать.
Зато же вот на днях назначили комиссаров в штаб Петроградского военного округа – из недоверия к Корнилову, – да сразу не одного, а четверых: поручика Станкевича и трёх суетливых адвокатов – Соколова, Венгерова и Сомова, двое в солдатских шинелях.
К знаменитому боевому генералу пришлось появиться с этим сбродом наравне, в одном качестве, – просто стыд один!
130
Разъяснения ИК и правительства, снять позор с Корнилова. – Теперь встревают комиссары от ИК. – Вечер-сбор для военнопленных. – Корнилов оскорблён в Финляндском батальоне. – Отставка.
Да к чёртовой матери такую революцию, пошла она к сучке под хвост! В какое наказание досталась боевому генералу такая низкая служба?
И дурак, что поддался уговорам Гучкова, не подал в отставку ещё перед Пасхой. И дурак, что не ушёл сразу после 21 апреля. Самый был верный момент, после всех этих наглостей Исполнительного Комитета.
Да он, мрачнее ночи, и подал прошение на ночном заседании правительства, когда уже весь бунт улёгся. Пусть разваливают гарнизон – без него. Но правительство – не приняло, и министры успокаивали Корнилова, что Исполнительный Комитет конечно имел в виду не право Командующего выводить войска, а против вызова войск отдельными людьми и группами.
И хотя Корнилов уже на две сажени в землю видел под этим Исполнительным Комитетом – но не мог до последнего препираться с министрами, дал себя уговорить. Может быть, удастся, что та шайка возьмёт назад заявление о «семи диктаторах».
Этого – не сделали. Но опубликовал-таки Исполнительный Комитет длинное путаное объяснение, что он, Комитет, не хотел, чтобы злоупотребляли именем командующего, – и вот почему, в полном согласии с командующим, предложил воинским частям не выходить из казарм без письменного уведомления ИК. И тогда-де командующий сам отменил свой приказ о выводе войск. А вообще, в целях взаимодействия и контакта, к генералу Корнилову, с его согласия, посланы от ИК постоянные комиссары в штаб Округа. (Посмотреть на тех «комиссаров»!..)
А Временное правительство опубликовало объяснение ещё и от себя: что да, услышав опасения Исполнительного Комитета, Корнилов сам попросил прислать к нему представителей и сам отменил вывод войск. И правительство считает нужным заявить, что власть Командующего остаётся в полной силе и распоряжается войсковыми частями только он.
Так натягивали с двух сторон шкурку на кисель, хотя всем был наглядно ясен позор генерала. «Семь диктаторов» – не были отменены, и непонятно, зачем при них оставался Командующий.
Теперь, ещё раз пробуя силы, отдал приказ: каждому запасному батальону отправить не меньше двух маршевых рот. Посмотрим.
А тут, на счастье, в ночь на 23-е лужский Совет донёс, что над Лугой прошёл цеппелин (кому-то померещилось жужжание, световые сигналы) – и движется в сторону Петрограда. Корнилов воспользовался этой паникой, распорядился принять по столице строжайшие меры предосторожности, готовность противоаэропланных батарей, увеличить число прожекторов и наблюдательных постов, и связал угрозу со своим приказом о переформировании гарнизона в Петроградскую армию. (Гучков кой-как дал согласие.) Правда, Алексеев вот недавно заявил в интервью, что угрозы Петрограду никакой нет. Зря. Корнилов истолковал по-своему: всё зависит от соотношения флотов, если наш флот не сумеет препятствовать немецкому – они высадят десант в обход наших сухопутных войск. И тут-то пришёл первый из обещанных комиссаров Совета, какой-то поддельный солдат адвокатишка Сомов, – и передал, что Исполнительный Комитет считает проект генерала о создании Петроградской армии – нарушением прав Исполнительного Комитета! (Совсем ошалели! – а где ж эту Петроградскую армию и выгрели, если не под задницей Исполнительного Комитета? Они ж и придумали первые!) И вот ещё что запретил: командировка петроградских частей в другие пункты Округа, как стал делать Корнилов, есть «распыление революционных сил», отменить.
И Корнилов – дёрнулся к Гучкову третий раз за отчислением с этого проклятого места. И третий раз тот уговорил подождать.
А подождать – значит делать каждодневные дела. Посещать в Зимнем дворце Братиану с его начальником румынского генштаба, подбодрять их. На забаву этому же Братиану с его дармоглядами устраивать совсем ненужные и мучительные для солдат и для себя парады – Петроградского полка близ Троице-Измайловского собора и казаков в конном строю близ Воскресенского.
Уже не для парада, а для полезного смысла решил Корнилов посетить те полки, какие самочинно вышли с оружием 20 апреля. Начал со 180-го полка на Васильевском острове. Как будто – там даже возобновились занятия, продолжения бунта нет. Построил их на казарменном дворе. Произнёс маленькую речь: не забывать о своих товарищах на фронте, им нужна поддержка маршевыми ротами, надо учиться; самое прискорбное – стрельба на улицах, кому она была нужна? любящие родину – не могут толкать её в пропасть. И закончил: «ура» Временному правительству. «Ура» – отозвались, но тут же стали кричать: а Совету? И пришлось добавлять «ура» в честь Совета. Ответили – дружней.
Вчера вечером позвали Корнилова на Калашниковскую биржу – митинг в пользу наших военнопленных. Корнилов не мог отказать. Ко всей его долгой, но и однообразной военной службе – отдельно приставилось, сторонним горьким омутом, ни на что не похожее военнопленство. Был Корнилов генерал и остался генерал, но военнопленный – это был его особый долг и рок, уже нестираемый. Тот митинг был – для сбора средств на военнопленных. Рассказывали сестры, ездившие в Германию, и наши солдаты, воротившиеся инвалиды или бежавшие, рассказывали, что и сам Корнилов знал, чего и не знал. Скверно одетые, голодные, на самых тяжких работах, и даже по 16 часов в день, с 5 утра до поздней ночи. Ходят как тени, грызут ремни, голенища, опорки, выпрашивают подачки у англичан и французов. За отказ работать на рытье окопов – расстрел каждого десятого.
И одна сестра: «Жалко, не пришли сюда те, кто предлагают брататься с немцем. Говорят – протянем руку германцу, никто не сказал: протянем нашему военнопленному». И все годы войны у нас о военнопленных старались молчать – ни публичных сборов для них, посылают одни родственники, а посылка – одна в 4 месяца.
И Корнилов омрачённо вспомнил тот холодок, как приняли в Царском Селе его рассказ о военнопленных. Боялись ли горячей защитой – открыть охоту сдаваться в плен? А ведь большая часть их – не сдалась, а сдана. А их пленные у нас, что бы ни вытворяли, – сегодня на съездах: не троньте их! «Из лучших побуждений человеколюбия». Как тогда царица.
Выступил. Потом с Верой Фигнер обходил по залу для поддержки пожертвований. Давали и золотые браслеты.
А сегодня, продолжая объезд бунтовавших батальонов, Корнилов поехал в Финляндский. К его приезду батальон, тысячи три человек, неполный, без каких-то частей, без
